дины, предатель и враг народа! Или что там ему припаяли… Да без разницы — враг есть враг. И пулю свою он получит!»
Тухачевский дернул плечами, на секунду-другую замедлил шаг и, глядя в пол, обратился к крепко державшим его сотрудникам:
— Руки развяжите, дайте хоть умереть по-человечески. Я все-таки маршал!
— Пес ты, а не маршал, — зло ухмыльнулся один из конвоиров, демонстрируя заметную щербину между зубами. — Вот как собака сейчас и подохнешь, падла!
— Да будьте вы прокляты, бараны слепые! — Тухачевский с силой рванулся, но шансы освободиться из рук сотрудников, привыкших иметь дело с мужиками и покрепче, были равны нулю. — Быдло! Мало я вас в двадцать первом давил, суки-и-ыыы!!!
Конвоиры свое дело знали: одновременный удар приговоренному в подколенные сгибы, рывок связанных за спиной рук вверх — и вот уже обреченный стоит на коленях, и голова его умелым приемом зафиксирована в неподвижном положении.
В следующее мгновение последовала команда для ждавшего с «наганом» на изготовку Дергачева:
— Давай!
Матвей быстро вскинул руку с револьвером и одним выстрелом прервал жутковато звучавшее на одной длинной звериной ноте «ы-ыыы» — и поставил точку в непростой истории под названием «Жизнь красного маршала».
Когда конвоиры разжали сильные жесткие пальцы, швыряя на пол безжизненное тело Тухачевского, щербатый устало выдохнул, достал пачку «Беломора» и, закуривая, зло проворчал:
— Бараны, быдло… Ишь, как разговорился, гаденыш. Тоже мне, белая кость, мать вашу! Они, суки, и за людей ведь нас не считают. Пыль мы для них, грязь. Гонор-то дворянчика так и прет… Бараны! Да по-любому уж лучше живым бараном, чем дохлым предателем. Ну что, заканчиваем перекур, сейчас этого убираем и второго приведем. Лейтенант, ты как — готов?
— Я всегда готов, — меняя в барабане стреляный патрон, буркнул Матвей. — Только вот что, мужики… Вы остальных на колени не ставьте, мне так стрелять неудобно. Просто проводите его мимо меня и фиксируйте — все, дальше мое дело! Да и вам так возни меньше…
Дергачев без особого интереса пробежал глазами газетную заметку, в которой сообщалось, что «двенадцатого июня приведен в исполнение приговор Специального судебного присутствия в отношении осужденных к высшей мере уголовного наказания — Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка, Эйдемана, Фельдмана, Примакова и Путна», и мысленно отметил четверых, которых расстрелял он лично — остальных, вероятнее всего, исполнял Мангулис. Потом прикинул, что в этот список, пожалуй, надо бы добавить и Гамарника, о котором еще первого июня в «Правде» написали, что он якобы запутался в своих связях с антисоветскими элементами и, опасаясь разоблачения, в последний день мая покончил жизнь самоубийством.
«Хоть у этого духу хватило, — дымя папироской, вяло подумал Матвей, — сам пулю в висок пустил! Остальные до последнего дня таились, суки. Уму непостижимо: маршал, главный политрук РККА, командармы, комкоры! Можно сказать, чуть ли не вся верхушка Красной армии — и вдруг предатели, изменники и враги. И ведь наверняка это еще не все — и другие, конечно же, есть! Так что органам еще хватит работы надолго. Да и мне, черт возьми, тоже. Мог ли я еще пару лет назад и подумать, что именно мне, Матвею Дергачеву, придется ставить к стенке таких больших людей. Да это и в страшном сне не могло присниться: где я, и где маршал Тухачевский! Только вот ведь как в жизни иногда получается: я-то здесь — живой-здоровый, а от больших начальников и командиров не то что могилки, даже пепла не осталось!»
