Ha этот раз его безупречный китель, аксельбанты и лакированные сапоги были измяты и в пыли.
Он был очень бледен и взволнован.
– А! Карпов! Ну, скорее! какие новости? опять лошадь убита? Ну садись к нам и рассказывай! Хочешь красного монастырского вина? Что нового? Что ты так бледен? Что делает Анисимов?
Вопросы посыпались с разных сторон.
– Oh! Mr. Karpoff! Bonjour! Comment ça va? Quelles nouvelles nous apportez vous? О! господин Карпов! Как дела? Какие у вас новости? – заговорили французы и стали крепко пожимать руки Карпову.
– Très mal! Très mal[6]! – ответил Карпов, сел среди товарищей, выпил стакан вина и стал рассказывать. Каждое его слово переводилось французам.
– Господа, поздравьте меня, – говорил Карпов, – едва не был убит и спасся самым непонятным образом!
– Опять чудесное спасение на лошади?
– Нет! Я сидел у вокзала, на каком-то деревянном ящике…
– Пули, гранаты и шрапнели носились вихрем… – перебил кто-то.
– Господа, не перебивайте! дайте ему говорить!
Карпов продолжал:
– Сижу я на ящике. Вдруг над моей головой раздается удар шрапнели, и я лечу с ящика на землю. Хороший заряд шрапнели попал в ящик, разбил его в нескольких местах и ранил стрелков, которые были вблизи. Я поднялся с земли ошеломленный, осмотрелся и увидел, что у меня все в порядке. Нигде не ранен.
– Ты неуязвим, как боксер. Ну а что Анисимов?
– Господа, наши дела очень плохи! Китайцы открыли такую ожесточенную канонаду по вокзалу, что, вероятно, они хотят повторить свою атаку ночью. Командир полка предугадывает общее нападение китайцев и намерен увести с вокзала все роты. Я должен сказать вам по секрету, что наше положение очень тяжелое и мы должны быть готовы ко всему. Командир полка приказал, чтобы все офицеры были на своих местах и приготовились на случай отступления. Приказано нашему артиллерийскому обозу снять все лишние тяжести. Полковник Вогак уже предупредил иностранцев о возможности отступления.
Если китайцы возьмут у нас вокзал, то 7-я рота Полторацкого должна будет отбиваться и прикрывать мост до тех пор, пока весь отряд не уйдет из Тяньцзина. Затем приказано сломать мост, отступать и промышлять, как Бог укажет. Англичане пойдут в авангарде отряда. За ними русские, жители, раненые, иностранцы и обоз. Раненые, женщины и дети будут посажены на двуколки. В арьергарде останутся немцы, которые должны будут удерживаться в медицинской школе и на кладбище до последней возможности. Как видите, положение весьма неутешительное! Город пылает от пожаров, и русское консульство сгорело дотла.
Все молча переглянулись.
Каждому живо представилась печальная картина поспешного отступления. Отчаянное бегство с городскими жителями, женщинами, детьми и ранеными. Бесконечный, растянутый обоз! Беспрерывное нападение китайцев.
Перестрелка, крики, слезы и общая паника!
– Вот видите! я вам говорил, но вы мне не верили. Все пропали! – заговорил расстроенный доктор и снова безнадежно замахал руками.
– Нет! – сказал более бодрый офицер, – я убежден, что Анисимов никогда не отдаст вокзала китайцам и не уйдет из Тяньцзина! На то он Анисимов! Конечно, он сделает все приготовления к отступлению, но он не уйдет. Да разве бывало когда-нибудь, чтобы русские отдавали свой город неприятелю и бежали?
– Но ты забываешь, что концессии наполнены мирными жителями, которых мы должны спасать. Мы поневоле должны будем отступить, чтобы вывести всех жителей из города. Иначе нас перебьют здесь всех до одного, если мы останемся без вокзала и будем укрываться в домах.
– Нас так же хорошо могут перебить в дороге, во время нашего отступления.
– Но в поле при отступлении мы можем, по крайней мере, отбиваться и отстреливаться. А что мы сделаем здесь, в этих узких и скрещенных улицах? Конечно, без жителей и женщин мы бы засели здесь и отбивались до последней капли крови.
– Никуда мы, господа, не уйдем и благополучно выдержим осаду. Анисимов никогда не отступит!
