угасшими, безнадежными лицами. Головорезы в широченных красных штанах караулили у открытых подъездов, на ледяном ветру. И всюду была тьма, во всем мире, бессмысленном, бесцельном — «Дешевизна и великолепие», — но в мире этом, казалось ей, все люди, кроме нее, могут, пускай притворно, пускай нескладно, сиротливо, уродливо, обреченно, могут все-таки, хоть бы чувствуя в себе смутный порыв, или подбирая окурок на улице, или пьянствуя в баре, или приставая с домогательствами к ней самой, обрести веру… «Le destin de Yvonne Griffaton»[192]… Она стояла теперь — все так же неотступно преследуемая — перед маленьким кинематографом на Четырнадцатой улице, где показывали старые американские и заграничные фильмы. А на афишах одинокая женская фигурка, и нет сомнений, что это она, Ивонна, брела по тем же глухим улицам, в той же шубке, только теперь над головой и со всех сторон она видела: «Dubonnet, Amer Picon, Les 10 Frattelinis, Moulin Rouge». И когда она вошла в зал, голос произнес: «Ивонна, Ивонна!» — и какой-то конь, огромный, во весь экран, словно прыгнул прямо на нее; та одинокая фигурка прошла мимо памятника, и голос, воображаемый голос, который преследовал на темных улицах Ивонну Гриффатон и ее самое тоже, словно она из реального мира вступила прямо в этот мрачный мир, открывающийся на экране, звучал неумолчно. Бывают фильмы, и этот фильм был как раз таков, которые можно смотреть с середины, и все равно сразу же возникает уверенность, что тебе в жизни не приходилось видеть ничего лучше; столь поразительно совершенен его реализм, что уже не имеет значения ни сюжет, ни личность героя и захватывает лишь совершающаяся катастрофа, неотвратимая опасность, полнейшее слияние с человеком, которого подстерегают, настигают, и сейчас человек этот — Ивонна Гриффатон, или Ивонна Констебл! Но если Ивонну Гриффатон подстерегали, преследовали — ясно было, что фильм рассказывает о падении какой-то француженки из богатого аристократического семейства, — то и она сама преследовала, искала, нащупывала что-то, Ивонна поначалу не могла понять, что же именно, в этом мире теней. Странные призраки вставали на ее пути у стен и за углами: вероятно, призраки прошлого, ее любовники, и тот единственный, по-настоящему любимый, который покончил с собой, и ее отец, а потом она вошла в церковь, надеясь, вероятно, найти там убежище. Ивонна Гриффатон молилась, но один из призраков распростерся на ступенях пред алтарем: это ее первый любовник, и вот уже она безудержно смеется, она уже в Фоли-Бержер, она в Опере, и оркестр играет «Заза» Леонкавалло; а теперь она в игорном доме, рулетка вертится с бешеной быстротой, еще миг, и она у себя в комнате; фильм превращается в сатиру, чуть ли не в пародию на себя: быстрой чередой перед нею проходят ее предки, мертвые, застывшие символы своекорыстия и несчастья, но в ее воображении они, видимо, обретают романтический ореол, превращаются в героев, которые стоят, собрав последние силы, прислонившись к тюремной стене, стоят непоколебимо, как изваяния, в военных повозках, падают под пулями в дни Парижской коммуны, падают под прусскими пулями, непоколебимые в бою, непоколебимые перед лицом смерти. Вот отец Ивонны Гриффатон, замешанный в деле Дрейфуса, появился перед нею, корча дикие, насмешливые гримасы. Догадливые зрители смеялись, покашливали, что-то бормотали, и почти все они, надо полагать, знали то, что для Ивонны так и осталось непонятным: каким образом эти персонажи и события связаны с теперешней участью Ивонны Гриффатон. Все это было скрыто в предыдущих кадрах. Пришлось Ивонне высидеть кинохронику, юмористический мультфильм, короткометражку под названием «Жизнь африканской двоякодышащей рыбы» и старую картину «Человек со шрамом», и только тогда она увидела то немногое, что, возможно (но и в этом у нее не было твердой уверенности), проливало известный свет на собственную ее судьбу, предопределенную деяниями, которые канули в прошлое и могут, насколько ей дано понять, вновь повториться в будущем. Но вопрос, не дававший покоя Ивонне Гриффатон, теперь был ясен. Английские титры не оставляли сомнений. Что может она поделать, отягченная таким наследием? Как ей избавиться от этого вечного бремени? Неужели она обречена на беспрерывные трагедии, которые едва ли ниспосылаются, в это не могла поверить и Ивонна Гриффатон, за какие-то грехи давно умерших и преданных проклятию людей, на трагедии, столь очевидно бессмысленные? Да, как от этого избавиться? Ивонна не знала сама. Это бессмысленно — и все же человек обречен? Разумеется, можно хоть сейчас возвести несчастных Констеблов на романтический пьедестал: считать или воображать себя одиноким, несчастным созданием, которое несет на себе бремя предков, ощущает их бессилие, их варварство (хотя бы и придуманное за отсутствием такового) в своей крови, жертвой темных сил, — ведь это неизбежный удел всякого человека! — мученицей, трагически непонятой и все-таки сохранившей в себе волю! Но что дает воля, когда в душе нет веры? Теперь она поняла, что этим терзается Ивонна Гриффатон тоже. Этого и она ищет с самого начала, везде и всюду, стремясь приобрести веру, — словно ее можно приобрести, как покупают