Консул снял темные очки. И начальник над садами без единого слова протянул ему карточку, презрительно держа ее кончиками пальцев, большого и указательного. «Иберийская федерация анархистов, — стояло там, — сеньор Хуго Фермин».
— Не понимаю. — Консул взял карточку, перевернул ее. — Моя фамилия Блэкстоун. И я писатель, а не анархист.
— Писак? Ты антихрист. Si, антихрист, дерьмо. — Начальник над трибунами выхватил у него карточку и сунул к себе в карман. — Ты Jude, — добавил он. Сорвав резинку с писем Ивонны, он послюнил палец и небрежно просмотрел конверты. — Сволота. Для чего ради ты врешь? — сказал он как бы с огорчением. — Паскуда. Для чего ради врешь? Вот тут тоже сказано: твой фамилия есть Фермин.
Консул с удивлением обнаружил, что легионер Вебер еще в баре, стоит поодаль, глядя на него, но вот уже снова отвернулся. Начальник над муниципалитетом держал на ладони искалеченной руки часы консула, а другой рукой ожесточенно чесал у себя в паху.
— Хо-хо! — Начальник над трибунами вытащил из бумажника консула десять песо и бросил хрустящую кредитку на стойку. — Сволота.
Подмигнув Дьосдадо, он сунул к себе в карман бумажник вместе со всем, что было отобрано у консула. И тут Санабриа впервые с ним заговорил.
— Боюсь, что вас придется отправить в тюрьму, — сказал он на чистом английском языке. И снова пошел к телефону.
Начальник над муниципалитетом, покачивая бедрами, схватил консула за плечо. Консул высвободился, закричал по-испански, взывая к Дьосдадо. С трудом протянул он руку над стойкой, но Дьосдадо отшвырнул ее прочь. Рой Мух залаял как собака. Неожиданный шум где-то рядом взбудоражил всех. Быть может, это Ивонна и Хью, наконец-то они пришли. Консул стремительно обернулся, прежде чем начальник над муниципалитетом успел схватить его снова: но нет, то был лишь безумный зверек, кролик, он корчился на полу в нервных судорогах, с отвращением дергал носом, отчаянно сучил лапами. И старуха, закутанная в шаль, тоже была здесь: она не ушла, не струсила. Печально хмурясь, покачивая головой, смотрела она на консула, и теперь он понял, что это та самая старуха, которая раскладывала на столике домино.
— Для чего ради ты врешь? — снова спросил начальник над трибунами со злобой. — Ты говорил, твой фамилия есть Блэк. Но ты вовсе не есть Блэк. — Он толкнул консула в грудь, принуждая его пятиться к двери. — Ты говорил, ты есть писак. — Он опять толкнул консула. — Но ты вовсе не есть писак. — Новый толчок в грудь был гораздо сильней прежних, однако консул твердо стоял на месте. — Ты не есть писак, ты есть шпик, а мы в Мексике стреляем шпиков. — Какие-то чины военной полиции бесстрастно смотрели на это со стороны. Посетители покидали бар. Два приблудных пса бегали вокруг стойки. Молодая женщина в ужасе прижимала к груди ребенка. — Ты не есть писак. — Начальник над трибунами схватил консула за горло. — Кастрат вонючий. Жидовская морда. — Консул снова высвободился. — Шпик.
Радиоприемник, который Дьосдадо включил на полную мощность, когда Санабриа закончил телефонный разговор, начал вдруг оглушительно громко вещать по-испански, и консул тотчас же мысленно перевел крикливые фразы, которые прозвучали для него подобно командам с капитанского мостика, когда налетает шторм и лишь эти команды могут спасти корабль: «Неисчислимы блага, принесенные нам цивилизацией, неизмеримы созидательные силы всех классов, ценности, созданные изобретениями и научными открытиями. Несравненны дивные плоды слияния полов, ибо благодаря этому люди становятся счастливей, свободней и совершенней. Бесподобно чисты и неиссякаемы истоки новой жизни, еще недоступные ныне для жаждущих уст людей, одержимых низменным стяжательством».
Вдруг перед глазами у консула возник огромный петух, он хлопал крыльями, кукарекал, скреб когтями. Консул поднял руки, замахнулся, а петух нагадил ему прямо в лицо. Начальник над садами приблизился, и консул с размаху ударил его в переносицу.
— Отдай мои письма! — услышал он свой крик, обращенный к начальнику над трибунами, но радио заглушило его голос, и тут же раскат грома заглушил радио. — Вы мразь. Вы грязь. Вы убили индейца. Бросили его подыхать на дороге, будто это несчастный случай! — кричал он. — Все вы тут замешаны! А потом явились другие молодчики из вашей банды и увели его коня. Отдайте мои бумаги!
— Бумаги. Сволота. Нет у тебя никаких бумаг.
Консул вскинул голову, и в лице начальника над трибунами ему смутно померещились черты Ляруэля, и он ударил в это лицо. А в начальнике над садами он увидел собственное свое подобие и ударил его; а в начальнике над муниципалитетом ему почудился тот полицейский, которого сегодня чуть не ударил Хью, и он ударил его тоже. Часы на площади лихорадочно пробили семь. Петух хлопал крыльями перед глазами, застилая все вокруг. Начальник над трибунами рванул консула за отвороты пиджака. Кто-то навалился сзади. И хотя он отчаянно сопротивлялся, его волокли к двери. Светловолосый молодой человек снова появился в баре и помогал его тащить; Дьосдадо, неуклюже перепрыгнув через стойку, набросился на него; Рой Мух злобно пинал его под колени. У дверей консул схватил со столика мачете, замахнулся в ярости.
