У преддверія
Алексѣй Дмитріевичъ Глѣбовъ сидѣлъ у себя въ кабинетѣ и писалъ.
— Баринъ! — позвала его горничная, пріотворяя дверь и прячась за притолоку, потому что была уже раздѣта, — васъ барыня просятъ… Пожалуйте. — Алексѣй Дмитріевичъ забезпокоился.
— Что такое? она не спитъ? сейчасъ! — онъ быстро всталъ и съ тревожнымъ выраженіемъ лица направился къ спальной. Его жена, молодая беременная женщина въ очень широкомъ пеньюарѣ, сидѣла на краю постели и улыбалась возбужденной улыбкой.
— Ты что, Леля? началось? — спросилъ Глѣбовъ и почувствовалъ. что у него екнуло сердце. Она опять улыбнулась, глянула на него свѣтящимися глазами и стала дрожать, какъ въ лихорадкѣ.
— Не знаю… кажется.
— Ѣхать за Софьей Сергѣевной?
— Сперва пришли маму. Я уже велѣла затопить плиту. Что еще надо? я забыла.
— Отчего ты дрожишь?
— Ничего, ничего… такъ. Поѣзжай скорѣй за мамой и… за той.
Горничная, уже одѣтая, зажигала лампу въ передней. Алексѣй Дмитріевичъ накинулъ шинель и побѣжалъ внизъ по лѣстницѣ, нащупывая въ темнотѣ перила.
— Я посвѣчу! — крикнула ему вслѣдъ горничная и стала чиркать спички и ронять ихъ въ пролетъ съ площадки четвертаго этажа.
— Швейцаръ! — позвалъ Глѣбовъ. Онъ добѣжалъ внизъ и опять ощупью нашелъ дверь въ швейцарскую.
— Швейцаръ! — крикнулъ онъ громче и сталъ стучать въ дверь пальцами.
За дверью послышался шорохъ и сейчасъ же на полу въ прихожей засвѣтилась узкая полоска.
— Экъ возится! — досадливо подумалъ Глѣбовъ. Дверь отворилась и швейцаръ вышелъ съ жестяной лампой въ рукѣ.
Онъ поставилъ лампу на табуретъ и прошелъ къ подъѣзду мимо Алексѣя Дмитріевича; на его плечахъ, какъ на вѣшалкѣ, висѣла старая ливрея, волосы на лбу спутались, а лицо было хмурое и болѣзненное.
— Я сейчасъ вернусь, — сказалъ Глѣбовъ и вышелъ на улицу. Дверь хлопнула.
Прошло болѣе получаса, когда Глѣбовъ остановилъ извощика и высадилъ у подъѣзда даму. Дверь оказалась не запертой. Лампа горѣла на табуретѣ, а рядомъ на ларѣ сидѣлъ швейцаръ и дремалъ, или думалъ опустивъ голову. Когда Глѣбовъ и дама вошли, онъ всталъ и сдѣлалъ имъ на встрѣчу нѣсколько шаговъ.
— Старая барыня пріѣхала? — поспѣшно спросилъ Алексѣй Дмитріевичъ.
— Никакъ нѣтъ, — вяло отвѣтилъ швейцаръ.
— Подожди запирать, сейчасъ подъѣдетъ. — Швейцаръ взялъ лампу и поднялъ ее надъ головой. Глѣбовъ и Софья Сергѣевна поднимались рядомъ и оживленно переговаривались вполголоса. Наконецъ наверху стукнула дверь. Швейцаръ медленно опустилъ лампу, поставилъ ее на табуретъ и сѣлъ на ларь.
— Ахъ, какая умница! вотъ умница! — кричала Софья Сергѣевна, раздѣваясь въ передней.
— Вотъ умница! — повторила она, хотя очевидно мало вдумывалась въ свои слова и была бы въ сильномъ затрудненіи, еслибы кто-нибудь потребовалъ объясненія ея восторговъ.
— А мой сакъ? — обратилась она къ Глѣбову.
— Вотъ, вотъ! — засуетился Алексѣй Дмитріевичъ.
— Ну-съ, прекрасно. Ваша жена умница, а вы не извольте намъ мѣшать и было бы лучше всего, еслибы вамъ удалось заснуть.
— Заснуть! — возмутился Глѣбовъ. — Ну, нѣтъ! Хотя я вчера не спалъ, работалъ всю ночь…
— Тѣмъ болѣе. Тѣмъ болѣе!..
