Не пьём-с, — сказал Тоцкий Лавр. Так просто, что тут непонятного, двигайся вдоль живота и отлично будет, никаких осложнений… Где бастилия, хочу видеть бастилию, тюрьму народов, где валаамова ослица, где валаам, соловки, пароходы, катера, кемь с архангельском, изобразительные искусства и музей восковых фигур с ожившей куклой, волос на голове — вороново крыло, брови в разлёт, не брови — эскадрилья, монно я, а что монно, Ляпкин, Коробкин-Растаковский, Гибнер-Пошлёпкин, Муравьёв-Уховёрт-Апостол, что монно? Жена — чувствительно-интеллигентная женщина, и не без задора. Вдоль, что вдоль, всегда поперёк завинтить, натура такая, против течений, приливов, отливов, гольфстримов, разливов, розливов, интересно, позвонит кочерга сегодня, обещала; завтра, — сказала, и всё звонит, у каждой кочерги свои радости, выразилась недавно, тебе с твоей рожей только экибану составлять, мол, не лицо, а екибана какая-то, надо признаться, культурная шармант, но вызывает ассоциации, безусловно, в меру порченности. Смрад-с, смог-с, а где же рыжая Инга по фамилии Гребешок, фамилия по мужу, не смог-с, однако, беда поправимая, наверстаем, всё-таки нет ничего лучше обнажённой натуры, женской, разумеется, — когда-то очень давно сказал покойный чайник. Кому как, совсем забыто искусство развитого национал-социализма — первым делом, первым делом самолёты, ну а девушки, а девушки потом.
Осень, по деревьям узнаёшь сразу, листва ржавчиной тронута, чудесная пора, очей очарование, близко к инвалидному дому, дому для престарелых, одьшке и кашлю, запорошенности извилин, первому снегу, ознобу одиночества и позднему раскаянию.
«Чего-нибудь остренького хочется», — сказала артистка.
Коля — человек остроумный, за словом в карман не лезет, забрался в ширинку, — по лестнице приставной лез на всклоченный сеновал, дышал звёзд млечной трухой, колтуном пространства дышал, — вытащил, положил на блюдо, облицевал лучком и поднёс. Смеху-то сколько было!
«Мм-мм-мм», — сказал Профессор.
Все согласились, что Профессор, как всегда, прав.
Наконец-то перебрались, переселились, переехали, следует менять виды, пейзажи, лицезреть и обозревать, обогащаться окружающей натурой, ваянием, зодчеством. Простёрся небосвод, всерьёз и надолго, уверенный в своём постоянстве и неизменности. Согласно плану, проекту лёг на…, как в храмине пустой, тамплиеры, храмовники — орден, ордера архитектурные — дорический, ионический и пр., не всё вливать, однако выпили освежающей, бодрящей влаги, освятили место пребывания, новое поселение, первые капли богам, причастились. Оглянимся, повернёмся, — поворотись-ка, сынку, так-то лучше, — воспримем, что обещает окружающий ландшафт, есть ли намёк на предстоящее прошлое, почему не подняться вверх к истокам вопреки необратимости, превратности, вопреки течению, уносящему нас, как облако… как лёгкие ладьи… как тень. Приняли ещё — для храбрости — по стакану воскеваза, завьюжило листопадом и сиренью, случилось невероятное, но давно ожидаемое, от светила оторвался лоскут материи, начал скучиваться, свёртываться, скукоживаться, сжиматься, настали сроки, появились и разрослись регулярные и иррегулярные парки, Екатерининские и Александровские дворцы, садово-парковые ансамбли, боскеты и башни-руины, Большие капризы и Китайские беседки, Верхние ванны и Камероновы галереи. Опрокидывая, вознося лик к небесно-облачным далям, видишь мимоходом юношу, играющего в бабки, и ещё, играет в свайку, хорошо-то как, благодать, связь времён не прервалась, обнаруживается явно и незамутнённо, игры только другие, но это уж как водится. Или вот, — смотреть и смотреть, жизни не хватит, — ожившая басня, обрела новый смысл в приюте убогого чухонца, получила путёвку в жизнь, девушка с кувшином, ай, ай, ай, Перетта, Перетта, размечталась; урну с водой уронив, об утёс её дева разбила, дева печально сидит, чудо, не сякнет вода, изливаясь, дева, над вечной струёй, вечно печальна сидит. Не вздыхай, Перетта, не горюй, мы всегда с тобой, твоё здоровье, красотка!
