Иду все дальше и дальше. Натыкаюсь на китайскую караулку. Солдаты забрались в будку, – их и не видно. Вместо дверки спущено какое-то одеяло. Доносятся голоса и смех. Далеко на горизонте виднеются сады, деревья, башни, арки, крыши. Город раскинулся далеко во все стороны. А вон, как раз против меня, в полуверсте, виднеется за красной кирпичной стеной Императорский дворец. Беру бинокль и смотрю. На роскошном просторном плацу, вымощенном белым камнем, проделывает ученье китайская пехота. Ясно вижу, как шеренга солдат, человек десять, бежит, отбивая ногу. Два японца подпрыгивают сзади и бьют такт в ладоши. Бинокль у меня чудный. Я заплатил за него в Петербурге 107 рублей, и теперь очень им доволен.
Пока так рассматриваю, – вдруг вижу: позади меня, точно из земли вырастают, из-за груды кирпича, два китайских солдата. Вернее всего, что они и не имели против меня никакого злого умысла, но мне представилось: «А что, ежели их тут за развалинами много, и они вздумают на меня напасть? Я один и даже револьвера не захватил». Прячу поскорей бинокль в футляр и благополучно пробираюсь восвояси.
В тот же день, после завтрака, подговариваю компанию наших офицеров проехаться по стене к тому месту, где была древняя обсерватория. Нанимаем пять рикш. Стены так широки, что мы свободно едем все рядом, да и то еще места остается очень много.
Подъезжаем к высокой башне, с амбразурами. Она стоит как раз на завороте стены. Входим в нее. Середину поддерживают деревянные колонны-бревна, огромной толщины. Амбразуры, или, скорей, окошечки, идут в несколько этажей. Переводчик объяснил мне, что в старину из этих окон стреляли лучники, т. е. стрелки из луков, осыпая наступающего неприятеля стрелами. Походили мы тут по стене и едем дальше.
Подъезжаем к развалинам обсерватории. Место, где она помещалась, напоминает теперь отчасти низенький амфитеатр-ложу. Стены были сложены из массивных тесаных глыб белого камня. Снаружи на них были высечены различные изображения, в виде рыб, животных, цветов и т. п. Кениге немедленно приступает снимать с них фотографии. Скрепы толстые железные. По всему видно, что, не разрушай немцы этой обсерватории, она простояла бы еще сотни лет, до того все прочно было сделано[29]. Отсюда со стены близехонько виднелся экзаменационный университетский двор, а с ним и тысячи каморок, в которых несчастные студенты запираются на время экзаменов, как узники. Ближе виднелись садики, огороды, маленькие кумиренки. Возвращаемся обратно. Мальчишки быстро катят нас в своих рикшах по кирпичной мостовой. Я смотрю по сторонам и невольно соображаю, каких колоссальных трудов и расходов стоит эта удивительная стена. Ведь она тянется вокруг города чуть не на 40 верст, – и куда выше и шире Великой стены. Право, стоит приехать в Пекин, чтобы только подивиться на одно это чудо!
Монгольская кумирня
Как-то ранехонько мы с Кениге едем к Гомбоеву. На улице порядочный мороз. Накануне мы условились ехать осматривать монгольскую кумирню. Я еду в колясочке, которую обязательно предложил мне кн. Кекуатов. Кениге в двуколке. Гомбоев живет близко от посольства, в своем собственном доме, устроенном как игрушка. Дворик чистенький, хорошо вымощен. Налево флигель, где помещаются его кабинет и спальня. Направо почтовая контора, а прямо главный флигель. Там приемные комнаты, столовая и другие. Все мило, уютно. Сам Николай Иванович, уже старик, среднего роста, сутуловатый, усатый, коротко остриженный, на вид довольно суровый. В действительности же предобрый и преобязательный. Он знаток всякой китайщины, и как только возьмет вещь в руки, то сразу скажет, какого она времени, хороша ли, дурна ли, и чего стоит. С ним приятно погулять по такому городу, как Пекин, сверху до низу наполненному редкостями. Гомбоев был уже готов и дожидался нас.
Садимся в экипажи и едем. Сначала направляемся вдоль стены, к Ходомынским воротам. Здесь-то вот главным образом и разыгралась кровавая драма осады посольств. Здесь китайцы и старались завладеть стеной, дабы иметь возможность осыпать посольство пулями. Несмотря на то что с того времени прошло с лишком полтора года, груды развалин еще возвышались кругом. Доезжаем до Ходомынских ворот и сворачиваем влево по Ходомынской улице. Это одна из самых главных жизненных артерий города, – широкая и прямая. Ежели бы сюда перенести европейца, никогда не бывшего в Китае, то он никак бы не поверил, что находится в столице Китая. Улица эта скорей походит на нашу деревенскую. Начиная с того, что мостовой почти не существует, только середина ее несколько шоссирована. По бокам – канавы. Пространство же между домами и канавами, где должны быть тротуары, даже не мощенное. Дома низенькие одноэтажные, снаружи изукрашены самой вычурной резьбой. Всевозможные вывески с надписями раскрашены, раззолочены и размалеваны на тысячу ладов. Каких только чудовищ тут не наглядишься!
Несмотря на раннее время – народу масса. В Китае вся жизнь на улице. Едем тихонько, а то того и смотри, кого-нибудь задавишь. Китайцы не привыкли, чтобы по их улицам скоро ездили. Лавки открыты, и торговля в полном разгаре. Вон, недалеко склад гробов. Двери открыты настежь, и гробы разного сорта, и крашенные, и некрашенные, золочённые и незолочённые, виднеются во всей своей красе. Дальше во дворе приютился тележный мастер. Повсюду оси, колеса и остовы телег, – и всё это на один шаблон, как делалось тысячу лет назад. Мастер ни на йоту не смеет уклониться в ту или другую сторону и ввести какое-либо новшество или улучшение.