Софья Сергѣевна ушла въ спальную, а Алексѣй Дмитріевичъ почувствовалъ себя какъ въ какомъ то кошмарѣ: во всѣхъ комнатахъ его квартиры горѣли лампы; казалось, чья-то властная рука изгнала изъ нея на эту ночь сонъ и покой.
Видъ комнатъ и лампы были давно знакомые, обыкновенные, какъ всегда; мебель тоже стояла, какъ всегда, и вмѣстѣ съ тѣмъ въ этомъ обыденномъ видѣ вещей крылось что-то необычайное, какая-то тайна, или предчувствіе чего-то, передъ неминуемой и близкой минутой развязки.
Раздался звонокъ, Глѣбовъ бросился отворять и впустилъ очень полную и сильно запыхавшуюся тещу.
— Софью Сергѣевну привезъ? — спросила она сейчасъ же, хотя уже спрашивала о томъ же у швейцара.
— Да, да, здѣсь, — отвѣтилъ Глѣбовъ.
Теща тяжело опустилась на стулъ и стала раскутывать свою голову, развязывая одну косынку за другой.
— Вотъ… Это отъ лѣстницы, mon ami, я всегда говорила, — тономъ упрека сказала она.
— Что отъ лѣстницы, maman?
— Отъ лѣстницы такъ рано.
— Но вовсе не рано…
— Ахъ, laissez, пожалуйста! всегда противорѣчите!
Она сняла всѣ свои косынки и ушла въ спальную, а Алексѣй Дмитріевичъ прошелъ въ кабинетъ. Дѣлать было рѣшительно нечего; онъ сѣлъ къ столу и сталъ курить.
— Алексѣй Дмитріевичъ, mon ami! — закричала теща изъ столовой, — я ищу валерьяновыхъ.
— Кому? Ей? Нѣтъ, кажется, валерьяновыхъ, — быстро отвѣтилъ Глѣбовъ и вышелъ въ столовую.
— Можно мнѣ къ Лелѣ?
— Я не знаю, какъ можно было не приготовить валерьяна? Надо послать.
— Я самъ схожу. Къ Лелѣ можно?
— Можно, кажется. Ахъ, эта Леля — ангелъ!
Глѣбовъ вошелъ въ спальную. Его жена сидѣла на томъ же мѣстѣ и слѣдила за приготовленіями Софьи Сергѣевны. Алексѣю Дмитріевичу показалось, что она похудѣла, осунулась и что глаза ея лихорадочны и чрезмѣрно велики.
— Я иду въ аптеку, — сказалъ онъ и поцѣловалъ ея гладко причесанные волосы.
Черезъ минуту Глѣбовъ спускался по лѣстницѣ. Внизу было темно и только на полу прихожей свѣтилась яркая полоска.
— Швейцаръ! — позвалъ Глѣбовъ.
Маленькая дверь сейчасъ же отворилась и швейцаръ показался съ лампой въ рукѣ.
— Я все бужу васъ. Жена больна, — сказалъ почему-то Глѣбовъ и пошелъ за нимъ къ подъѣзду.
— Никакъ извощиковъ-то нѣтъ, — замѣтилъ швейцаръ.
— Аптека близко, я пѣшкомъ, — отвѣтилъ Алексѣй Дмитріевичъ и почти побѣжалъ по тротуару.
Возвращаясь, онъ увидалъ внизу свою горничную.
— Что такое? Зачѣмъ вы здѣсь? — испуганно спросилъ онъ.
— Старая барыня прислала, чтобы вотъ еще по запискѣ.
— Ахъ, досада какая! Ну, я схожу. Идите туда, вы тамъ нужнѣе. Что? какъ?
— Ничего, — отвѣтила горничная и побѣжала на верхъ.
— Андрей! вы ложитесь, а мнѣ дайте ключъ, — предложилъ Глѣбовъ. Швейцаръ махнулъ рукой.
— Изъ 4-го и 7_го NoNo еще не пришедши, — вяло отозвался онъ.
— У него видъ нехорошій, больной, — подумалъ Алексѣй Дмитріевичъ и вспомнилъ, что уже давно замѣчалъ въ немъ какую-то перемѣну.
— Вы нездоровы? — спросилъ онъ.
Швейцаръ сдѣлалъ опять безнадежный жестъ рукой.
— Отъ лѣстницы, должно… Ноги пухнутъ.
— Это отъ лѣстницы, mon ami; я всегда говорила, — вспомнилась Глѣбову фраза тещи.