…Прошло еще два дня, и темная туча тридцать седьмого своим краешком накрыла и Дергачева: Матвей узнал об аресте Лизы. О том, что и в дверь его комнатенки постучалась беда, младшему лейтенанту сообщила соседка Корнеевых, именно через нее влюбленные поддерживали связь. Тетка работала секретарем у какого-то партийного начальника средней руки, и в ее квартирке — в отличие от коммуналки, в которой проживала семья преподавателя Корнеева, — был телефон. Матвей позвонил, чтобы узнать, как там и что творится в семье Лизы, на что соседка не очень-то дружелюбно проворчала: «Арестовали вашу подружку. Сегодня ночью пришли — и поминай как звали! И вот что: вы, товарищ Дергачев, больше сюда, пожалуйста, не звоните! Я ваших дел не знаю и знать не желаю. Все, прощайте!»
«Арестовали все-таки, значит», — растерянно подумал Матвей и потянулся к пачке «Беломора». Окутываясь слоистыми облаками серо-голубого дыма, он прикидывал, что же ему сейчас делать, к кому обращаться, чтобы узнать подробности дела и попробовать хоть как-то помочь Лизе. Вдруг выяснилось, что кроме Медведева ему и идти-то не к кому — не к Мангулису же! Все остальные знакомые и приятели годились только для пьянки и обычной мужской болтовни о бабах и рыбалке. Что ж, попытка — не пытка, попробуем через Алексея Петровича — он недавно комиссара Госбезопасности третьего ранга получил и три ромба в петлицы. Не самый последний человек в наркомате, может быть, по старой-то памяти и поможет…
Медведева уже несколько месяцев возил другой шофер, назначенный вместо Дергачева, окончательно переведенного в ведомство Ерохина, поэтому добиться встречи оказалось не так-то и просто. Но комиссар нашел-таки время для встречи, хотя и принял Матвея, мягко говоря, не столь дружелюбно и тепло, как это бывало раньше.
Дымя неизменным «Казбеком», он внимательно, не перебивая, выслушал бывшего своего водителя и товарища, что-то записал на листке и сухо обронил:
— Хорошо, я попробую узнать и по возможности помочь. Но, как ты сам понимаешь, не все в моих силах. Сам больше никуда не ходи и ничего не предпринимай, понял? А то, по дурости своей, нароешь на свою голову… Все, Матвей, иди, мне работать надо!
Вопреки совету комиссара, Дергачев все-таки встретился со знакомым сержантом, служившим надзирателем в Лубянской тюрьме. Посидели, выпили, о том, о сем по-приятельски поболтали. Матвей умело и хитро, как ему казалось, подвел разговор к теме, и сержант сообщил ему, что Корнееву вроде бы уже судили и дали срок. А на днях будет этап, то есть осужденную отвезут на вокзал, затолкнут в столыпинский вагон для перевозки спецконтингента, и поедет зэчка Корнеева в лагерь. Не забывая заботливо подливать в стакан сержанта, уважительно кивать и поддакивать его пьяной болтовне, Дергачев узнал главное: место и время отправки этапа.
…Ночь выдалась не по-июльски холодной и промозглой. Сильный ветер сердито гнал бесконечные стада лохматых туч, огрызавшихся в отместку ветру нудными и злыми зарядами моросящего дождя. Матвей приехал на вокзал, отыскал запасные пути, где в скупо освещенном тупике стоял ожидавший формирования состава вагонзак, и подошел к охранникам.
Пару раз принимая участие в конвоировании осужденных на отправку в лагеря, он ожидал увидеть цепь охранников, овчарок, рвущихся с поводков и захлебывающихся злобным лаем, и зэков, привычно сидящих на корточках. «Руки на затылок! Не шевелиться!» К счастью, погрузка спецконтингента уже завершилась, и машины с тюремным конвоем ушли.
