И вотъ «папенька» прислалъ за ней въ Москву, къ госпожѣ Данквартъ, ключницу Акулину Семеновну, и онѣ благополучію пріѣхали вчера до солнечнаго заката.
Ничего новаго не сказала она Шатрову, такъ его память внезапно просвѣтлѣла, и оказалось, что онъ помнитъ каждое слово, произнесенное Петромъ Дементьичемъ о Сонѣ, хотя тогда и слушалъ его разсѣянно, слушалъ и но слышалъ. А теперь вдругъ вспомнилъ ѣсе, будто это были самыя важныя, самыя нужныя ему свѣдѣнія.
Мало того, ему хотѣлось бы, чтобы она по десяти, по двадцати разъ повторяла одно и тоже, — и о «папенькѣ», и о «бѣдной тетенькѣ», и о госпожѣ Данквартъ, и о ключницѣ Акулинѣ Семеновнѣ — только бы она говорила, только бы слушать ея голосъ, глядѣть на нее и дышать рядомъ съ ней. Отъ нея вѣяло такой свѣжестью, такой молодостью, такимъ очарованіемъ…
А она вдругъ совсѣмъ смутилась… Она должна просить у него прощенія. Вопреки строгимъ наставленіямъ «папеньки», она сегодня, поднявшись чуть свѣтъ, не утерпѣла и со всѣхъ ногъ кинулась, въ садъ, обѣжала его, поразилась происшедшей въ немъ перемѣной. А потомъ, какъ увидѣла рѣку, такъ совсѣмъ сошла съ ума отъ радости, побѣжала домой за простыней и на своемъ любимомъ, завѣтномъ мѣстечкѣ выкупалась, какъ бывало купалась въ старину, давно-давно, ужасно давно, до его пріѣзда въ Нагорное.
Онъ взялъ ея маленькія ручки, еще свѣжія отъ купанья, заглянулъ ей въ глаза такъ нѣжно и ласково, какъ до сихъ поръ не умѣлъ глядѣть — и просилъ ее гулять гдѣ угодно, когда угодно и сколько угодно.
— Завтра начинается постройка большой хорошей купальни! — объявилъ онъ.
Она глядѣла на него теперь во всѣ глаза — и ничего не понимала: онъ ли это? вѣдь тотъ Шатровъ, «злой геній ея жизни», она отлично его помнитъ, — онъ былъ такой сердитый, непріятный, злой и противный, а этотъ, нѣтъ, это не онъ, не онъ совсѣмъ! ласковый, добрый, милый… а красивый-то какой! какіе глаза! какая улыбка!..
Ей стало хорошо, робость ея исчезла.
Онъ повелъ ее въ цвѣтники, потомъ въ оранжереи, все ей показывалъ, объяснялъ, хвастался передъ нею своими новинками.
Такъ засталъ ихъ Петръ Дементьевичъ, даже покраснѣлъ весь отъ смущенія и сердито взглянулъ на дочь.
— Дмитрій Валерьяновичъ, простите Бога ради эту глупую дѣвчонку… и какъ она сюда попала?!.
— Я попросилъ Софію Петровну, — весело отвѣтилъ Шатровъ, — захотѣлъ похвастаться зачатками тѣхъ персиковъ и сливъ, которыми мы будемъ лакомиться въ концѣ лѣта… Вы вотъ вѣрно почивать до сихъ поръ изволили, Петръ Дементьевичъ, а мы тѣмъ временемъ съ Софьей Петровной ужъ и подружиться успѣли…
— Вѣдь мы друзья, не правда ли? — обратился онъ къ Сонѣ.
— Друзья! — крикнула она и засмѣялась звонкимъ, почти еще дѣтскимъ смѣхомъ.
Управляющій стоялъ совсѣмъ растерянный. Онъ не узнавалъ ни своей робкой, скромной дѣвочки, ни своего отшельника-принципала.
