— Ну! Наконец-то! Откуда ты знаешь? — наперебой спрашивали окружавшие Романова бойцы.
— По рации подслушал.
Романов оживленно продолжал:
— Замысел операции состоит в том, чтобы стремительным встречным ударом войск обоих фронтов ликвидировать Шлиссельбургско-Синявинский выступ фронта противника, соединить оба фронта и снять блокаду.
— Но ведь немцы в лесах могут иметь крупные резервы? — заметил я.
— Возможно. Но ты посмотри сюда. — Романов провел пальцем от Шлиссельбурга до Невской Дубровки. — Вот кратчайшее расстояние между Ленинградским и Волховским фронтами. Здесь глубина обороны немцев двенадцать — четырнадцать километров. Если одновременно обстрелять с востока и с запада этот район, то немцам не успеть развернуть свои резервы.
— Только бы это нам удалось. Там у немцев сильная полоса укреплений, да еще надо форсировать Неву. Трудно. Ох как трудно!..
Я не успел высказать свои радости и сомнения, как на нас с бешеной яростью обрушилась вражеская артиллерия. Романов вопросительно посмотрел на меня. Я прикрыл бойницу и стал готовить ручные гранаты. Строева прилипла к перископу.
— Немцы взбеленились, затевают что-то серьезное, — сказал Романов, проверяя пистолет. — Видно, чувствуют — конец приходит. Тяжелая артиллерия лупит, слышите, земля стонет. Смотрите, за таким обстрелом обязательно должна последовать атака пехоты.
— Неужели румыны в атаку полезут? — спросил я.
— А что им делать? Сзади них эсэсовцы стоят, никуда им не уйти.
Прогремели последние разрывы. Романов пожал нам руки и быстро вышел из окопа. Я открыл бойницу и тут же увидел бегущих к нашей траншее немцев. «Ага! Румынам не верят», — подумал я.
Попытка противника ворваться на наши основные рубежи успеха не имела.
Взятые в плен гитлеровцы сообщили, что румынские части были сняты с передовой еще шестого января и заменены полицейскими частями 23-й дивизии.
Вечером, возвращаясь в блиндаж, я встретил в траншее Найденова.
— Выздоровел? Идем домой! Рассказывай, как дядя Вася.
— Я с ним в одной машине доехал до госпиталя. Василий Дмитрич всю дорогу разговаривал то с женой, то с детьми. Затем утих, я думал — уснул, а когда приехали к месту, взяли носилки… понимаешь, Осип… он был мертв. Найденов отвернулся.
Я не мог больше ни о чем расспрашивать Сергея — сердце сжалось от боли. Не хотелось верить, что с нами нет больше храброго русского солдата Василия Ершова.
Вражеская артиллерия держала наши рубежи под непрерывным обстрелом, но пехота в атаку не шла. В стрелковой дуэли проходили день за днем. Все мы ждали команды для атаки. Я не раз спрашивал у Романова, какие сведения поступают с участка прорыва блокады.
— Никаких сведений, а по рации не поймать — немцы глушат.
Наступило восемнадцатое января.
Сергей Найденов и я вели наблюдение за рубежом противника. Вдруг в нашей траншее началась суматошная беготня, крики, беспорядочная пальба. Бойцы и командиры обнимали друг друга, полетели вверх шапки.
— Схожу узнаю, чего там, — сказал Найденов. Спустя несколько минут Сергей вбежал в окоп и с порога крикнул:
— Победа! Победа! Ура! — И этот великан начал плясать в тесном окопе, притопывая сапожищами. Затем схватил меня за плечи и поднял, как ребенка.
— Отпусти, дурило, — взвыл я, — кости поломаешь!
— Победа, Осип! Победа!
— Да ты толком расскажи: что произошло?
Захлебываясь от радости, Найденов, все еще притопывая ногами, сказал:
— Наши войска соединились с волховчанами! Блокада прорвана. Ура! Понимаешь — прорвана!
В этот день бойцы и командиры ходили пьяные от счастья.
В двадцатых числах января мне был предоставлен отпуск в Ленинград на свидание с сыном. Какое ликование было в эти дни на улицах города! Буквально на каждом шагу меня останавливали, поздравляли с победой, обнимали, совали в руки табак, водку…
Одна старушка остановила меня и, пожимая мне руку, сказала:
— Спасибо, сыночки, что дорожку к Большой земле очистили. Дышать легче стало, родненькие.
Не найдя слов для ответа ленинградке, я обнял ее за узенькие плечи и по русскому обычаю поцеловал сухонькое, морщинистое лицо.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
День Советской Армии
Враг по-прежнему угрожал взятием Ленинграда. Но защитники города-героя были непоколебимы. Сила их заключалась не только в том, сколько было отремонтировано танков, пушек, построено дзотов, сколько километров вырыто рвов или хитро сплетенных траншей. Сила защитников Ленинграда была и в звоне наковальни, и в стрекотании швейной машины, и в новых заплатах на фасадах и крышах домов, и в том, что называется мужеством на поле боя.
На зимний период курсы снайперов прекращали свои занятия. Мы уходили в подразделения на передовую, где и совершенствовали свое мастерство в стрельбе по живым целям.
