— Работы много? — участливо подсказал я.
— Кабы работа! Там трудность прямая, вся насквозь видная. Мы тут для того и сидим, чтоб ее преодолевать, за то и зарплату получаем. А вот чего я никак не ожидал — родичи меня допекли, будь они трижды неладные!
— Родичи? — опешил я, припоминая, что в институте нам талдычили о борьбе с паводками и ледоходами, о конструктивных несовершенствах сплоточных машин, о текучести рабочей силы, о перебоях в снабжении горючим, такелажем и запасными частями, а вот о такой потаенной опасности, как родичи, меня никто и никогда еще не предупреждал.
— Они самые, — мрачно подтвердил Кувалдин. — Я сам местный и жонка моя тоже местная. Тут в поселках да в деревнях вокруг проживает уйма наших сродственников: и дядья, и тетки, и двоюродные братья и троюродные сестры, полный ассортимент. Без электронной машины всех и не сосчитать! Ну и насели они на меня, как я начальником запани заделался. Так и лезут день-деньской, и в конторе и на запани продыху нет. Вечером домой придешь, и там уже сидит шуряк или крестный, весь на тебя нацеленный. Прямо как волка обложили, шагу ступить некуда, хоть ложись да помирай!
— А чего ж это они? — поинтересовался я. — Работенку себе непыльную выпрашивают?
— Работенку?! Кабы работенку, так и уважить не грех. Нет, насчет работы они не шибко убивались. Все боле норовили урвать на даровщинку кусок послаще: то лесу дай избушку подлатать, и не кругляка, а бруса первосортного, то аванс пожирней, то досок обрезных со шпалорезки, то катер буксирный им выдели — на рынок в райцентр смотаться, то завозню такелажную — сено с того берега привезти, то обменяй им в подсобном хозяйстве паршивую телку на нашу холмогорочку. Стекло клянчат, гвозди, олифу…
И такие дальние объявились, каких сроду не слыхано было. И чем отдаленней родич, тем нахальней. Прямо с ножом к горлу: вынь да положь. Тьфу, вот людишки! Затаились и ждали, когда я на повышение пойду. А теперь как клопы изо всех щелей поперли, удержу на них нету… Знаете, бывают такие старые бараки, где давно уже никто не живет, а клопы сидят по щелям и ждут своего часа. Тонкие такие, белесые, как папиросная бумага, а жалят — тигры лютые! Я раз ночевал в таком страшном бараке — еле ноги унес. Как начали они меня жрать, я топчан на середку выволок, подальше от стен, а они новую тактику применяют: прямо с потолка пикируют, и все на подушку, все на подушку, чуют, где кожа голая. Уж гонял я свой топчан, гонял по всему бараку, нигде спасу нет, в лес подался, там под кустиком и переспал… А от родичей и сбежать некуда, везде достанут. Хуже клопов!
Они как-то там меж собой порешили, вроде вся запань нашей фамилии на откуп дадена: хватай и тащи все, что под руку подвернется. Утречком встаешь и голову ломаешь: на что нынче замахнутся? И все едино не угадаешь, такое запузырят, никакой фантазии не хватит. Один кум даже якорь затребовал. Да зачем тебе якорь, спрашиваю, деревня ваша вовсе сухопутная? Отвечает: раз ничего другого не даешь, подкинь хоть якоришко, не с пустыми же руками домой вертаться… Вот так кум! Только тем я и спасался, что дневал и ночевал на запани. Верите, по улице боялся пройти, чтоб не переняли родственнички мои дорогие. На людях они все же остерегались христарадничать. Не так авторитет мой берегли, как продешевить боялись: чтоб им меньше не перепало при свидетелях-то!
Был у них один козыришко: я рано отца лишился и кое-кто из родичей малость матери помогал. Там и помощи той с гулькин коготок, да и давненько было, еще до колхозов, но благодетели наши все припомнили да еще и проценты накинули на давность лет. А того не разумеют, что они из своего единоличного кармана копейки давали, а теперь рубли тянут, да и не мои, а казенные! Другому на моем месте как с гуся вода, а я все вроде стеснялся…
— Стеснялись? — не понял я.
— Угу, — подтвердил Кувалдин. — Неловко как-то… Ежели впотай как-нибудь, а то ведь все видят. Уж больно нахально родичи мои орудуют, а кругом тоже не слепые…
Я подивился про себя простодушию Кувалдина, который так запросто и чистосердечно поведал мне, что остерегался он одной лишь огласки, а если б родственное это непотребство можно было творить шито-крыто, так еще неизвестно, как бы он себя повел.
— А откажешь кому, сразу обида кровная: родичей не признаешь! И жонку подбивают словечко замолвить и через старшеньких наших ребят действуют, такие дипломаты, хоть в ООН их посылай! Дома раздоры пошли, жонка дуется: своего племяша одарил, а мою тетку не хочешь уважить. Сроду тихо-мирно жили, а тут цапаться стали, чуть до развода не докатились…
Главное, кабы я сразу всю опасность углядел, мне легче было бы круговую оборону занять. А я спервоначалу одному уступил, другому, они и насели на меня всем гамузом. Так оно и пошло-поехало. Я думал, Филипп Иваныч быстро оклемается и вызволит меня из родственного ига, а он расхворался не на шутку. Он болеет, а я все глубже в пучине этой тону. Уже по шейку погруз, еще маленько, и поминай как звали. Да вот спасибо, вы приехали…
Я полюбопытствовал:
— А как же Филипп Иванович, со своими родственниками ладил? Иль у него их не водится?