— Отдайте письма! — закричал он.
Куда подевался этот треклятый петух? Надо бы отсечь ему голову. Спотыкаясь, консул отступил за дверь, на улицу. Продавцы газированной воды, которые убирали свои тележки под навес перед грозой, остановились и глазели на него. Нищие бесстрастно повернули головы. Часовой у казарм словно окаменел. Консул вне себя выкрикивал слова, сам едва ли понимая их смысл:
— Только бедняки, только по воле божией, только попранные и униженные, только нищие духом, старики, что несут на себе отцов своих, философы, что страдают и плачут, поверженные во прах… Америка, может быть, Дон-Кихот… — Он все размахивал клинком, но нет, подумал он, ведь это сабля, что была в комнате у Марии. — …Хоть бы вы перестали вмешиваться, перестали бродить вслепую, как лунатики, перестали спать с моей женой, но только нищие и обреченные… — Консул выронил мачете. Он пятился, спотыкаясь, и наконец упал на траву у края газона. — Это вы украли коня, — повторил он.
Начальник над трибунами смотрел на него сверху. Санабриа стоял рядом, мрачно почесывая щеку.
— Ты есть северный американ, — сказал начальник над трибунами. — Или англичан. Еврей. — Он сощурил глаза. — Для какого дьявола ты здесь? Ты, pelado. Это очень вредно твоему здоровью. Я стрелял двадцать человек. — Слова его прозвучали угрожающе и вместе с тем почти доверительно. — Мы сделали дознание через телефон, — правильно я говорю? — что ты есть преступник. Хочешь служить в полицейских? Я сделаю из тебя полицейского в Мексике.
Консул медленно поднялся на ноги и стоял пошатываясь. Он увидел коня, привязанного к дереву. Теперь, в электрическом зареве, конь предстал перед ним явственно, весь целиком: веревочная уздечка, гладкая деревянная лука седла, украшенная бахромой, седельные сумки, потник, подпруга, рана на лоснящейся ляжке, клеймо с семеркой на крестце, металлическая пряжка, поблескивающая, как топаз, при свете, который падал из дверей бара. Неверными шагами он пошел к коню.
— Я из тебя кишки выпущу, — пригрозил начальник над трибунами и схватил его за шиворот, а начальник над садами угрюмо кивнул. Консул высвободился, изо всех сил рванул поводья. Начальник над трибунами шагнул в сторону, взялся за кобуру. Он выхватил револьвер. Другой рукой он подал знак отойти каким-то людям, боязливо наблюдавшим происходящее. — Я из тебя кишки выпущу, ты, сволота, — повторил он, — ты, pelado.
— Я бы на вашем месте поостерегся, — тихо сказал консул, оборачиваясь к нему. — Ведь это кольт семнадцатого калибра, верно? От него разлетаются стальные осколки.
Начальник над трибунами оттолкнул консула в темноту, сделал два шага за ним вслед и выстрелил. Молния ослепительным зигзагом рассекла небо, и консул, пошатнувшись, на миг увидел высоко над собой громаду Попокатепетля в изумрудных снегах, в лучистом сиянии. Начальник над трибунами выстрелил еще дважды, неторопливо, хладнокровно. Громовые удары грянули далеко в горах и совсем близко. Конь, освобожденный от привязи, встал на дыбы; мотнув головой, он ринулся в сторону и с неистовым ржанием ускакал в лес.
Сначала консул почувствовал странное облегчение. Ему стало ясно, что это конец. Он упал на одно колено, застонал и ничком повалился в траву.
— Вот черт, — пробормотал он с недоумением, — какая паскудная смерть.
Колокол прозвенел:
«Dolente... dolore!»
Моросил мелкий дождь. Вокруг маячили тени, кто-то взял его за руку, наверное хотел еще раз обшарить его карманы, или помочь, или просто взглянуть любопытства ради. Он чувствовал, как жизнь уходит, иссякает, растекается по мягкой траве. И он совершенно один. Куда же все подевались? Или никого вообще не было? Но вот среди мрака проглянуло чье-то лицо, словно скорбная, застывшая маска. Это старый скрипач из бара склонился над ним.
— Companero… — вымолвил он.
И сразу исчез.
А потом слово pelado стало все глубже проникать в его сознание. Так Хью назвал того наглого вора: а теперь этим словом заклеймили его, консула. И он на миг как бы преобразился, да, он в самом деле pelado, он вор — жалкий карманник, который крал у других бесплодные, бредовые идеи, дошел таким путем до неприятия жизни, но фальшивил, носил две или даже три шляпы, пряча под ними пустые абстракции; и вот теперь самая осязаемая из них претворялась в действительность. Но ведь его назвали и другим словом, companero, оно лучше, гораздо лучше. И это наполнило его ощущением счастья. Мысли текли в голове под тихую музыку, которую он улавливал лишь с трудом, напрягая слух. Ведь это Моцарт? Кажется, сицилианский танец. Финал квартета до минор, сочиненный Моисеем. Нет, это что-то траурное, пожалуй Глюк, из «Альцесты». Но в то же время, как будто Бах, похоже на то. Бах? И звуки клавикордов доносятся издалека, из Англии семнадцатого века. Англия. И еще звон гитары, приглушенный, сливающийся с отдаленным ревом водопадов, исполненный страсти, как зов любви.