Кейти: Кем бы ты была без этой мысли?
Барбара: Я бы просто была рядом с мамой, помогала бы ей, любила ее.
Кейти: Заботилась о ней всю неделю.
Барбара: О боже, да. Именно так.
Кейти: «Моя мать умирала в агонии» – разверни фразу.
Барбара: Я умирала в агонии?
Кейти: Да. Снова и снова. Ты день за днем убивала в себе радость просто быть с матерью в ее последние дни. Ты лишила себя удовольствия наблюдать чудо жизни, движущейся к закату и вновь возрождающейся в тебе, в твоих детях, и так без конца. Милая моя, ты уже испытала достаточно мук. Одного человека, умирающего в агонии, вполне достаточно. И человек этот – ты. Мы не можем знать, что чувствовала твоя мать, но свою агонию ты можешь прекратить прямо сейчас. Нет такого кошмара, от которого нельзя пробудиться. Жить в вечном кошмаре невозможно. Твоя история и реальность не совпадают. Реальность всегда добрее твоей истории о ней.
Барбара: Я понимаю.
Кейти: Я радуюсь твоим открытиям, милая. Ты думаешь о лице своей матери, вспоминаешь ее слова, а я слышу, как ты произносишь: «Нет, я не могу с уверенностью сказать, что мама умирала в агонии».
Барбара: И я действительно не могу.
Кейти: Отправляйся туда, где ты пережила самую сильную боль. Кстати, то же самое касается и всех присутствующих в зале. Вам это тоже не повредит. Отправляйся туда, где ты пережила какую-то боль – эмоциональную, физическую – не суть важно. Ты знаешь такое место? Где оно? Что там происходило? Ты можешь его найти?
Барбара: Оххх.
Кейти: Ты уже перенеслась туда? Закрой глаза. А теперь, из самого центра того болезненного опыта, перейди в то сокровенное место своей души, где ты понимаешь все, где ты знаешь, что тебе хорошо. Возможно, посреди самого мучительного переживания ты вдруг думала: «А что сегодня на обед?» – и сама в то же самое время каталась по полу от боли. Отправляйся туда, в тот день и час. Посмотрим, получится ли у тебя. (Пауза.) Ты смогла. Хорошо. Теперь расскажи мне, что ты чувствуешь.
Барбара: Тогда в палате, глядя на свою мать, которая, очевидно, страдала, я знала, что не могу контролировать ситуацию. И потом, снова переключаясь на себя, я понимала – со мной все в порядке. Я чувствую себя нормально, даже несмотря на тягостную, неприятную ситуацию, в которой оказалась. Несмотря на то, что ничего не могу с ней поделать… Я все равно больше была в себе.
Кейти: Хорошо, моя милая. И ты думаешь, что твоя мать была не такой мудрой или способной, как ты? Внутри каждого из нас есть это священное убежище, дорогая. И мы способны отыскать его, если наберемся смелости глубже заглянуть в себя. И какую бы боль мы ни переживали в данный момент, священное место, где мы становимся собой, всегда с нами.
Барбара: Да, думаю, я недооценивала маму всю последнюю неделю ее жизни.
Кейти: «Я недооценивала ее в течение последней недели жизни» – а теперь разверни-ка эту фразу.
Барбара: Я недооценивала себя всю неделю.
Кейти: Да, милая. И свою сестру тоже.
Барбара: Верно.
Кейти: Матери так прекрасны! Они умирают за нас, разве ты не видишь? Они умирают, как все, чтобы мы могли понять. И не ошибаться. Их смерть совершенна, и она наступает так, как лучше для нас. Ты бы выбрала для нее такую смерть, если бы знала, что только так сможешь познать Бога?
Барбара: О… (Пауза.) Да!
Кейти: И в этом вся суть, моя милая.
Барбара: Благодарю вас, Кейти. Я чувствую, что сбросила с себя огромное бремя.
Кейти: Я счастлива, дорогая.
Барбара (с радостным смехом): А что, если я позвоню Лори и поделюсь своими открытиями с ней? Так и сделаю!
Все потоки устремляются к морю, поскольку оно ниже их. Смирение дает ему его власть
Материальный мир – метафора ума. Ум восходит к своим проекциям, но в конце концов всегда возвращается к себе, подобно потокам, которые устремляются обратно к морю. Каким бы блестящим ни был ум и каким бы непомерно раздутым ни было полагающееся на него эго, стоит уму понять, что на самом деле он ничего не знает и не может знать, он возвращается к своим истокам и становится самим собой – спокойным и смиренным.
Как только вы осознаете правду, все стекается к вам, поскольку вы являете собой живой пример смирения. Осознавший себя ум стремится занять низшее, наименее творческое положение, из которого и происходит творение. Потому что самое низкое – это наивысшее.
Менее чем через неделю после моего возвращения из уединенного домика недалеко от Лос-Анджелеса по городу распространилась весть о произошедших со мной переменах. Мне стали звонить абсолютно незнакомые люди. Они задавали мне вопросы и просили о встрече. Причем звонки раздавались в любое время дня и ночи. Звонили люди, проходившие программу двенадцати шагов в обществе анонимных алкоголиков, просто прохожие, встречавшие меня на улице, жители других городов и те, кто был наслышан обо мне от друзей или знакомых. В их вопросах слышалась мольба о помощи. Они говорили: «Как я могу обрести такую же свободу, как вы?» И я отвечала: «Не знаю. Но если хотите посмотреть на нее вблизи, приходите и поживите со мной. Я буду рада разделить с вами все, что имею».