Кувалдин замялся.
— Есть и у него. А только вы Филиппа Иваныча со мной не равняйте. Это такой человек… Он так сумел поставить, что родичи и заикнуться боялись. И между прочим, еще сильней его за это уважали. А мои тунеядцы, хоть и перепадало им кое-что, ни в грош меня не ставят… Вот какая гипотенуза!
Я удивленно покосился на Кувалдина, и тот пояснил:
— На курсах мастеров у нас присказка такая была. Учились мы все маловато, ну и крепко нам, неукам, слово это культурное полюбилось: ги-по-те-ну-за! Есть в треугольнике сторона такая. — Он спохватился: — Да вы небось и сами знаете?
Я подтвердил, что знаком с гипотенузой. Кувалдин сказал с жаром:
— Так что, не сомневайтесь: очень вы меня выручили и даже спасли своим приездом. А то пустил бы я всю запань под откос или взбунтовался бы и двинул какого-нибудь дорогого родственничка прямо в рожу его бесстыжую. К тому дело шло. А теперь все культурно выйдет, и я кругом невиноватый! Ну и шугану я их завтра, как они ко мне сунутся. «К новому техноруку пожалте, шагом марш!»
Он заулыбался, представив, как ловко отбреет завтра нахальных своих родичей.
А я и порадовался, узнав, что Кувалдин ничуть не злится на мой приезд, и в то же время мне как-то не по себе стало, будто унизил он меня своим признанием. Вот уж никогда прежде не думал, что главным и чуть ли не единственным моим козырем перед нешибко образованными местными сплавщиками будут не знания мои специальные, добытые в институте за пять лет учебы, и не личные мои качества инженера и человека, о которых я тогда, признаться, был довольно высокого мнения, а всего лишь такое побочное и плевое обстоятельство, что нет у меня здесь поблизости жадных родственников. Если в этом вся премудрость, так стоило ли тогда в институте штаны просиживать? Заехал бы сразу в такие вот глухие края, где родичам меня не достать, и трудился бы себе на здоровье, шагал бы от победы к победе. Такая вот… гипотенуза.
— Работать вам тут легко будет, — заверил меня Кувалдин на прощание. — Филипп Иваныч всему тут на вечные времена дал ход. Теперь только не ленись подмазывать, чтоб нигде не заедало и не скрипело. Без родичей вам тут не жизнь будет, а малина!.. Ну, отдыхайте, утром покажу вам запань и все наше хозяйство.
Он крепко тряхнул мою руку, пошел к двери, но на пороге вдруг живо обернулся и сказал со смехом:
— А я, как чуял, наобещал тут кой-кому из настырных своих родичей сорок бочек арестантов: так приперли, не было сил-возможностей отказать. Они теперь спят и сны золотые видят… Ну и рожи у них завтра утречком будут!
Кувалдин фыркнул и плечом толкнул дверь.
ПЕРВОЕ ДЕЛО
Я стоял у окна своей первой инженерской квартиры и курил перед сном, разглядывая от нечего делать поселок, куда приехал всего час назад.
Со стороны реки доносился невнятный гул сплоточных станков. Это на запани работала ночная смена. Я попытался на слух определить, как там идет сплотка, но из этой затеи ничего не вышло: до запани было далековато, да и шум в поселке мешал. Где-то горланило неусыпное радио, за соседним домом слышался девичий визг, в конторе бубнили по телефону, два парня посреди улицы все выясняли и никак не могли выяснить своих отношений: ругательства они выкрикивали громко и разборчиво, а все остальное мямлили, так что никак нельзя было понять, чего же они не поделили.
Что ждет меня здесь? Долго ли я тут проживу: год-два, а может, и добрый десяток лет? И скоро ли добьюсь успеха? В том, что рано или поздно, а успех мне обеспечен, я тогда просто не сомневался.
Пожалуй, я побаивался лишь одного: как бы мне на первых же порах не подвернулось на работе что-либо шибко заковыристое из гидравлики или электротехники, чего я не одолею в одиночку. Вдруг не отыщу в своих конспектах и справочниках нужную формулу или хитроумную схему и опозорюсь при всем честном народе. Да, одного лишь этого я тогда и опасался.
Поселок притаился в северной белесой ночи, глазел на меня слепыми своими окнами и прикидывал, что я за человек. Так мы и приглядывались друг к дружке, как бы выжидая, кто сделает первый ход.
Я докурил папиросу, швырнул окурок в форточку и совсем уж собрался ложиться спать, когда в сенцах прошелестели вдруг торопливые вкрадчивые шаги и замерли у моей двери. Так ходят студентки-первокурсницы, возвращаясь поздно вечером в общежитие с затянувшегося свидания. В дверь тихонько постучали.
— Кто там? — крикнул я. — Входи, открыто.
В сенцах, мне послышалось, коротко всхлипнули. Я распахнул дверь и увидел перед собой женщину лет тридцати с небольшим, наспех одетую, растрепанную, со свежей царапиной на щеке. Похоже, она уже спала, когда какая-то недобрая сила подняла ее с постели и бросила к моей двери.
Мы встретились глазами, и женщина поспешно отвернулась. Одна рука ее была бессильно опущена, а другой она придерживала на груди разодранный ворот кофточки. Ночная гостья моя упорно молчала, но вид у нее был такой, будто я и сам по себе, без всяких разъяснений, должен бы знать, кто она и зачем посреди ночи пожаловала ко мне.