Бойцы, усаживаясь на траву возле возделанных грядок, толковали чаще всего об урожае на родных колхозных полях.
— Вишь какая темная ботва, значит, хороший нынче должен быть урожай на огородину, — говорил сухощавый солдат с прокуренными пальцами, мастеря новую самокрутку. — Вот только как одни бабы управятся?
— Сделают… Уберут… Не впервой, — отвечал другой, приземистый, засовывая в карман кисет.
Солдаты, любовно оглядывая грядки, уходили на передовую, но думы их нетрудно было разгадать: огород напоминал им о мирной жизни. В такие минуты они мысленно были на своей родине, в своей деревне, возле своих семей.
Осенью наш огород дал богатый урожай. Набитые свежим картофелем мешки радовали глаз.
И вот наступил день, когда, усевшись на траву вокруг ведра, над которым поднималось облако пара, отдуваясь и утирая ладонями слезы, бойцы жадно глотали крупный рассыпчатый картофель.
— Товарищи! — крикнул Капустин. — А где зачинщик нашего огорода, где старшина Нестеров?
— Звоните ему в роту, пусть скорее придет! — разом зашумели все.
Но старшина Нестеров был тяжело ранен осколком и находился в медсанбате.
— Сварить полный котелок картошки и снести ему, — предложил Акимов.
— Правильно, верно, выполнить немедля! — закричали солдаты.
Траншейная эстрада
После пасмурного дня вечер был ясным и теплым. Бойцы и командиры выходили из сырых землянок на свежий воздух, в котором неподвижно висела розовая пыль. Совсем близко, за траншейным поворотом, кто-то торопливо пробежал пальцами по струнам гитары. Звуки разбили тишину. Под аккомпанемент гитары запел чей-то молодой бархатный голос. Его подхватило несколько голосов:
Ой у лузи да ще при берези
Червона калына,
Спородыла молода дивчина
Хорошего сына.
Где-то за бруствером послышался стук топоров и визг пилы. И вдруг песня оборвалась. А звуки ее как будто еще кружились над нами, медленно угасая.
На немецкой стороне захлопали в ладоши, загорланили:
— Рус! Рус! Играй! Штреляй не надо. Рус! Песня!
— Вот еще, слушатели нашлись, — сказал мне гитарист, кивком головы указывая в сторону противника. — Я им такую песню сыграл бы, чтоб чертям тошно стало, да вот дровишек надобно заготовить.
— Федя! Сыграй еще, — раздался чей-то голос.
— Так это же не опера, а заготовка дров. С лощины таскать далеко, а тут они рядом, за бруствером лежат. Взять их так — не возьмешь, убьют, вот мы и надумали под музыку дрова заготовлять. Немцы страсть как любят нашу русскую песню. И не стреляют. Надолго ли — не знаем.
У самой траншеи — почерневший, в три обхвата тополь. Его уцелевший ствол стоит как часовой на посту. На корнях его и разместились музыканты: старшина Нестеров, сержант Назаренко и рядовой Петухов. Нестеров вскинул на руку гитару и лихо ударил по струнам:
— А ну, ребята, давайте-ка споем «Когда я на почте служил ямщиком».
И вновь песня полилась живым потоком. Вновь застучали топоры и завизжали пилы.
— Рус! — послышался голос немца. — Шум не надо, тук-тук нет, дай слюшай песня!
Я до боли в глазах всматривался в темноту, но, кроме облачка табачного дыма над немецкой траншеей, ничего не было видно. А голоса немцев были слышны ясно.
Последний куплет песни прозвучал, музыка оборвалась, опять послышались рукоплескания:
— Браво, рус! Еще песня, штреляй нет! Играй, рус!
— Накось выкуси, фашистская морда! Расчувствовались, вшивые черти, давай им музыку да песню, — яростно чертыхался Нестеров.
— Рус! Играй! Играй!
Справа, у клиновских домов, застрочил пулемет, захлопали винтовки, а через час весь фронт клокотал и стонал в грохоте. На темном небе то и дело появлялись вспышки орудийных залпов. Из конца в конец траншеи, чередуясь, пробегали огоньки выстрелов пулеметов, винтовок, автоматов.
В небо рикошетом залетали трассирующие пули, прошивая темноту.
Началась фронтовая ночь.
Мы точно знали правила стрельбы немцев в ночное время: их пулеметы вели огонь каждый по своему сектору обстрела на определенную дистанцию и меняли дальность огня только при крайней необходимости.
Вот и сегодня два их пулемета ведут кинжальный обстрел нейтральной зоны; за одним из них мы со Строевой и охотились всю ночь, чтобы узнать его местонахождение. Для того чтобы определить, откуда ведет огонь вражеский пулемет, нужно увидеть вспышку огня и услышать полет пуль, но трудно удержаться, чтобы не ткнуться лицом в землю, когда пули проносятся со свистом над головой.
Всю ночь мы наблюдали за расположением вражеских дзотов.
На рассвете Зина, прижимаясь к сырому брустверу, снова и снова тщательно проверила установку ночного ориентира, положение рогатки, на которой лежала винтовка, пыталась найти место расположения вражеского пулеметного дзота. Мы осматривали каждый сантиметр земли. Не найдя ничего, опять подходили к ориентиру и проверяли его направление. Все было на месте, а вражеский дзот словно сквозь землю провалился.
Вдруг показался вражеский связист. Он пробирался к кирпичному дому на окраине Урицка. Подвал дома был превращен в узел сопротивления.
