Но гул тракторов не исчезает, он реален, он где-то недалеко за рощей. Что там происходит? Соображаю: косят белый цветущий донник! Трут и перемалывают моих пчел. Они сейчас на цветках, собирают нектар. Никакого меда не будет и пчел не будет. Так-так-так! — грохочет сердце, а в ушах тракторный гул. Что ж это такое? Хочется кричать: люди по-мо-ги-те! Но никого вокруг. Я срываюсь с места, зачем-то спускаю с цепи Адама и, сломя голову, бегу через лес к белому донниковому полю. Тени чистых берез словно расступаются передо мной, шарахаются по сторонам.
Вынырнув на опушку, я увидел страшное. По солнечному полю четким строем движутся оранжевые тракторы с силосными комбайнами, которые, как жирафы, задрали вверх свои головы на длинных шеях и изрыгают измельченный донник в кузова рядом ползущих автомашин. Считаю: один, два, три, четыре! Боже! И все движется, грохочет, режет и перемалывает донник и пчел. С краю донник скосили, осталась зеленая стерня. Из-за бугра показываются другие тракторы с плугами. Значит, следом запахивают стерню. А ведь через неделю-другую она дала бы боковые побеги и зацвела. Хоть бы стерню не пахали! Все же пчелы могли бы пастись, собирать нектар. Кто допустил такое? Заслонив ладонью глаза, я смотрю туда, где со мной не так давно разговаривали директор совхоза и секретарь райкома. Вон стоит мотоцикл с коляской. Соображаю: кто там? Бригадир управляющий? А почему, собственно, все это делается вопреки (да, вопреки!) решению директора и секретаря? Они же тогда договорились твердо, что поле пойдет на семена, чтоб на будущий год все хозяйства района могли посеять донник. Или они уже все перекроили? Что ж, у них тоже на неделе семь пятниц? Не может быть! Я помню, как секретарь Григорий Ильич озабоченно просил: берегите поле, не потравите.
Я наконец обретаю способность двигаться, срываюсь с места и наперегонки с Адамом бегу во весь дух к мотоциклу. На сиденье беспечно сидит мужчина в кожаной фуражке, спокойно курит и невозмутимо смотрит на меня. Так ведут себя только управляющие. Они всегда внешне уравновешенные и безмятежные. Отличная тренировка духа и нервов. Позавидуешь! Но вот управляющий становится серьезным, резко бросает окурок на землю, соскакивает с мотоциклетного седла и напряженно ждет. Наверно, вид у меня ужасный. Иначе какая бы сила сбросила его с мотоцикла?
— Что случилось? — кричит.
— Прекратите косьбу донника и пахоту стерни! Пре-кра-ти-те! Слышите?!
— Ты что? С ума сошел?
— Секретарь райкома приказал, — вдруг выпалил я. — Он был здесь.
— Где? На пасеке? — оторопело смотрит на меня управляющий. — Ну, знаешь, я не видел его, а ты мне пока что не указ. Черт знает, что творится! Я не лошадь, в конце концов, чтоб мной понукать, — он полез в карман за папиросами. — Видишь ли, вечером приехал к нам на отделение начальник Рогачев и сделал разгон. Кричит на меня. Мы не выполняем план закладки сенажа и вспашки зяби. Поэтому, сказал он, пока время не ушло, надо немедленно убить двух зайцев: скосить это поле и вспахать. А на семена оставить массив в другом месте. Там, правда, похуже донник, да это дело начальства. Вот мы и двинули сюда всю технику.
— Слушай, а что сказал тебе директор? Ты звонил ему?
— Но ведь начальник управления выше его…
— Кто руководит совхозом — директор или Рогачев? — наступал я. — Тебя же судить будут, дурья голова. Это же семенной участок для всего района. А ты его уничтожаешь. И уже половину пчел перемолол. Кто за все это будет отвечать? Рогачев? С него взятки гладки. Ты подумал обо все этом? Если уж решил косить, то надо вечером или ночью, когда не летают пчелы. Останови всю технику! Сейчас же останови! — наступал я на управляющего.
— Не могу. Да ты, собственно, кто такой, чтоб здесь командовать? Пошел ты к такой матушке! — он нервно усмехнулся, дернув правой щекой. Я ринулся к его мотоциклу, включил зажигание, завел. Управляющий, видно, сразу не сообразил, что я затеваю.
Я помчался в совхозную контору. Недалеко от железнодорожного переезда встретился автоинспектор. Поднял руку. Ну, думаю, сейчас задержит, а у меня никаких документов. Мотоцикл отберет, оштрафует. Пока то да се — в контору опоздаю. Автоинспектор повертел пальцем у виска, кивнул головой на повороты: они у меня горели.
Василия Федоровича я нашел в мастерской. Он проводил какое-то совещание с механизаторами центрального отделения. Я решительно прошел прямо к столу, прервал его беседу:
— Василий Федорович, дело серьезное. — Он насупил брови и неодобрительно посмотрел на меня.
— В чем дело? Почему вы врываетесь сюда?
— Там косят донник, перемалывают пчел и запахивают стерню. Хоть бы стерню не трогали. Отросли бы боковые побеги, зацвели… А так — ни пчел, ни меда — пустыня!
Запыхавшись, я говорил торопливо, сумбурно, но директор все понял, и лицо его потемнело.
— Кто распорядился? — спросил так, как будто я повинен в чем-то.
— Рогачев. Так сказал управляющий.
— Да. Это он. Больше некому. Головотяпство.
