— Так, значит, вы сверстники с Дмитрием Ивановичем?
— Я на три года постарше. Жизнь меня состарила, скрутила. Война, чужбина…
Он подошел к верстаку и принялся сколачивать рамки.
Спутав лошадь у леса, вернулся Дабахов.
Я присмотрелся к нему: худощавое лицо, черные густые брови и маленькие юркие глаза… Он выглядел намного моложе Кузьмы Власовича. Лет на десять.
Старик был не в настроении и уклонялся от разговора с Дабаховым. Мне уже неловко стало.
— Надо закинуть бредень. Не желаешь? Денек славненький, — предложил Дабахов.
Шабуров так и резанул его холодным взглядом и начал сильнее стучать молотком.
— Бросай, Кузьма Власович. Поедем, — приказал Дабахов.
Тот поморщился, поцарапал бороду и неторопливо отодвинул от себя инструмент:
— Поедем, коли надо. Мне все равно. Ты как, Иван Петрович?
— Ну, с часок можно побродить по теплой воде.
Рыбачили недалеко от железной дороги. Там хороший песчаный берег. Кое-где из воды торчал реденький камыш. Дабахов разделся донага. Его тощий, как у гончей собаки, живот, казалось, прирос к позвоночнику. Кривые в коленях ноги осторожно переступали в воде. Мы с ним тянули бредень. Он шел по мелководью и местами, чтоб не спугнуть рыбу, командовал мною. Я, очевидно, делал не так, как надо, он злился. Шабуров все это видел, костыляя по берегу с ведром. Мы с трудом выволокли бредень на отмель. В мотне бились, сверкая серебром, караси. Улов был хороший: целый брезентовый мешок.
— Ты везучий, парень. С тобой можно рыбалить, — приговаривая, Дабахов, откидал в наше ведро десятка два карасей. Мешок погрузил в багажник.
— Кончайте. Поехали, — скомандовал Кузьма Власович. — Своих дел невпроворот.
— Может, мужики, еще разок закинем бредень, а? Уж больно икристая сегодня идет рыбешка. Давайте! — загорелся азартом Дмитрий Иванович.
— Тебе че, мало? — повысил голос Шабуров.
— Мне всегда мало, — не смущаясь ответил Дабахов.
— Наглому дай волю, он захочет и боле.
Я даже оторопел. Что случилось со стариком?
— Не ты мне даешь, сам беру. Что седня ерепенишься? — взвизгнул Дабахов и, сморщив лоб, подошел к одежде, начал нервно шарить в карманах, искать папиросы.
— А то, — бурчал Кузьма Власович. — Лихих пчел подкур неймет, а твоих глаз стыд не берет.
— Тебя берут завидки на чужие пожитки, — отпарировал Дмитрий Иванович, натягивая штаны.
— Нимало. Я-то ни капли не жаден. А вот про тебя верно сказывают: сколько собака не хватает, а сыта не бывает.
— Вот как заразговаривал, колченогий дурень. Выходит, я в долгу перед тобой. Нет, ты мой должник на всю жизнь: тебя сын мой кормит. Ты к нему присосался, как пиявка. Ты!
И Дабахов выпрямился, засунул руки за ремень, победно и нагло глядя на старика. Тот, склонив голову набок, мягко, спокойно, даже снисходительно, спросил:
— Разве у тебя есть сын? И фамилия у него — Дабахов? Ну-ко ответь? Может, че и придумаешь?
— Причем тут фамилия? От меня он родился? От меня!
Шабуров совсем успокоился, улыбнулся и похлопал Дабахова по плечу, словно лучшего друга:
— Ага. Бычок чужой, а теленочек наш. Забирай свои сетишки и больше не засти мне свет. Идем, Иван Петрович, идем…
И он тяжело заковылял по влажному берегу. Деревяшка врезалась в сырой песок, и после нее оставалась круглая черная дырка. Мне казалось, что такая же дырка была и в сердце старика. Ах, Дабахов, Дабахов! Дмитрий Иванович! Зачем ты ранил человека? Ударил в самую душу!
— Постой! Забудем ссору, садитесь, подвезу, — вдруг заметался Дмитрий Иванович. Ему нельзя было ссориться с Кузьмой Власовичем, он терял большой доход. Он схватил старика за рукав и потянул к машине.
— Ни за что. Хватит с меня… Я присосался к его сыну? Я пока что сам себя кормлю, своими руками зарабатываю кусок хлеба.
Дабахов уехал. Мы шли молча. Я не знал, как утешить Кузьму Власовича. Он согнулся. Я подумал, что ему тяжело, и взял из его рук ведро с рыбой. Он смотрел в землю, горько вздыхал и что-то шептал. Потом заговорил:
— Ах, я старый, полоумный дурень. С кем связался? И зачем он мне? Пусть бы ловил. Жалко, что ли? Выходит, вроде я пожадовал. Мое ли озеро? Век с людьми не спорил, никого не обижал, а тут прорвало.
— Да хватит вам казнить себя, Кузьма Власович! Все правильно вы сделали!
Я издали увидел, что по дорожке, сползающей с пригорка от пасеки к озеру, идет Марина. Легкая и стройная, в трико, на ходу расплетает косу.
— Смотрите, Кузьма Власович, кто это там бежит?
— А-а. Узнал. Вообще-то не люблю баб в штанах. Но ей и штаны идут.
Марина кинулась к нему, оплела руки вокруг шеи, поцеловала в волосатую щеку. Он стушевался и мягко отцепил ее руки: давно отвык от женской ласки.
— Ну, ладно. Ты вон его. Молодой, сладкий.
— Отгадайте: кто со мной приехал? — не обращая внимания на его слова, говорит Марина.
