— Ага, сидят на месте, поганцы, боятся нашей атаки! — майор энергично передернул плечами.
Мы будто ожили, стало спокойнее на душе. Со стороны оврага, у которого мы вчера вели бой с немцами, прозвучали одиночные выстрелы. Мы насторожились. Вслед за одиночными выстрелами застрочили автоматные очереди, и в этот момент донесся до нас странный протяжный звук, похожий на человеческий голос, прозвучавший последний раз в жизни. Он утонул в дробном стуке автоматов.
Что происходило на дне оврага? Может быть, гибнут товарищи? Мы не знали. Командир взвода Петров запретил нам спуститься туда, чтобы разведать происходящее.
В девятом часу утра туман наконец оторвался от земли и рассеялся. Пулеметная стрельба прекратилась. Вместе с комбатом и Петровым я пошел на командный пункт роты. Там мы увидели за завтраком Круглова, Строеву, Ульянова и Бодрова. В углу землянки на патронном ящике сидел долговязый немецкий офицер и медленно, с достоинством ел гречневую кашу. Немец держал котелок меж колен, то и дело посматривая на часы.
— В овраге прихватили? — спросил Круглова Чистяков. — Верно, разведку вел?
— Да, разведку, — ответил старший лейтенант. — Не ожидали встретить нас.
В землянку вошел политрук Васильев, только что вернувшийся из Ленинграда. Мы окружили его и наперебой стали расспрашивать.
— Все ваши письма я опустил в почтовый ящик, — сказал он. — Извините меня, побывать у ваших родных я не мог, был занят служебными делами. Ленинградцы, — продолжал он, — готовятся к решающему сражению. Трудно живут. На окраинах роют противотанковые рвы, строят доты и дзоты, на дорогах и полях ставят железобетонные надолбы, минируют все подступы к городу.
В блиндаже стояла полная тишина, даже пленный немец с напряжением вслушивался в слова Васильева.
Политрук открыл пачку папирос «Беломорканал», мы закурили. Пленный с жадностью потянул носом запах табака.
— Да, в городе тревожно, — продолжал Васильев. — Связь между Ленинградом и Москвой прервана… Вот какие дела…
Это сообщение политрука отозвалось в наших сердцах глубокой болью.
Политрук поискал меня глазами и подал мне что-то тяжелое, завернутое в плащ-палатку.
— Вот, Иосиф, подарок от наших. На нашем заводе изготовлено.
Я развернул подарок от родного завода и не поверил своим глазам. Ведь до войны наш завод выпускал самую что ни на есть мирную продукцию, а теперь передо мной лежали два новеньких вороненых автомата.
— Это тебе и мне. Просили испробовать в бою и сообщить результаты.
Автоматы вызвали горячий общий интерес. Они перебывали в руках у всех.
Во время нашей беседы с Васильевым немец все время вертелся на пустом ящике как сорока на колу, тревожно посматривал на свои часы. Круглов неожиданно подошел к нему и спросил через переводчика:
— Так вы утверждаете, что атака начнется в десять ноль-ноль?
Немецкий офицер, глядя на советского командира неподвижными пустыми глазами, сухо произнес:
— Таков был приказ.
Майор Чистяков посмотрел на свои часы:
— Ну что ж, товарищи, поверим ему, что атака начнется в десять ноль-ноль. А насчет Ленинграда… — И майор показал пленному крепко сжатый кулак.
Мы вышли в траншею. Вскоре все вокруг загудело от вражеских самолетов. Эскадрильи одна за другой шли на бомбардировку Ропши. Наша зенитная артиллерия стреляла непрерывно.
Пленного увели в штаб полка, мы разошлись по огневым точкам и приготовились к отражению атаки.
Ровно в 10.00 враг начал артиллерийскую подготовку. Она велась с какой-то особенной силой. Воспользовавшись сильным огнем своей артиллерии, вражеская пехота подползла к нашим траншеям на расстояние трехсот метров. Разрывные пули немецких автоматчиков врезались в бруствер наших траншей, рвались, осыпали нас мелкими осколками.
Здесь впервые я наблюдал сильное устрашающее действие, которое оказывали разрывные пули на многих бойцов.
Я видел, как Орлов долго обшаривал свои карманы, сумку — что-то искал. Потом он подбежал к красноармейцу Изотову и попросил его дать ручную гранату. Изотов посмотрел на него и покачал головой. Орлов настойчиво просил:
— Дай мне только одну гранату, больше не надо.
— Нет, оружие — это не закрутка табаку. Ищи в нишах.
Орлов подошел к командиру взвода Викторову и попросил гранату.
Викторов удивленно посмотрел на растерянное лицо красноармейца:
— Ты что, рехнулся? Да у тебя их пять штук болтается на ремне.
Орлов опустил руку на гранаты и облегченно вздохнул.
Да, растерялся товарищ. Но тут же он быстро отстегнул «лимонку» и, прижавшись к стенке траншеи, приготовился к бою.
К исходу третьего дня непрерывного боя противнику удалось оттеснить наши войска к городу Ропше. Завязались уличные бои.
С наступлением ночи наш 105-й стрелковый полк, как сильно пострадавший, был выведен с передовых позиций на отдых и пополнение.