новую шляпу или снимают жилье! — да, и то, что она вот-вот найдет и одновременно потеряет, вера в какое-то дело, все же лучше, чем ничего. Ивонна вышла покурить, а когда вернулась, похоже было, что поиски Ивонны Гриффатон увенчались успехом. Ивонна Гриффатон начинала обретать свою веру в простом наслаждении жизнью, в путешествиях, в новой любви, в музыке Равеля. Звуки «Болеро» полились волной, пустились вприпрыжку, в пляс, Ивонна посетила Испанию, Италию; вот на экране море, Алжир, Кипр, пустыня с далекими миражами, сфинкс. О чем говорит все это? О Европе, подумала Ивонна. Да, ей не уйти от Европы, от ее столиц, от Эйфелевой башни, это она знала всегда… Но если так, почему же она, столь щедро одаренная волей к жизни, никогда не могла удовлетвориться простой верой «в жизнь»? И не только в нее!.. В самоотверженную любовь… в звезды! Ведь это немало. И все же, все же это истинная правда, что ты никогда не оставляла, не теряла надежды, не прекращала попыток вслепую, ощупью найти какой-то смысл, идеал, решение…
Бык еще упирался, тянул наперекор захлестнувшим его веревкам, но вскоре угрюмо покорился, только пригнул голову к земле и мотал рогами, вздымая пыль, и теперь, побежденный до поры, но весь настороженный, он был похож на какое-то фантастическое насекомое, запутавшееся в гигантской, дрожащей паутине… Это была смерть или некое подобие смерти, которая так часто постигает живущего, а потом опять воскресение из мертвых. Charros, делая своими лассо странные, замысловатые движения над быком, готовили его к решающей встрече с наездником, хотя не известно было, кто он и где находится.
— …Спасибо.
Хью, тоже погруженный в себя, только что подал ей бутылочку с остатками рома. Она отхлебнула глоток, протянула бутылочку консулу, который зажал ее в руке и сидел угрюмый, не выпив ни капли. Быть может, он вообще не приходил, не встретился с ней там, на автобусной станции?
Ивонна оглядела зрителей: она не нашла в толпе больше ни одной женщины, кроме старой, скрюченной мексиканки, которая продавала вино. Впрочем, нет, она ошиблась. Снизу по ступеням поднялись на трибуну двое американцев, женщина в светло-сером платье и мужчина в роговых очках, слегка сутулый, с длинными, откинутыми назад волосами, очень похожий на дирижера: они с Хью уже видели этих двоих в городе, на углу около редакции «Новостей», где американцы покупали какие-то безделушки, странные трещотки и маски, а потом еще раз, из окна автобуса, на ступенях церкви, откуда они смотрели, как танцуют индейцы. Казалось, они безмерно счастливы вдвоем; влюбленные, надо полагать, или молодожены, которые проводят здесь свой медовый месяц. Будущее их прозрачно, ничем не омрачено, подобно тихому голубому озеру, и при этой мысли на сердце у Ивонны вдруг стало легко, как у мальчишки в дни летних каникул, когда можно встать поутру и убежать в солнечную даль.
И мгновенно та хижина, которую описывал Хью, возникла у нее пред глазами. Но это уже не хижина, а настоящий дом! Он стоит на толстых сосновых бревнах, между лесом, где шумят сосны, высоко-высоко шелестит листвою ольховник, тянутся к небу стройные березки, и берегом моря. От лавки ведет извилистая лесная тропка, через малинник, через заросли ежевики и дикой смородины, где в ясные зимние ночи среди заиндевелой чащи, как в зеркале, блестят миллионы лунных отражений; за домом колышется куст кизила, который цветет два раза в году и бывает усыпан белыми звездочками. В садике растут нарциссы и подснежники. А вот просторная веранда, где они сидят вдвоем по утрам, весенней порой, вот причал, длинный, нависший над водою. Причал этот они строили своими руками, когда бывал отлив, вбивали сваю за сваей в обрывистое дно. Сваю за сваей вбивали они, и пришел день, когда они впервые могли нырнуть с конца причала далеко в море. А вода в море синяя, холодная, но они купаются каждый день и каждый день залезают по лесенке на свой причал, бегут оттуда прямо к своему дому. Теперь она видела этот дом совсем отчетливо; он невелик, построен из серебристого шероховатого камня, дверь у него красная, окна широкие, открытые солнцу. Она видела занавески, которые сделала сама, письменный стол консула, его любимое старое кресло, кровать, застеленную яркими индейскими покрывалами, лампы, изливающие желтоватый свет в удивительную синеву долгих июньских вечеров, дикую яблоню, которая подпирает открытую, солнечную галерею, где консул работает летом, высокие, темные кроны деревьев, волнуемые ветром, прибой, плещущий у берега в штормовые осенние ночи; и еще стремительные солнечные блики, словно играющие беспрерывно на лопастях мельничного колеса, точь-в-точь как Хью вообразил на дворе пивоварни, только блики эти скользят по их дому, все скользят и скользят по окнам, по стенам, светлые отражения, от которых зеленая хвоя сосен над крышей и позади дома становится бархатистой; а по вечерам они стоят на причале, устремив взгляд к небу, где сверкают созвездия; Скорпион и Треугольник, Волопас и Большая Медведица, а стремительные, теперь уже лунные блики скользят непрестанно по деревянным панелям, по серебристым каменным стенам, и зыбкие отражения окон вытканы на воде тоже из лунного света…