В мой дом постоянно приходили какие-то люди. Мог прийти человек, и сразу же раздавался телефонный звонок, а еще через несколько минут показывалось еще двое визитеров, а потом приходило еще пятеро или шестеро – за вечер я принимала у себя по десять человек. Они говорили, что наслышаны обо мне как о святой, Мастере или Будде. Еще они говорили, будто я достигла какого-то «просветления», хотя я не имела ни малейшего представления о том, что бы оно могло значить. Для меня это слово звучало как название одной из разновидностей гриппа. И когда люди с любопытством разглядывали меня, я чувствовала – они воспринимают меня как некую аномалию, но меня это устраивало. Я знала, что свободна, но мой ум все еще продолжал подвергаться атаке разного рода иллюзий, от которых человечество страдало не один век. И я не чувствовала в этом ни намека на просветление.
Еще в течение года я должна была записывать те убеждения и верования, которые то и дело всплывали в уме. Я записывала их, а потом исследовала каждое, чтобы ни на йоту не отклоняться от реальности. Они приходили на ум довольно быстро – их были сотни, тысячи. Каждая мысль была подобна метеору, врезающемуся в планету с намерением сокрушить ее. Если кто-то говорил или мне самой приходило на ум: «Какой отвратительный день!» – мое тело начинало непроизвольно дрожать. Так, как будто я физически не могла перенести ложь. И неважно, сама ли я думала о чем-то таком, или кто-то другой произносил подобную фразу, мне было не по себе, поскольку я знала, что все вокруг – это я. Очищение и развенчание стрессовых мыслей происходило во мне мгновенно. Хотя когда я занималась исследованием с другим человеком, ему процесс представлялся растянутым во времени и пространстве, поскольку за них он принимал насыщенность самого исследования. Но для меня безвременность процесса была абсолютно очевидной. Поэтому, когда мне на ум приходила какая-либо мысль, я записывала ее, ставила к ней четыре вопроса и затем выполняла необходимые развороты. Первый год я почти постоянно писала и плакала. Но никогда не чувствовала, что расстроена или подавлена. Я любила ту женщину, которая жила в состоянии полнейшего замешательства и умирала в процессе исследования. С каждым днем я любила ее все больше. Она была просто неотразима.
Часто по утрам, до или после прогулки, я могла сидеть у окна на солнышке, ожидая, пока внутри меня не возникнет неприятное чувство. И если оно появлялось, я была в восторге, поскольку это означало – есть некая мысль, нуждающаяся в чистке, как и я сама. Поэтому я записывала каждую такую мысль и при этом изрядно веселилась. Поскольку почти все мои мысли в тот период были о моей матери. Я знала – стоит мне распрощаться с одним заблуждением, они все оставят меня в покое. Ведь я имею дело не с людьми, а с мыслями. Мне приходило на ум нечто вроде: «Моя мать не любит меня», «Она больше любит мою сестру и брата», «Она могла бы чаще приглашать меня на семейные обеды», «Если я расскажу правду о том, что произошло, она станет все отрицать, и мне никто не поверит». Первый год мне было недостаточно просто мысленно, без слов произвести исследование той или иной мысли. Я должна была ее записать. Какими бы целеустремленными и сосредоточенными вы ни были, невозможно просто взять и унять хаос мыслей. Но если вам удалось выделить один фрагмент хаоса, исследовать и стабилизировать его, весь мир начинает приобретать смысл.
Поэтому я записывала стрессовую мысль и исследовала ее с помощью четырех вопросов. Иногда я работала над ней в течение часа, а временами на исследование уходило целое утро – до самого полудня. Но сколько бы времени ни занимал процесс осознания мысли, я всегда приходила к тому, что это – не правда, а всего лишь ошибочное предположение.
У меня никак не получалось найти весомое подтверждение своим убеждениям. И задавая себе вопрос: «Как я реагирую, когда верю этой мысли?» – я сразу же видела, что источник страданий вовсе не моя мать, а мои мысли о ней. Тогда я спрашивала себя: «Какой я была до этой мысли? Какой я стану без нее?» И могла ясно видеть любой разворот. Я имела дело с причинно-следственными связями и полярностями. И понимала, что одна полярность может быть такой же истинной, как другая: «Моя мать не любит меня» и «Моя мать меня любит». Выходит, я умирала за причину, имевшую равную себе противоположность. И ничто, кроме исследования, не могло прекратить агонию.
Я записывала на бумагу каждое убеждение, касающееся моей матери, поскольку мысли, связанные с ней, имели надо мной самую сильную власть. А потом с помощью исследования они очищались сами собой. Таким образом, я работала не со своей матерью, а с моими представлениями о ней, ведь определенное мнение складывается у нас о любом человеке. Все мы думаем: «Я хочу», «Мне нужно», «Она должна», «Она не должна» и так далее. Но, занявшись исследованием своих мыслей, я оставила других людей в покое и погрузилась в изучение своего существа. Я была осознающим себя умом, Богом, который смотрится в свое же собственное зеркало.