V
Такимъ образомъ неудачи и борьба долгихъ и лучшихъ лѣтъ жизни, тоска и муки подавленныхъ, напрасно рвавшихся на просторъ, силъ и способностей, тяжкое горе сердца, оскорбленнаго несправедливостью судьбы и людей, мрачное и упорное отчужденіе отъ общества, — все, все столь роковое и серьезное, — разрѣшилось шестнадцатилѣтней дочкой управляющаго, наивной, невѣдомо что обѣщавшей пансіонеркой. Иначе оно не могло быть, да и что на свѣтѣ можетъ быть болѣе роковымъ и серьезнымъ, какъ не встрѣча съ «жизнью» именно тогда, когда человѣкъ чувствуетъ, что ни внутри его, ни извнѣ уже нѣтъ никакой жизни…
До сихъ поръ, до сорокапятилѣтняго возраста, Шатровъ не зналъ страстной любви и считалъ себя на нее неспособнымъ. У него бывали, маленькія увлеченія, но ни одно изъ нихъ не задѣло его за живое, ни на минуту не отвлекло его отъ той борьбы, въ которую онъ клалъ всего себя. А похоронившнсь въ Нагорномъ, онъ никогда даже и не думалъ о женщинахъ, благо ихъ и на глазахъ-то не было.
Но природа, о которой онъ забывалъ среди своего исключительнаго существованія, очевидно, все же сторожила его и поймала въ первую подходящую минуту. Прошло нѣсколько дней послѣ его встрѣчи съ Соней — и если-бы онъ могъ дѣлать какія бы то ни было наблюденія, — онъ совсѣмъ бы не узналъ себя, какъ не узнавалъ его Петръ Дементьичъ.
У него будто исчезла память, онъ будто никогда и не страдалъ. Онъ былъ веселъ, бодръ и всюду и во всемъ находилъ новыя удовольствія. Только для этого ему нужно было одно — присутствіе Сони. Отличная купальня была построена; почти ежедневно закладывалась старинная коляска, до сихъ поръ стоявшая безъ употребленія, и Шатровъ, въ сопровожденіи управляющаго и Сони, ѣхалъ то въ одну, то въ другую изъ своихъ пустошей, отличавшихся красивымъ мѣстоположеніемъ. Туда же заранѣе отправлялась телѣга съ самоваромъ, всякой провизіей и камердинеромъ Софрономъ. Софронъ съ каждымъ днемъ становился все мрачнѣе и очень недружелюбно и пытливо вглядывался въ Соню.
А она такъ и прильнула къ Шатрову; она непринужденно болтала ему все, что приходило ей въ голову, пѣла ему своимъ еще не развившимся голосомъ, забиралась даже въ его развалины а рылась тамъ въ его книгахъ. Они гуляли часами по аллеямъ сада, — и оба не замѣчали времени, не чувствовали усталости.
Къ концу іюля, видя, что ихъ ничѣмъ не разольешь, и притомъ не разъ замѣтя слишкомъ пристальный взглядъ Софрона, обращенный на Сошо, Петръ Дементьичъ понемногу сталъ смущаться и нашелъ нужнымъ нѣсколько разъ выразить Шатрову, что онъ уже черезчуръ балуетъ его дочку. Тотъ ничего не понялъ и «баловства» продолжались.
Скоро Шатровъ окончательно пересталъ сознавать, что Сонѣ шестнадцать лѣтъ, а ему уже сорокъ шестой годъ. Онъ не смотрѣлъ на нее какъ на полу-ребенка, не думалъ о томъ, что она и понятія не имѣетъ о жизни. До сихъ поръ онъ былъ скрытнымъ, замкнутымъ въ себѣ человѣкомъ. Онъ никому никогда не открывалъ свою душу, не жаловался, таилъ про себя свое горе, свои чувства. Ни у кого не просилъ онъ участія.
Теперь онъ началъ испытывать, и съ каждымъ днемъ все сильнѣе и сильнѣе, непреодолимую потребность передать живому и сочувствующему ему существу печальную тайну своей жизни. Теперь она давила его какъ никогда — эта старая, истерзавшая его тайна. У него было одно только живое, сочувствовавшее ему существо — Соня, и въ часы долгихъ прогулокъ по аллеямъ онъ, мало по малу, разсказалъ ей все, безъ малѣйшей утайки.
У неопытной, наивной дѣвочки хватило и чувства, и разсудка выслушать его съ настоящимъ интересомъ и понять его. Во время своей исповѣди, продолжавшейся нѣсколько дней, онъ не разъ съ наслажденіемъ и сильнымъ трепетомъ видѣлъ, какъ ея большіе, широко открытые глаза наполнялись слезами, какъ румянецъ волненіемъ покрывалъ ея щеки.