Въ аптекѣ его задержали. Дожидаясь лекарствъ, онъ старался представить себѣ то, что дѣлалось дома и отъ неизвѣстности и страха у него замирало сердце. Домой онъ бѣжалъ, но когда черезъ стеклянную дверь подъѣзда онъ увидалъ свою лѣстницу и швейцара на ларѣ, ему стало страшно вернуться въ свою квартиру и опять захотѣлось бѣжать по улицѣ или ждать въ аптекѣ. Лицо швейцара, странно одутловатое и блѣдное, глянуло на него равнодушно и вяло.
— Ложитесь, ложитесь! — посовѣтовалъ Глѣбовъ и побѣжалъ, шагая черезъ двѣ ступени.
Его встрѣгила теща.
— Я не знаю, какъ можно было не пригласить доктора? — сразу заговорила она дрожа и захлебываясь отъ слезъ. — Какая-то никому неизвѣстная sage femme… Ахъ, mon Dieu, mon Dieu! она умретъ.
— Что? что такое? — чуть не закричалъ Алексѣй Дмитріевичъ. Онъ скинулъ шинель и бросился къ запертымъ дверямъ спальни.
— Ее уморятъ! уморятъ! — крикнула ему вслѣдъ теща.
Въ спальную его не пустили.
— Уходите, уходите! Дайте капель вашей belle-mére. У насъ все идетъ прекрасно, волноваться нечего, — закричала ему Софья Сергѣевна. Глѣбовъ вернулся въ кабинетъ. Теща сидѣла на диванѣ и дрожала.
— Ну, чего вы-то? — злобно косясь на нее спросилъ Глѣбовъ.
— Она можетъ умереть… Она навѣрное умретъ! — всхлипнула старуха. — И во всемъ виноваты вы: наняли квартиру гдѣ-то на небесахъ и не пригласили доктора. — Глѣбовъ разсердился.
— Ну, причемъ тутъ квартира? причемъ докторъ? Я сейчасъ спрашивалъ и все идетъ хорошо.
— Хорошаго ничего нѣтъ! — уже закричала теща. — Она, эта sage femme, меня чуть не выгнала, потому что я все вижу и все понимаю и не хочу допустить…
— Ничего вы не понимаете! — сердито перебилъ ее Глѣбовъ.
— Ахъ, mon Dieul Да какъ вы смѣете?.. У меня у самой было восемь человѣкъ дѣтей!
— Ну, и что же?
— Какъ, что же? Я ихъ родила и все… а мой покойный мужъ, который любилъ меня, всегда требовалъ, чтобы тутъ и докторъ и все…
— Сами не умѣли, значитъ.
— Какъ это, я не умѣла?!. Только я не лазила по лѣстницамъ… А эта бѣдная Леля!..
Старуха начала громко всхлипывать. Алексѣй Дмитріевичъ быстро шагалъ по кабинету и кусалъ усы.
— Слышите? васъ зовутъ! — замѣтилъ онъ вдругъ и сталъ тревожно прислушиваться.
— Иду, иду! — закричала старуха и, несмотря на свою полноту, быстро поднялась и убѣжала.
Глѣбову стало жутко. Пока онъ говорилъ съ тещей и сердился, его нервное напряженіе находило себѣ исходъ; теперь, предоставленный самому себѣ, онъ опять весь предался тревогѣ и ожиданію. Онъ сталъ ходить по комнатамъ, прислушиваясь къ каждому звуку. Неожиданно онъ встрѣтился съ Софьей Сергѣенной.
— Послушайте, — сказала она, — ваша belle-mére этого непремѣнно хочетъ… Съѣздите за докторомъ, я напишу записку.
— Значитъ плохо? — тихо спросилъ Алексѣй Дмитріевичъ.
— Совсѣмъ нѣтъ! все правильно. Но разъ она этого требуетъ… — отвѣтила Софья Сергѣевна и пожала плечами.
— За Николаемъ Михайловичемъ?
— Ну, конечно…
Софья Сергѣевна стала писать записку, а Глѣбовъ опять накинулъ свою шинель.
— Вретъ она про belle-mére, или не вретъ? — тревожно спрашивалъ онъ себя.
Жестяная лампочка горѣла, а на ларѣ сидѣлъ швейцаръ и дремалъ.
— Выпустите меня! — окликнулъ его Алексѣй Дмитріевичъ. Тотъ поднялъ голову и поглядѣлъ на Глѣбова. Взглядъ его былъ какой-то тупой и равнодушный; всталъ онъ не сразу.
— Я совсѣмъ не даю вамъ покоя, — заговорилъ Глѣбовъ, — теперь надо за докторомъ… А вы совсѣмъ больны!
— Ничего! — вяло отвѣтилъ швейцаръ и пошелъ къ подъѣзду.