Осторожно ступая по узенькой ледяной дорожке на дне траншеи, я подошел к пулеметному доту и остановился, чтобы прислушаться, с какого места ведет огонь вражеский станковый пулемет. Прежде немцы для ночной стрельбы ставили в ленту трассирующие пули для контроля точности обстрела. Это облегчало нам возможность заметить, с какого места ведется огонь, и без особого риска посылать пулю в амбразуру вражеского дота. Гитлеровцы учли тактику советских стрелков и перестали ставить в ленту трассирующие пули. Это до крайности усложнило ночную охоту за немецкими пулеметчиками. Теперь их можно было обнаружить лишь по вспышкам выстрелов, а человек, увидя перед глазами такую вспышку, не в силах сдержать себя, чтобы не ткнуться лицом в землю. И в этом вопросе на помощь нам пришли друзья-ленинградцы. Они изготовили для нас специальные бронированные щитки с узкой щелью. Ночная борьба с вражескими пулеметчиками возобновилась. Но немцы учли и этот наш прием, они повели ночную перестрелку из ручных пулеметов, при этом часто меняли свои позиции. Вот тут-то и сыграли решающую роль ружейные гранаты. Многие из моих товарищей мастерски забрасывали их в траншею к гитлеровцам.
Близился рассвет… Мороз крепчал. Я по-прежнему стоял у бронированного щитка, не отрывая глаз от рубежа противника. Вдруг слух уловил тихий напев; кто-то недалеко пел, повторяя один и тот же куплет песни: «Темная ночь, ты, любимая, знаю, не спишь… И у детской кроватки тайком… ты слезу утираешь». Эта песня, тогда широко распространенная, волновала душу каждого фронтовика.
Вдруг песня оборвалась. Через некоторое время я услышал быстрые шаги, приближавшиеся по траншее. Это был Найденов. Увидев меня, он, улыбаясь, сказал:
— Осип, из города пришла Зина, говорит, что твоего сына навестила. Иди, я за тебя покараулю.
Из кармана ватной куртки Найденова торчал краешек голубого конверта.
— Из дому письмо?
— Нет, от Светланы.
— Где она?
— На фронте. Хотя и не пишет, в каком госпитале, но из слов видно — в полевом.
Найденов, переминаясь с ноги на ногу, взглянул на меня, досадливо махнул рукой и отвернулся.
В этот момент к нам подбежал запыхавшийся связной из штаба полка. С лица его градом катился пот. Он спросил:
— Ребята, кто из вас знает, где найти снайпера Пилюшина?
— Я Пилюшин, а что?
Связной вытер рукавом стеганки дышащее жаром лицо и сказал:
— А я все траншеи первого батальона облазал, вас ищу, идем быстрее к командиру полка.
— А что случилось?
— Откуда мне знать, приказано вас найти, и все тут.
Три километра связной и я бежали без передышки.
Часовой, стоявший у штабной землянки, еще издали увидел нас и крикнул:
— Опоздали! Гусь-то улетел, не стал вас ждать.
— Какой гусь? — спросил я, оторопев.
— Натуральный гусь, какой же еще, только дикий. Повредил себе летом крыло, вот и остался у нас зимовать. Пролетит метров двадцать — тридцать, присядет на снег передохнуть и опять летит подальше от человеческого глаза. — Часовой понизил голос: — Понимаешь, у самого носа полковника пролетел. Вот тут-то ему гусятинки и захотелось. «Кто здесь известный снайпер?» — спрашивает. «Пилюшин», — говорят. Вот он и послал за тобой. Ну а гусь-то не стал тебя дожидаться, потихоньку да полегоньку улетел. Вон туда к шоссейке.
— Какой полковник? Какой гусь? Ты что мелешь?
— Откуда мне знать, сам увидишь.
Я зашел в землянку командира полка Путятина. Меня встретил незнакомый мне полковник, которого, впрочем, я где-то встречал.
— Ты снайпер? — спросил он меня.
— Так точно.
— А сколько у тебя на счету убитых немцев?
— В обороне шестьдесят два. При отступлении не считал.
— Значит, не знаешь, сколько убил немцев?
— Нет, знаю, товарищ полковник.
— Я вызвал тебя, чтобы проверить, действительно ли ты такой меткий, как мне докладывали, — бьешь немца в глаз. Полковник снял с руки часы и повертел ими у моего носа: — Вот мишень, понимаешь?
— Понятно, товарищ командир.
— Я поставлю эту мишень на двести метров, попадешь — твое счастье, не попадешь — отниму снайперскую винтовку! Понимаешь?
— Ясно, товарищ полковник.
Тут только я увидел, что он не особенно твердо держится на ногах.
Полковник накинул на плечи дубленый белый овчинный полушубок, взял шапку-ушанку. Выйдя из землянки, отшагал вдоль насыпи железной дороги двести пятьдесят шагов, положил на снег шапку. На нее часы.
— Разрешаю стрелять с любого положения. Понятно?
— Понятно, товарищ полковник.
— Ну, стреляй!..
Из блиндажей автоматчиков, разведчиков, штабных сотрудников повысовывались головы, стали выходить любопытствующие люди. Послышались приглушенный смех, голоса:
— Неужели Пилюшин станет стрелять в часы?
— Станет. Для него часы — большая мишень.
— Часов жалко. Глянь, никак, золотые, да еще и светящийся циферблат.
В другое время я не стал бы стрелять в часы. Но полковник, глядя на меня исподлобья, продолжал твердить:
— Стреляй, стреляй, тебе говорят!..
Я выстрелил. Связной бросился к шапке. Он взял ее, как тарелку с супом, и осторожно понес на вытянутых руках к полковнику.