Мы шли через Ропшу. Город был неузнаваем: улицы завалены кирпичом, обгорелые трубы возвышались над пепелищами сожженных домов, вокруг бродили исхудавшие собаки. Поломанные осколками бомб и снарядов сучья тополей и лип качались на ветру, словно подбитие крылья птиц. Город опустел, мирные жители ушли в Ленинград.
На северной окраине города Ропши, возле пруда, я увидел сидящего с удочкой сутулого седого человека в старенькой стеганке. Мы на минуту задержались возле рыбака. В оцинкованном ведре, наполненном до половины водой, плавали три довольно крупных зеркальных карпа. Старик с умными глазами, в которых застыли боль и скорбь, смотрел на наше грязное обмундирование, разбитую обувь, покусывая губы.
Один из солдат, запустив руку в воду, поймал в ведре рыбу. Карп дышал, широко расставляя жабры, хлестал бойца хвостом по руке.
— Возьмите себе, товарищи, эту рыбу, хорошая уха получится. В Ленинграде такой теперь нет, а я до вашего возвращения еще себе изловлю, их тут много водится.
Красноармеец пустил карпа в воду, а сам, наклонив голову, пошел к дороге. Слова рыбака: «Возьмите себе, товарищи, эту рыбу, хорошая уха получится. В Ленинграде такой теперь нет», били прямо в сердце бойца. Мы все еще отступали.
Когда начало светать, мы прошли в сторону от дороги, переправились через речку Шингарку и остановились на отдых в лесу вблизи селения Порожки.
Трудно было поверить тишине, которая окружила нас. Лес еще сохранял ночную прохладу в этот утренний час, опьянял запахом хвои и смолы. Бойцы бросались на траву и сразу же засыпали.
Где-то недалеко на опушке леса играла гармошка и громко пели песню женские голоса. Разобрать слова было трудно, но по мотиву мы узнали ее: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой».
Ульянов и я расположились вблизи командного пункта роты, возле молодых дубков, но уснуть не успели. К нам подошел сержант Акимов. Ульянов спросил его:
— Ты где пропадал?
Акимов лег с нами на траву, заложил руки за голову и долго лежал молча.
— Сеня, ты чего такой хмурый? — допытывался Ульянов.
— Будешь хмурый…
Акимов вдруг засмеялся:
— Слышите песню? Вот я там побывал. Думал, малинник, а оказалась крапива. Эх и попало же мне от наших ленинградок! Они копают там новые рубежи. Когда я подошел к ним, девушки собрались на опушке завтракать. Пригласили меня, конечно, поесть. Ну, я согласился, достал хлеб, банку консервов, стал их угощать. Вот тут-то и началось!.. Ох и крепко же они на нас злятся, что мы плохо воюем. Мол, мы, женщины, не боимся вражеских самолетов, они нас бомбят и обстреливают из пулеметов, а мы, значит, не прекращаем работы. Роем траншеи, строим доты и дзоты для вас, а вы бежите очертя голову, да куда бежите? В Ленинград! И давай, и давай меня со всех сторон чесать и колошматить…
— Ну а ты что? — хмуро спросил Ульянов.
— Как «что»? Рта открыть не давали, а ты спрашиваешь, что я им ответил.
Решающее сражение
С восходом солнца легкий ветерок зашумел в соснах и елях, затрепетали листья на кружевных осинах. Лесные обитатели просыпались: через лужайку с шумом пролетели красавицы сойки, застрекотал в лозовых зарослях дрозд.
Ульянов и я брились возле лесного ручейка. Клочья пены падали с бритвы, ручей подхватывал мыльную пену и уносил.
Мы брились тщательно, первый раз после тяжелого боя за Ропшу.
У подножия бородатых елей сидели и лежали на траве вновь прибывшие на фронт красноармейцы. Они тихо разговаривали между собой, угощали друг друга изделиями домашней кухни, прислушиваясь к каждому звуку в лесу.
Дядя Вася только что закончил чистить пулемет и подошел к новобранцам.
— Наш комроты любит, чтобы оружие всегда было в исправности, послышался его ровный, спокойный басок. — Он лично все осмотрит, проверит, расставит наши силы так, что, куда ни сунет фашист морду, будет битым. Да еще и резерв при себе имеет, ну как вам сказать, не такой, как у больших командиров — дивизию или две, а всего-навсего три ручных и один станковый пулемет. В тяжелую минуту боя — это большая подмога. — Василий Ершов оглядел своих слушателей ласковым взглядом, вытер лицо, замасленные руки, закурил. Бывает в бою всяко, — продолжал дядя Вася. — Иной раз так нажмут немцы, что не хватает сил сдерживать. Вот тут и подоспеет командир со своим резервом и получается ладно. Ох, как не охоч отступать наш комроты. Страсть как злится!
— Вы говорите, что фашистов крепко бьете. Тогда почему же наши отступают? — спросил один из новичков.
— Отступление отступлению рознь, дорогой мой, — внушительным тоном ответил дядя Вася. — Бежать от страха — это одно, отходить с боем — совсем другое. Бить-то мы их бьем крепко, это правда, ребята, а отступаем перед техникой. Уж больно много у них танков, самоходок, транспортеров и авиации. Да что вам доказывать, сами пришли на фронт, все увидите своими глазами. Вы лучше скажите нам, как жизнь в Ленинграде?
— Плохая жизнь, — тихо заговорил пожилой красноармеец в новеньком обмундировании. — Поначалу заводы эвакуировали, детей, женщин… А теперь все дороги перерезали немцы…