Не то Софья Мурильевна, не то Софья Муреновна, плюнуть на всё, да и сплясать на собственных костях на сопках Маньчжурии, трансваль, трансваль, страна моя, ты вся горишь в огне. Она принадлежала тому миру, где самым прекрасным созданиям уготована наихудшая участь, и, будучи розой, она жила столько, сколько живут розы — пространство одного утра. С кого спрашвать? Было — и нет. И было ли?
Скоропостижно проглянула мысль, а не отвлечься ли нам, не посетить ли что-нибудь этакое, отдалённое… Ведь прав был Макар Алексеевич вместе с Владимиром Фёдоровичем: ох, уж эти мне сказочники! Нет чтобы написать весьма приятное, усладительное, ну, например, весна в Бретани более мягкая, чем…, — неважно где, — пять птичек возвещают её: ласточка, иволга, кукушка, перепёлка и соловей, луга пестрят маргаритками, анютиными глазками, жонкилями (в первый раз слышим), нарциссами, гиацинтами (уже ближе), лютиками, анемонами (знакомые детства). Не огорчайтесь, это не всё. В изобилии имеется земляника, малина, фиалки, боярышник, жимолость, ежевика, птицы, пчёлы, дикий мирт, олеандр, фиги, яблони и…, пожалуй, хватит, всему надо знать меру. Обратимся к градостроительству. В наличии города: Фужер (что-то напоминает), Ренн, Бешрель, Динан, Сен-Мало, Доль и пр. Плиний называет Бретань полуостровом, глядящим в океан. Мы не знаем, не гарантируем, так говорит писатель, а мы верим писателям. Один из них даже добился у неба позволения сочинять после смерти, деревца столь маленькие, что своей тенью я закрываю их от палящего солнца, когда-нибудь они возвратят мне мою тень, шелестя и лепеча невнятно и смутно над когда-то бывшим.
Макар Алексеевич, конечно, прав. Но приятное и усладительное в жизни встречается, увы, в гомеопатических дозах, к тому же мы забыли о Римуле Форш.
Римуля Форш горит и не сгорает, везде, всегда, не зная усталости, пауз, промежутков и перекуро-перерывов, вид спортсменки на выданьи, — где ты, Подколёсин, надворный советник, тебе бы такую, не прыгал бы в окна, рискуя конечностями, — в хоре, танце, возрождается для игры в кегли, оживает и хорошеет в совместных мужеско-женских баньках, вот где счастья-то искать, не ошибёшься. Но не везёт, доверчивость губит. Женихов полно, славиков и Харитонов — изобилие, и всё культурные и образованные, по два, по три, духовность крупным планом, любовь к жизни неодолима, ташут всё, что плохо лежит, и хорошо — тоже, на глазах и без зазрения, чемоданами, купе, тамбурами, вагонами, натуры в высшей степени страстные и любят разнообразие предметов. Мадам Форш держится стоически, вызывает уважение и сочувствие, весь дом, что дом, улица, квартал гордятся ею. И есть чем. Римуля развивает поясницу и тазобедренный, лоно отсутствует, — легко было Геям и Лиям, — изгибы жизненной колеи; говорит, у меня там ничего нет. Хочется, конечно, ищет, не теряет надежды. Странствия Сихизмунды в поисках Персилеса.
