— Когда так, не будет ли проще и лучше для тебя, если я уеду сегодня же, — сказал он мягко, — хотя мне хотелось недолго побыть здесь?.. Все равно я собирался съездить на несколько дней в Оахаку.
При слове «Оахака» Ивонна вскинула голову.
— Да, — сказала она. — Да, пожалуй. И все же… Ах, Хью, мне нелегко это сказать, только…
— Что только?
— Только, пожалуйста, не уезжай, пока мы не объяснимся. Мне так страшно.
Хью уплатил за пиво, с него спросили всего двадцать сентаво; на тридцать сентаво дешевле броненосца, подумал он.
— Может, выпьешь еще?
Ему пришлось повысить голос, перекрывая возобновившийся грохот машин. «Тартарары, тартарарары, тартарары», — гремели они.
— Нет, мне и эту кружку не допить. Допей ты.
Они медленно тронулись в путь, пересекли двор и выехали за массивные ворота на дорогу. Словно по молчаливому уговору, они свернули направо, в сторону от станции. Их нагонял автобус из города, и Хью подъехал вплотную к Ивонне, а собака отогнала жеребят на обочину. Автобус — «Tomalin: Zocalo» — прогрохотал и скрылся за поворотом.
— На нем можно попасть в Париан.
Ивонна отвернулась, пряча лицо от пыли.
— Разве этот автобус идет не в Томалин?
— Все равно это самый удобный способ попасть в Париан. Кажется, есть и прямой автобус, но он отправляется с противоположной окраины города и от Тепальсанко идет по другой дороге.
— В этом ГІариане мне чудится что-то зловещее.
— Вообще-то место унылое. Правда, это бывшая столица штата. Если не ошибаюсь, в старину там был большой монастырь — в этом он не уступит Оахаке. Теперь в кельях разместились лавки и даже пивные. Но вокруг сплошные развалины.
— Любопытно, что там нашел Вебер, — сказал Хью.
Пивоварня с ее кипарисами осталась далеко позади. Неожиданно они очутились у железнодорожного переезда и повернули направо, к дому.
Они ехали рядом по железнодорожному полотну, тому самому, которое Хью видел из рощи, огибая эту рощу теперь уже с другого края. По обе стороны низкой насыпи были узкие канавы, а вокруг рос кустарник. Вверху звенели и тосковали телеграфные провода: «Гитарра, гитарра, гитарра» — все же это было получше, чем «тартарары». Железная дорога — это была узкоколейка, хоть и в две линии — то неведомо почему удалялась от рощи, то подступала вновь и тянулась вдоль ее опушки. Через небольшой промежуток, словно для симметрии, она подошла к роще совсем вплотную. А поодаль она закруглялась влево, описывая огромную дугу, и легко было предугадать, исходя из простой логики, что она неминуемо вновь пересечет дорогу на Томалин. Телеграфные столбы не могли этого стерпеть, они гордо шагали напрямик и терялись вдали.
Ивонна улыбалась.
— А ты, я вижу, озадачен. В самом деле, про эту дорогу можно написать статейку для твоего «Глоба».
— Что за чертовщина, ума не приложу.
— Твои англичане строили. Просто строительная компания получала плату за каждый лишний километр.
Хью расхохотался.
— Изумительно. По-твоему, выходит, все эти загогулины сделаны ради лишних километров, да?
— Так я слышала. Но, скорей всего, это неправда.
— Ну и ну. Какое разочарование. А я-то думал, это какая-нибудь милая шуточка в мексиканском вкусе. Но все равно тут есть пища для размышлений.
— О капитализме?
Улыбка Ивонны опять стала чуть насмешливой.
— Помнится, я читал в «Панче»… Кстати, ты знаешь, что в Кашмире есть место, которое называется Панч?.. — (Ивонна ответила невнятно и покачала головой.) — Прости, я сам уже позабыл, что хотел сказать.
— Как ты находишь Джеффри? — решилась наконец спросить у него Ивонна. Она всем телом подалась вперед, припала к лошадиной холке и обратила к нему лицо. — Хью, скажи мне правду, как, по-твоему, есть какая-нибудь… ну… какая-нибудь надежда?
Лошади осторожно ступали по непривычной дороге, жеребята ускакали вперед дальше прежнего и оглядывались порой, словно искали одобрения своему бесстрашию. Собака бежала впереди жеребят, но время от времени не забывала вернуться и проверить, все ли в порядке. Она сосредоточенно обнюхивала рельсы, выслеживая змей.
— Ты спрашиваешь, бросит ли он пить?
— Как по-твоему, могу я что-нибудь сделать?
Хью поглядел вниз, на голубенькие полевые цветы, схожие с незабудками, которые ухитрились вырасти меж шпал. У этих малюток жизнь тоже нелегкая: что за чудовищное черное солнце проносится с воем над ними чуть ли не каждую минуту? Минуту? Даже не каждый час, это будет верней. А может статься, и не каждый день: редкие семафоры словно открыты вечно, и лучше, пожалуй, не справляться насчет поездов.
— Ты, конечно, уже слышала про «стрихнин», как он это называет, — сказал Хью. — Любимое снадобье журналистов. Я получаю его по рецептам, которые беру в Куаунауаке у вашего знакомого, одно время он знал вас обоих.
— Это доктор Гусман?
— Да, Гусман. Теперь и я вспомнил фамилию. Я уговаривал его посмотреть Джеффа. Но он не хотел попусту терять время. Сказал, что, сколько ему известно, милейший «папа» в добром здравии, как всегда, только у него не хватает решимости бросить пить. Все ясно как день, и, по-моему, это истинная правда.