Матвей представился, показал удостоверение сотрудника НКВД, после чего в ход пошел еще один весомый аргумент: литр водки. Охранники оказались мужиками понятливыми: уважительно покивали, сочувственно вздохнули и дали младшему лейтенанту десять минут на свидание. Корнееву привели и оставили наедине с ним. Правда, один из охранников на всякий случай все же присматривал за осужденной и ее знакомым, переминаясь в сторонке, деликатно покашливая и покуривая папироску.
Когда Матвей увидел понурую фигурку в каком-то потрепанном пиджаке и темной юбке, он едва узнал в этой женщине свою Лизу. Сердце его заныло от жалости, и он, старательно изображая уверенность, приготовился убеждать попавшую в беду любимую в том, что, видимо, произошла ошибка, но все еще, конечно же, можно исправить. Он, безусловно, приложит все силы, пробьется в самые высокие инстанции и добьется пересмотра дела и освобождения, надо только немножко потерпеть!
Убеждать никого не пришлось, увидев Матвея, Корнеева наотрез отказалась с ним разговаривать. Более того, обожгла его взглядом, полным такой ненависти и презрения, что даже видавшему виды Матвею стало не по себе. Причина такого отношения стала ясна после первых же слов Лизы:
— Не подходи ко мне! Зачем ты вообще пришел? Ты думал, я никогда и ничего не узнаю? А я знаю все! Все, понимаешь?! И про то, что ты людей убиваешь, знаю! Папу тоже ты убил? Конечно, ты! Какая же ты сволочь и лживая мразь, Дергачев… Простым шофером он работает! Да будь ты проклят! Ненавижу! Конвой, уведите меня, пожалуйста, обратно в вагон!
Никак не ожидавший подобного поворота, Матвей просто растерялся и, пытаясь сообразить, что же ему ответить на гневную отповедь Корнеевой, принялся закуривать. Но ни докурить, ни сказать что-либо в свое оправдание не удалось. Из полумрака вокзальных задворок выскочила забрызганная грязью «эмка» без номерных знаков и, слепя глаза светом фар, резко затормозила рядом с Матвеем. Из машины с завидной синхронностью метнулись двое крепких мужчин в форме НКВД, мгновенно и жестко скрутили его и затолкали в темное нутро легковушки. «Эмка» взвыла мотором и через полминуты растворилась в темноте.
«Все, Матвей Федотыч, похоже, и ты отбегался!» — прежде чем потерять сознание от точного, выверенного удара, с тоскливой обреченностью успел подумать Дергачев…
Глава девятнадцатаяМосква, август 2016 года
Чем дальше я читал дневник Дергачева, тем чаще ловил себя на мысли, что мне совсем не хочется осуждать, презирать и уж тем более ненавидеть этого по большому счету просто несчастного мужика. Да и за что мне его презирать-то? За то, что человек честно служил стране и делал свою работу? Да, работу мерзкую, страшную, но кто-то ведь должен был и ее делать-выполнять.
Действительно, прав был пьяненький Мангулис — обществу жизненно необходимы и золотари, и прачки. И могильщики нужны, и гримеры, прихорашивающие покойников, и забойщики на мясокомбинатах — список велик! Допустим, знакомитесь вы в гостях с милейшим старичком — ну, просто душа-человек с благородной сединой и в золотых очочках. А часом позже вдруг узнаете, что этот профессорского вида симпатичный дедушка всю жизнь проработал патологоанатомом — в чужих вонючих кишках ковырялся по локоть окровавленными руками. И пахло на его рабочем месте никак не ландышами, а совсем даже наоборот: мертвечиной, дерьмом и прочими мерзостями. И вот возникает вполне закономерный вопрос: ваше отношение к нему ничуточки не изменится, или все-таки придется, пожимая при расставании руку, прятать за вежливой улыбочкой некое чувство легкой брезгливости? А с чего это вдруг? То есть вкусную колбаску мы есть согласны с превеликим удовольствием, а вот работнику мясокомбината, сдирающему с телячьей туши шкуру, подарим брезгливую гримасу и руки не подадим? По-моему, тут попахивает ханжеством и лицемерием…