Когда раздаётся звонок в дверь и на пороге стоит красивый, сильный, высокий, плечистый, мускулистый, с орлиным взором, череп густо зарос шерстью, хоть сразу стриги, пряди и вяжи, к тому же одет хорошо, я не спрашиваю, к кому, это — к Иринке. Если стоит несчастный, понурый, полуголый, тощий, кожа да кости, с голодными очами, скрюченный, улыбается стыдливо-заискивающе, словно уже украл, и стеснительно-робко мнёт одежду, обувь и пр., — не то инвалид, не то сбежал откуда, — это к Томке. Я никогда не спрашиваю, сразу кричу: «Томка, к тебе».
Сколько помню, всё уроды-инвалиды к ней ходили, а один, — настырный такой, — пришёл и остался, выставить не удалось. Да оно и понятно, кому хочется в приют возвращаться.
Осень, по деревьям узнаёшь сразу, избыток цвета, воздуха и даль запустения, в небе, среди положенной осенней облачности, голубое, розовое, прогалины, тропинки, просветы, отдаления, далёкость и дальность, тебя переживут, и не только, на том свете будет что вспомнить.
Материализм против идеалистического фидеизма, прав Лукашин Маркович вместе с Ефимом Придворовым, он же Великий Демьян Бедный, — какой был книгофил, книгочей, вождю давал читать, с возвратом, конечно, и неохотно, но куда денешься, а вождь страницы мусолил, палыды жирные, и портил книги, о чём Великий Демьян сделал запись в дневнике, но жизнь сохранил и умер своей… — ураганить нужно оппортунизм ленинской диалектикой.
Клава была лучшей портнихой в городе, обшивала бедных учительниц, почти бесплатно, из уважения и приязни. Как-то и себе сшила халат, роскошный такой, для тепла и носки в домашей обстановке квартиры, халат был совсем готов, но болезнь, больница, в нём и похоронили, последнее желание. Помнится ясно, опять осень, октябрь, дождь с ветром, — тому дождю уже пятьдесят минуло, — земля кладбища сыра и тяжела, липнет к подошвам, лопатам, впрочем, могильщики, как всегда, ребята здоровые, упитанные, румянощёкие, много цветов, учительниц, и все в Клавиной одежонке, в обновках, ею сшитых. Фурычев и Пронычев, ликвидация вражеской агентуры в тылу, Мошонкин Илья и Якушонок Трофим, туда же, по тем же делам. Затаившийся, боязливый город, синяя дымка, тёмные ограды парков и кладбищ, спит, просыпается, фонари мерцают, при желании можно увидеть отблеск невзошедшей зари, не так далеко острова, близок залив, тьма не становится гуще, непрогляднее, дальше — некуда, сумрак дня печален, мало отличим от ночи, тусклые улицы одичалы и сонливы, дом молчит, слившись с темнотой, высоко, почти в небе, светится окно, у дверей ни звука, лестница темна, кто-то бродит по углам и закоулкам дворов, невнятно лепечет, душа вечереет, зажигается и гаснет свет, дворники закрывают парадные на ночь, тускло светятся пятна площадей, безлюдье. Ещё один глухой вечер, один из многих. Оседает дневная гарь, спускается оловянная ночь на оловянный город, оловянные дома, оловянных людей. Тётя Лида и дядя Боря живут на Петроградской стороне, Большой проспект, дом с номером, но главное — сверкающий паркет, натёрт воском, стоишь на пороге в обуви не твоего размера, нет, не на пороге, на берегу водной глади, глядишься, смотришься, — охватывает страх, — и отражаешься, видишь силуэт души, ослабленный, понурый, нечёткий, плыть бы и плыть, но ни ладьи, ни каноэ, ни пироги, на худой конец, можно вплавь, перебирайся по-собачьи сквозь чужую, сытую, красивую жизнь. Дядя Боря был маленьким, больным и добрым. У тёти Лиды были пепельные волосы, густые и лёгкие, серо-зелёные глаза, плавное, мерное тело, она двигалась бесшумно-неслышно. Уют, покой, тишина. Мир и благоволение. Давно уж нет, ни их, ни паркета, ни воска, ни меня с ними. Въехал бы в Иерусалим, да ослика увели. Ничего, завтра будет утро, взойдёт солнце, проснутся люди оживут улицы, дороги. И мы все будем жить долго, долго.