Вон лавка с чаем. Цибики и разные корзиночки с этим товаром развешены и внизу, и на дверях, и под самой крышей. Далее тянутся ряды балаганов, как у нас на Вербной неделе, со всевозможною мелочью: мундштуками, кошельками, наушниками, сапогами, табачницами, поясами и разною разностью. Здесь много заграничного, немецкого товара. А вот тянется как бы наш Обжорный ряд. Здесь устроены целые кухни. Тут и жарят, и пекут всякие китайские деликатесы для простого народа. До моего обоняния хорошо доносится горелый запах бобового масла. Надо иметь очень привычный желудок, чтобы переварить здешние кушанья.
На подобные приготовления я насмотрелся еще в Гирине, Цицикаре и других китайских городах. Тут, я знаю, жарятся и дохлые собаки, и свиньи, и всякая всячина. Санитаров нет, полиция не придет и не остановит. Главные санитары в Китае – те же собаки и свиньи, которые истребляют и уничтожают на улицах всякие отбросы. Не забыть мне, – еду я несколько дней спустя с переводчиком в самый тесный квартал, покупать книги. Вдруг в одном узеньком переулочке экипаж мой останавливается. Что такое? – оказывается, мы наехали на павшую лошадь. Проезду нет. Сзываю китайцев, даю им на чай и прошу оттащить падаль в сторону. Переводчик же мой с улыбочкой глядит на околевшего коня и восклицает: «О! Здесь много вари суп и жарь котлетка!» Действительно ли китайцы едят дохлятину, я не могу уверить, но что переводчик сказал эти слова – это верно[30].
Едем дальше. Среди улицы стоит толпа народу. Здесь идут разные представления. Из экипажа мне хорошо видны фигуры артистов и довольные лица слушателей. Громкий хохот раздается оттуда. Вон черный, тощий китаец, в белой рубахе, со взъерошенными волосами, подбоченивается и начинает кувыркаться. Это фокусник.
Мы объезжаем высокую изгородь. Она по самой середине улице. Виднеются какие-то каменные работы.
– Что тут такое делается? – спрашиваю Гомбоева.
Тот закутался от холода в свое теплое пальто, согнулся, насупился, съежился и, видимо, решился молчать, зная хорошо, что ему много придется рассказывать и объяснять.
– Здесь был убит немецкий посол Кетеллер. Так вот китайцы строят ему тут памятник, – отрывочно бурчит он и смолкает.
Ходомынская улица длинная. Верст пять будет, ежели не больше. Вправо виднеется высокая старинная вычурная постройка. Останавливаемся у ворот и идем во двор. Глазам представляются громаднейшие ворота, в виде арки, изукрашенные, разрисованные, местами раззолоченные, очень красивые. За воротами раскинулся обширный мощеный двор. Здесь Монгольская кумирня. Сведений о том, когда она была построена и кем, – я не мог найти. Известно только, что при Минской династии. Значит, приблизительно в XIV или XV веке. Идем к кумирне. Перед самым зданием возвышаются две бронзовые статуи, на бронзовых же постаментах. Статуи изображают львов, только с усечёнными мордами, совершенно фантастичными. Один положил лапу на шар, другой – должно быть, львица – играет с детенышем. Львенок лежит на спине и как бы барахтается своими ноженьками под могучей лапой матери. Обе статуи, а также и постаменты в высочайшей степени художественны. Такой отливки, такой тонкости и совершенства во всех деталях мне никогда и нигде не приходилось видеть. Это в полном смысле шедевр в области бронзы. Налюбовавшись досыта на это чудо, идем во внутренний двор. Здесь нас встречают два ламы. Один старик, другой мальчик лет 15. Старик, в полинялой желтоватой кацавейке, и в суконной шапочке, с радостным видом приседает и ведет нас показывать кумирню. Она состоит из нескольких отдельных построек. На следующем дворе мы все невольно останавливаемся перед чудной бронзовой вазой, в виде круглой печи с ручками. Должно быть, она служит для каких-нибудь церковных обрядов или жертвоприношений.
– Как эта ваза, так и две бронзовые статуи в виде львов, отлиты при императоре Чен-Луне, – серьезно объясняет Гомбоев, таким тоном, который не допускает никаких сомнений. – Чен-Лунь был великий покровитель искусств и в особенности изделий из бронзы.
Далее входим в главный храм. Он очень высокий, темный и холодный. Чтобы сколько-нибудь разглядеть внутренность, лама открывает двери. Холодный ветер так и прохватывает насквозь. Подхожу к жертвеннику, и что же вижу? Колоссальный Будда, золоченный, в 8 саженей высоты, возвышался к самому потолку. Сделан он, как сообщил Гомбоев, из одного дерева. Кениге, как ни примащивается, никак не может его сфотографировать. Очень уже высок. И вот он пробует снять его в три приема. В первом этаже – ноги, затем идем во второй этаж, здесь снимает самый торс, и под конец поднимаемся еще выше, в третий этаж, и там уже снимает плечи и голову. Ширина в плечах около 2 саженей. Где, думается мне, могли китайцы достать такое громадное дерево, и как этого Будду водрузили тут? Внизу, на жертвенных столах, стоят редкостные свя