— Иосиф, — окликнула меня Строева, — посмотри, я не могу понять, то ли наш ориентир ночью сбили или же немцы стреляют с открытой позиции.
— Минутку можешь обождать, Зина?
— А что?
— Да тут один дурак тянет телефонную линию к кирпичному зданию. Вон он, видишь?
— Кончай с ним, да скорее сюда, здесь дело поважнее.
Зина забыла о том, что произошло со мной, она по-прежнему считала меня метким стрелком. А для меня это был первый выстрел по живой цели после ранения.
— Проверь еще раз, Зиночка, я сейчас.
В тот момент, когда связист приподнялся на левую руку, а правой потянул на себя провод, я выстрелил — телефонист ткнулся лицом в землю. Значит, могу! Могу! Передо мной лежал убитый враг!
Возвратясь к Строевой, я спросил:
— Ну как?
— А ведь ты его классически ликвидировал, он даже ногами не передернул, — похвалила девушка и до ушей покраснела: она вспомнила мое ранение в глаз.
Три часа, не сходя с места, не шевелясь, мы следили за узенькой полоской земли на бруствере немцев, где, как мы предполагали, была амбразура вражеского дзота.
Немцы неплохо укрывали свои бойницы от снайперского глаза. Бронированный лист с обеих сторон покрывался специальной краской, летом под цвет травы и песка, зимой — белой. Невооруженным глазом заметить такую бойницу на расстоянии двухсот метров было невозможно. Амбразуру нам помог найти ветер. По сторонам узенькой полоски земли ветер шевелил стебельки травы. На продолговатой же полоске стебли травы стояли неподвижно.
— Ах, вот ты где! Наконец-то! Ночью займемся тобой! — Зина, от радости потирая руки, не отводила глаз от окуляра перископа.
Все нужные приготовления для ночной перестрелки с пулеметами противника мы закончили засветло. Строева ушла на командный пункт роты, а я зашел в блиндаж пулеметчиков.
Жилье это было рассчитано человек на десять. Свет проникал через маленькое стекло, врезанное в массивную дощатую дверь. У входа стояли в пирамиде винтовки, рядом в чехлах — запасные пулеметные стволы с намотанными сальниками, поодаль рядами у стенки лежали коробки с набитыми лентами. В блиндаже было тепло и уютно, бойцы, полураздетые, лежали на нарах и слушали «Мертвые души». На патронном ящике в консервной банке стояли первые весенние цветы. Молодой краснощекий парень с красивыми выразительными глазами, подстриженный под первый номер, читал с выражением.
— Андрюша, — послышался чей-то голос со второго яруса. Чтец остановился. Лукавая улыбка расползлась по его румяным щекам с ямочками.
— А у нас ведь есть свой Плюшкин — Сергей Богданов. Ходит сутулясь, всегда небритый, в грязной гимнастерке. Мылся, наверное, еще дома, перед уходом на фронт. В вещевом мешке у него чего только нет! Кроме живого ежа, все найдется.
— Не слушай его, Андрей, это он на меня по пьянке брешет, — отозвался Богданов. — Ну а на этого самого Плюшкина мы действительно смахиваем. Вот хотя бы Прохор…
— Сергей, — перебил его пожилой боец с утиным носом, — ты, никак, рехнулся. Глянь, какой я чистенький!..
Я не мог больше бороться с усталостью, прикорнул на краю нар. Сколько проспал — не знаю. Но вот кто-то дернул меня за руку. Я схватился за винтовку.
— Да ты не бойся, это я.
Я протер глаза и увидел Зину Строеву. В руках она держала котелок:
— Видишь, покамест ты храпу задавал, у меня обед поспел. Небось проголодался. Наши ребята уже дают концерт для фрицев.
Мы вышли в траншею. В тихом сумраке наступающей белой ночи где-то высоко в небе курлыкали запоздавшие журавли. Со стороны Финского залива, дымясь, медленно полз по лощинам туман, подступая все ближе и ближе к линии фронта.
— Эй, старшина, сегодня что делать будем под музыку? — спросила Строева, поравнявшись с Нестеровым.
— Стрелять, Зина, минуточку повремените, сегодня сделаем один дзотик, ответил Нестеров и привычно ударил по струнам гитары.
— Федор! — крикнул издали незнакомый сержант. — Играй нашу саратовскую плясовую! — И, понизив голос до полушепота, добавил: — Сейчас ребята понесут сруб для дзота.
Сержант бросил на дно траншеи две доски. Нестеров утвердительно кивнул головой и с песни перешел на задорную частушку:
Эх! Ну да ну,
Карим глазом подморгну,
Брови вместе я сведу,
Ночевать к тебе приду.
— Ах, ох! — подхватили ребята.
Сержант в огромных кирзовых сапогах выбивал на досках затейливую дробь. Он приветливо улыбался товарищам, проносившим балки для дзота. Бойцы, проходя мимо музыкантов и плясуна, утирали руками влажные лица и тоже улыбались. Но никто из них не останавливался, чтобы передохнуть, послушать музыку, посмотреть на лихую пляску. Они спешили пройти опасные места, зная, как коротки ленинградские белые ночи.
Сержант изо всех сил старался отвлечь внимание немцев от товарищей, переносивших тяжести. Он высоко взбрасывал руки над головой и, помахивая ими в воздухе, плясал, обливаясь потом, не думая о том, что подставляет себя под пули врага.