Насыпь понизилась, рельсы теперь лежали вровень с кустарником, а потом спустились еще ниже и откосы оказались над ними.
— Все-таки дело не в том, что он пьет, — сказала вдруг Ивонна. — Главное, какова причина?
— Быть может, теперь, когда ты вернулась, он бросит.
— Судя по твоему тону, ты не слишком на это надеешься.
— Ивонна, послушай. Ясно, что нам надо поговорить, выяснить тысячу вещей, но мы не успеем сказать друг другу почти ничего. Не знаю даже, с чего начать. Я блуждаю ощупью, как во мраке. Каких-нибудь пять минут назад я не был даже уверен, что вы развелись. Я просто не знаю… — Он пощелкал языком, торопя лошадь, но сразу осадил ее снова. — Ну а Джефф, — продолжал он, — для меня загадка, я понятия не имею, какую жизнь он здесь вел и много ли пил. Ведь сплошь и рядом нельзя даже понять, пьян он или трезв.
— Ты не мог бы это сказать на месте его жены.
— Постой… я смотрел на Джеффа, как на любого из моих собратьев по перу, когда у них трещит голова с похмелья.
Но потом, в Мехико, я все время твердил себе: «Что толку?» Просто заставить его протрезветь на день-два бессмысленно. Господи, да если б наша цивилизация хоть на два дня могла протрезветь, она скончалась бы на третий от угрызений совести…
— Ты меня весьма обнадежил, — сказала Ивонна. — Большое спасибо.
— И кроме того, когда у человека такая крепкая голова, начинаешь задаваться вопросом, а почему бы ему, собственно, не пить? — Хью наклонился и потрепал лошадь по шее. — Нет, серьезно, разве вы не могли бы уехать вдвоем? Уезжайте из Мексики. Вас тут больше ничто не удерживает, ведь так? Все равно должностью консула Джефф тяготился. — Мгновение Хью разглядывал одного из жеребят, который темным силуэтом вырисовывался над откосом, на фоне неба. — Деньги у вас есть.
— Хью, ты меня прости, но я скажу тебе прямо. Только не думай, что я хотела избежать встречи с тобой. Но я убеждала Джеффри уехать сегодня же утром, до твоего возвращения.
— И ничего не вышло, да?
— Быть может, так или иначе, все оказалось бы тщетным. Мы ведь уже пробовали это средство, пробовали уехать и начать все сначала. Но сегодня утром Джеффри обмолвился, что мог бы работать дальше над своей книгой — хоть убей, я не знаю, пишет он сейчас что-нибудь или нет, с тех пор как мы с ним познакомились, он к этой работе не прикоснулся и хоть бы строчку когда-нибудь мне показал, но он не расстается со своими справочниками… вот я и подумала…
— Да, — сказал Хью. — Только много ли он, положа руку на сердце, смыслит во всей этой алхимии и кабалистике? И много ли они для него значат?
— Это я и хотела у тебя спросить. Сама я в жизни не могла допытаться…
— Господи, почем я знаю… — Помолчав, Хью добавил шутливо и снисходительно, словно добрый дядюшка: — Может, он занимается черной магией!
Ивонна рассеянно улыбнулась и хлестнула лошадь поводьями. Дорога вышла на равнину, и снова по обе стороны от них сбегали вниз откосы. Высоко над головой плыли белые, как бы изваянные из мрамора облака, словно мятежные замыслы Микеланджело. Один жеребенок ускакал в кусты, далеко от дороги. Хью позвал его, искусно подражая ржанию, жеребенок вернулся на насыпь, и они продолжали путь все вместе, быстрой рысью, по бездушному, петляющему полотну железной дороги.
— Хью, — сказала Ивонна, — еще на пароходе мне пришла одна мысль… сама не знаю, как… я всегда мечтала о собственной ферме. Понимаешь, о настоящей ферме, чтобы там были коровы, свиньи, куры… и хлев, весь красный, и силос, а на полях кукуруза и пшеница.
— И ни одной индейки? Право, я сам вполне мог бы возмечтать об этом недели эдак через две, — сказал Хью. — Но откуда возьмется ферма?
— Ну… мы с Джеффри могли бы ее купить.
— Купить?
— Разве это так уж немыслимо?
— Почему же, мыслимо, только где? — Полторы пинты крепкого пива уже веселили Хью, и он рассмеялся, но сделал вид, будто чихнул. — Прости, — сказал он. — Понимаешь, я представил себе на миг, как Джефф, трезвый, в комбинезоне и соломенной шляпе, пропалывает люцерну.
— Зачем же обязательно трезвый. Я не так кровожадна.
Ивонна тоже рассмеялась, но ее темные глаза, которые только что ярко блестели, теперь затуманились и померкли.
— А вдруг Джефф этого не любит? Может, его тошнит от одного вида коровы.
— Ну нет. Мы с ним, бывало, часто говорили, что чудесно было бы завести ферму.
— А разве ты смыслишь что-нибудь в сельском хозяйстве?
— Нет. — Ивонна отринула это предположение решительно, весело наклонилась и погладила лошадь по холке. — Но я думала, мы найдем семью разорившихся фермеров или кого-нибудь еще, кто поселился бы с нами и вел хозяйство.
— Не сказал бы я, что данная историческая эпоха благоприятствует переходу в сословие мелких землевладельцев, но ведь я могу и заблуждаться. А где же будет ваша ферма?