Она принимала его тайну какъ довѣряемую ей святыню и гордилась такимъ довѣріемъ. Она теперь и во снѣ каждую ночь видѣла Шатрова, была вся полна имъ.
— Я никогда не могла подумать, что люди такіе дурные! — повторяла она, — если они васъ, «васъ» такъ обидѣли — я ихъ ненавижу!
Но все же, въ концѣ концовъ, ея хоть и шестнадцатилѣтняя голова подсказала ей то, до чего Шатровъ самъ никогда не могъ додуматься.
— Только вы напрасно считаете себя ужъ такимъ несчастнымъ, Дмитрій Валерьяновичъ! — воскликнула она какъ-то, — отъ большого-то несчастья васъ Богъ избавилъ… Когда вы ушли отъ всѣхъ несправедливыхъ людей — вамъ было куда уйти, въ ваше Нагорное, вы такъ богаты, у васъ все есть… захотите чего-нибудь — и все достанете! А вотъ еслибы вы должны были уйти и у васъ ничего бы, какъ есть ничего бы не было, если бы вы были совсѣмъ, совсѣмъ бѣдный… вотъ тогда бы это было ужъ несчастье!
Онъ задумался и долго шелъ рядомъ съ нею, опустивъ голову
— Развѣ я не такъ сказала? развѣ не такъ? — спрашивала она заглядывая ему въ глаза.
— Нѣтъ, не такъ, Соня! — наконецъ, проговорилъ онъ, — еслибы у меня ничего не было — я долженъ былъ бы работать ради куска хлѣба, и эта работа, можетъ быть, спасала бы меня отъ тяжелыхъ мыслей…
Соня качала головой, она не понимала этого.
— Не правда, но правда, — твердила, она, — какое бы горе ни случилось, быть богатымъ всегда лучше, чѣмъ быть бѣднымъ. У васъ все есть… захотите чего — и достанете…
Ему хотѣлось ее, только ее — и ничего больше. Онъ уже не первый день сознавалъ это, и не разсуждалъ, не изумлялся, не пугался. Хорошо это или дурно, умно или глупо — онъ даже о том ь и не думалъ. Для него это былъ вопросъ жизни.
Онъ взглянулъ на нее и весь похолодѣлъ отъ нахлынувшей страсти.
— Захочу — достану!.. какъ бы не такъ! — прошепталъ онъ дрогнувшимъ голосомъ. — Никакія деньги не дадутъ мнѣ того, что я хочу…
— А вы чего хотите? скажите, что это такое, вотъ тогда и увидимъ!
Что-то сдавило ему горло, что-то шепнуло ему: «не говори»:- но она такъ довѣрчиво и ласково на него глядѣла, она даже взяла его за руку и прижалась къ нему плечомъ, съ дѣтскимъ и женскимъ любопытствомъ нетерпѣливо повторяя: «скажите».
— Я хочу никогда не разставаться съ вами, — задыхаясь шепталъ онъ, — хочу, чтобы мы всегда были вдвоемъ, здѣсь, въ этомъ саду…
— Я и сама хотѣла бы этого! — перебила его Соня, — только вотъ, да… теперь это невозмолено! въ концѣ августа меня увезутъ въ Москву, къ госпожѣ Данквартъ, вѣдь я еще не кончила курса, мнѣ остается цѣлыхъ два года… А потомъ, если хотите, я пріѣду и никуда ужъ не уѣду, буду всегда съ вами… вотъ видите, вотъ и возможно!
Она радостно засмѣялась.
— Ахъ, Соня! — вздохнулъ онъ, — да я въ эти два года умру без васъ… я съ ума сойду…
Онъ схватился за голову, онъ былъ не въ состояніи разсуждать, зналъ одно: уѣдетъ она — и вмѣстѣ съ нею конецъ жизни.
— Поймите… я люблю васъ… больше всего въ мірѣ… я не могу, я не могу жить безъ васъ…
Она остановилась и со щекъ ея сбѣжала краска. Она теперь поняла, и обрадовалась, и испугалась. Вѣдь и она любитъ его больше всего въ мірѣ, больше любимыхъ подругъ, больше отца. Она такъ привыкла къ нему за это время, ей такъ его жалко, онъ такой добрый, милый, красивый…
— И я, и я тоже люблю васъ… — прошептала она, сама не сознавая, что выговорила это.