— Знать-то, отец и мать. — Он оживился и закостылял быстрее.
Андрей Иванович, отец Марины, сидел под березой. Худой. Глаза и щеки ввалились, кожа на шее сморщилась гармошкой, странно торчит острый кадык. Андрей Иванович болезненно улыбнулся нам. В синих чистых, как у ребенка, глазах заблестели капли радости, слезинки. Он силился встать, и Вера Павловна пыталась помочь ему.
— Сиди, друг, я тоже сяду, — свалился около него в тень Шабуров. — Устал. Рыбу ловили с твоим братцем, он сейчас только уехал.
— А что ж сюда не завернул? Здесь так славно!
— Торопится куда-то. Говорит, дела срочные.
Андрей Иванович взглянул на жену и загадочно улыбнулся.
— Вот приехал посмотреть на будущего зятя. Давно мы не виделись.
— Папа, ты все шутишь, — покраснела Марина.
Я подошел, пожал его сухую руку.
— Не обижаешься, что зятем назвал? — посмотрел мне в глаза.
— Что вы!
— Андрюша, — вмешалась Вера Павловна. — Не смущай молодого человека.
— Ничего. Я рад, что вы приехали.
Вера Павловна солидная, среднего роста. Голову держит гордо, глаза усталые. В то время, когда я у нее учился, она была уже седая. А теперь у рта и на лбу добавились морщинки, как будто кто-то прорезал иглой глубоко и тонко.
— Ты ведь на агронома, Ваня, учился? Стало быть, изменил своей основной профессии. Что так?
Марина так и впилась в меня глазами. Она волновалась, боялась, что я грубо отвечу своей бывшей учительнице, ее матери.
Этот вопрос злит меня, и я его побаиваюсь. Как будто в самом деле сбежал откуда-то, кого-то предал. В конце концов, кому какое дело? Я вправе выбрать себе работу по душе. Почему да почему? Так мне хочется… Но мог ли я сказать это Вере Павловне?
Я медлил с ответом. Андрей Иванович произнес то, что думал:
— Здесь покойнее, тише, не пыльно, менее хлопотно.
— Хлопот достаточно, Андрей Иванович. Работы — непочатый край, — выручил меня Кузьма Власович, закуривая трубку.
— Ты правильно поступил, что сразу выбрал себе дело по душе, за длинными рублями не погнался. Сейчас агрономы получают много, имеют персональные машины и сюда трудно загнать молодого человека. А мед любят все.
Мне стало радостно: оправдала учительница.
— Ваня не просто пчеловод: он занимается научными опытами, — пояснила Марина с едва уловимой иронией и вошла в домик.
— Как здоровьишко, Иванович? — спросил старик, очевидно, с целью переменить тему разговора.
— Теперь уж недолго осталось тянуть. Слабну. Силы покидают. А как тут хорошо! Вот живем и не видим красоты земной и друг друга не видим, хоть и рядом, не понимаем друг друга. Мало любим и прощать не умеем, — покачал головой Андрей Иванович.
Вера Павловна так и уставилась, на мужа, не понимая, что он хочет сказать.
— Я о брате Дмитрии и обо всех. Тот, наверное, узнал, что мы здесь, и не пожелал встретиться. Или забот у него много? Все торопится… Сберкнижка на уме: мало накопил. А сгинет — книжку с собой не возьмет на тот свет.
Из домика с кружкой кваса вышла Марина. Вера Павловна встрепенулась:
— Тише, Андрюша, хватит! Она уважает дядю. Ну, не заехал… будет еще время. Беда какая.
— Мы бы здесь посидели, поговорили, может, в последний раз. Неужто у него сердце мохом обросло? — не унимался Андрей Иванович.
— Хватит, Андрюша. Ну, к чему это? Мы приехали отдыхать.
— Вы о чем спорите, мама? — спросила Марина.
— Не спорим. О жизни говорим. О войне. Ты помнишь, Кузьма Власович, как мы с тобой в госпитале познакомились? Я тогда растерянная какая-то была, чумная. Все на крыльце сидела, опустив голову, и думала, думала. Не легко мне тогда было, казалось, что я никому не нужна. И ты подошел. Тогда у тебя обе ноги были целы. Заговорил о своем городке, народ расхваливал. А когда узнал, что я учительница, так сразу посоветовал: вылечишься, поезжай к нам. Учителя нужны. А мое сердце рвалось в другую сторону, в Белоруссию, где немцы мужа убили и двоих детей отняли, увезли куда-то.
Все это знал и Кузьма Власович, и Андрей Иванович, и Марина. Вера Павловна, очевидно, рассказывала для меня. А, может, — сама себе, потому, что все еще сердце болело о первом муже и увезенных в Германию детях. Где-то они? Может, живы и уже забыли родной язык?
Впоследствии я узнал, что раньше Вера Павловна каждый год в каникулы ездила на родину, на могилу мужа. Там не отдых, а мука была и терзания, и она перестала ездить. Посылала розыски на детей, и тоже терзалась в ожидании ответов. Потом похоронила их в душе, поняла, что о детях она ничего не узнает. Смирилась…
В ведре, которое мы принесли, затрепыхался карась.
— Давайте уху варить, — оживилась Вера Павловна, — я есть хочу. Хватит воспоминаний. Марина, неси нож, кастрюлю. А ты, Ваня, дров приготовь.
Сварили уху. Расстелили клеенку у костра. Марина половником разлила уху в эмалированные миски.
Андрей Иванович заговорил:
— Попробуем свежую ушицу. Давно не пробовал. Братец — рыбак, а карасем ни разу не угостил.
— Папа, что говорить о пустяках. Дядя занятый человек. Ему просто некогда, — вмешалась Марина.