Василий Федорович тут же позвонил секретарю райкома: «Белый донник косят… Рогачев опять втесался».
Потом снова подошел ко мне, пожал руку: спасибо! Распорядившись, чтобы совещание вел главный инженер, сел в машину и уехал.
В обратный путь я не торопился, я знал, что Василий Федорович уже на месте происшествия. Я думал о Рогачеве. «Опять втесался», — вспомнил слова директора. Значит, не первый раз сходит он с рельсов в сторону. Переоценивает себя. Да, таким он был и в институте. А я ведь собирался встретиться с ним, поговорить серьезно об объединении мелких пасек. Да он не примет меня и не станет слушать. Кто я в его глазах? Скажет: занимайся своим делом, в чужие не суйся. Чтоб я еще раз унизился перед ним… И, собственно, на кой черт сдалась эта идея и все запущенные пасеки? Разве я удалился сюда не ради душевного спокойствия? Придет время и все образуется само собой. Ведь ты, Иван, лезешь в чужой огород. Конечно, в чужой. Подумай!
Когда я вернулся к донниковому полю, уже не застал тракторов, их угнали. Гектаров тридцать было скошено, но не запахано. И я даже обрадовался этому: еще старый донник не засохнет, а молодая отава наберет силу, распустится и даст цвет. Время медосбора намного удлинится. Если дождики будут перепадать, то мед потечет рекой.
Я нашел управляющего на пасеке. Он ждал меня. Крепко пожал мою руку, сказал спасибо.
— А то бы мы все поле под гребешок…
— Не убивайся, — успокаиваю его.
Он махнул рукой и завел мотоцикл. Уехал.
17
С утра мы начали готовиться к качке меда. Привезли газовую плитку и установили в сенях. На ней будем греть воду. Тоня затянула окна марлей, чтобы в домик не залетали пчелы. Кузьма Власович, посасывая трубку и, как всегда, вытянув свою деревянную ногу, сидел на табуретке и сколачивал фанерный ящик — «ношатку» — для переноса рамок с медом.
Я установил медогонку на небольшие козлы, сходил в лес за грибами. Тоня сварила суп. За завтраком распределили между собой обязанности. Мое дело — отбирать из ульев рамки в «ношатку» — фанерный ящик с ремнем — и носить их в домик, Тоня должна распечатывать рамки, а Кузьма Власович — качать мед.
Работали почти без отдыха. До вечера — десять фляг меда. Полтонны! Пока Кузьма Власович водил на водопой лошадь, мы с Тоней сидели в домике.
— Почему ты молчишь? В последнее время ты очень молчалив, — спросила она.
Я пожал плечами. Она отвернулась к окну.
— Сережа обещал заехать к вечеру. Придется ждать. А то бы я сейчас отправилась домой с отцом.
Я встревожился:
— Не обращай на меня внимания.
— Тебя, наверное, занимает идея объединения пасек?
Я с ней однажды разговаривал об этом. Тогда она сказала, что не разбирается в подобных вопросах. А вот сейчас почему-то вспомнила…
— Тоня, а не пойти ли мне к районному начальству, высказать свои соображения?
— Думаю, тебя за это не накажут. Но у Рогачева ты уже был. Разговор не получился. Тебя никто здесь не знает. Ты пока что себя не проявил как пчеловод. И, видно, не настало время стучаться в большие двери.
Она права…
…Пришел Кузьма Власович. Запряг лошадь, мы поставили четыре фляги на ходок, и он повез их сдавать в совхозную кладовую. Завтра должна прийти машина за остальным медом. А скоро появится Сергей Дмитриевич.
Я сижу с удочкой на Рыжем камне у обрывистого берега озера. Клюют окуни. Чуть морщится перламутровая гладь озера. Посматривая на поплавок, прислушиваюсь к голосам природы. Где-то за спиной кричат чибисы, а вон там, на отмели, чайки устроили настоящий базар.
Слышу, как в камышах кто-то пробирается в мою сторону, осторожно делает шаги и замирает, когда вода булькает. Шаг, два… Кажется, вот-вот из камыша высунется бородатая голова водяного и спросит: «Ты что тут делаешь?» Но я знаю, что это пробирается не человек, а ондатра.
Стонет лысуха. Ее стон похож на вскрики грудного ребенка. Маленькая птичка, камышовка, легкая, как перышко, перепархивает с одной тростинки на другую, напевает и наблюдает за мной.
Земля пьет воду: тут и там всплывают и лопаются водяные цепочки мягких жирных пузырей. Около меня горделиво летает большая синяя стрекоза, ловит мошек. Я слышу шелест ее прозрачных легких крыльев.
Припекает предвечернее солнце. Гнусавит комар. Все вокруг стихает, начинает погружаться в дремоту. Все это я замечаю как бы между прочим, краешком глаза, слышу краешком уха, а сам сижу и смотрю прямо перед собой, и на душе отчего-то приятно, какая-то маленькая радость вселилась в меня, я невольно улыбаюсь.
О чем я думал? О чибисах, о том, как земля пьет воду, пуская сочные пузыри, о том, что делается вокруг меня? Да, конечно, об этом. И еще перед моими глазами белокурая горделивая головка Марины и улыбка Тони, ее черные, окаймленные длинными ресницами глаза.
Одна смотрит дерзко, вызывающе, в ее взгляде буйная сила, вторая — приветливо, притягательно.
Я, как легкая птичка-камышовка, перелетаю мыслями с одного предмета на другой. Я как бы сливаюсь со всем окружающим миром, стараюсь проникнуть в него, раствориться в нем.