– Пропали! Все пропали! – вздыхал доктор и размахивал руками еще энергичнее.
Появился забайкальский казак с бурятским лицом, с круто загнутой шапкой, в белой рубахе, почерневшей от трудов, с кривой шашкой сбоку и с запиской в руках. Записка сообщала, что командир полка приказывает всем офицерам быть готовыми на случай отступления.
Здоровые и раненые офицеры крепко и молча пожали друг другу руки и разошлись. В нашей палате остались только Котиков, Пуц и Макаров.
Канонада китайцев усилилась. Завывая над городом, пролетали гранаты. Co звоном в стены и плитяные дорожки госпитального двора ударялись пули.
Было уже совсем темно, когда к нам в палату вошла красивая женщина в простой соломенной шляпке и с засученными рукавами. Она была очень взволнована, и слезы едва держались в ее больших черных глазах.
Я сейчас же узнал ту спортсменку, которая подала мне воды, когда стрелки несли меня с вокзала в госпиталь.
Она назвала свою фамилию:
– Люси Пюи-Мутрейль.
Офицеры и я поспешили выразить ей свои лучшие приветствия на русско-французском языке:
– Весь русский отряд прекрасно вас знает как свою замечательную героиню и гордится, что имеет такую неустрашимую сестру милосердия.
– Господа, я нахожусь без крова и обращаюсь к вашему покровительству, – сказала сестра Люси.
Мы были удивлены и не понимали, в чем дело. Она продолжала:
– Господа, вы знаете, как я работала несколько дней на вашем биваке, перевязывая ваших раненых. Сегодня весь день я работала в этом госпитале, помогая вашим врачам и ухаживая за вашими солдатами. Я не хочу и не могу больше вернуться в тот дом, в котором я жила раньше. Я желаю остаться сестрою милосердия при вашем отряде. Я просила у монастырских монахинь разрешения поселиться здесь, чтобы быть ближе к раненым. Но мне отказали. Тогда я просила позволить мне, по крайней мере, проводить здесь ночи. Но монахини не разрешили мне и этого говоря, что, по правилам святого монастыря, это совершенно невозможно для такой легкомысленной женщины, как я. Теперь я без крова и приюта.
Мы были поражены, недоумевали и решили позвать старшего полкового врача Зароастрова и старшую сестру-монахиню – для переговоров.
– Успокойтесь, сударыня, – говорили мы, – будьте уверены, что все это недоразумение, которое сейчас же будет улажено. Русские слишком высоко ценят ваши услуги в такие тяжелые дни. Мы слишком дорожим вашим самопожертвованием и участием к нашим раненым.
Когда пришли доктор Зароастров и старшая сестра-монахиня, мы рассказали им, в чем дело, и доктор Зароастров поручил мне передать монахине и Люси Пюи-Мутрейль следующее:
– Старший врач русского 12-го полка, доктор Зароастров, от имени русского отряда приносит глубокую благодарность г же Пюи-Мутрейль за ее самоотверженную деятельность с первых же дней бомбардировки. To, что сделано ею за эти дни, выше всяких похвал. Старший врач весьма рад, что она желает и дальше помогать раненым, и официально назначает ее сестрой милосердия при русском отряде. Так как теперь в главном французском госпитале, по случаю военного времени, образован соединенный франко-русский госпиталь, то доктор Зароастров, как старший врач, просит старшую сестру оказывать всякое покровительство и содействие новой сестре милосердия, отвести ей комнату, где она могла бы жить, а прежде всего дать ей поужинать.
Старшая сестра-монахиня прослезилась, ответила, что она очень рада оказать приют такой самоотверженной женщине, и поспешила исполнить все требования доктора Зароастрова.
Сестра Люси была очень счастлива и до конца Печилийской экспедиции не расставалась с русским отрядом. Сотни раненых были ею перевязаны, ободрены и приласканы.
Беззвездная и безлунная тревожная ночь быстро спустилась над измученными концессиями Тяньцзина. Чем она кончится? Какое утро ждет нас? Или, быть может, «заутра казнь»?
В госпитале было тихо. Офицеры и солдаты чуть слышно переговаривались друг с другом либо спали. Но трудно было спать в эту ночь… С вокзала доносилась ожесточенная убийственная перестрелка. Видно, китайцы напрягали все усилия, чтобы выбить русских, которые засели в окопах, бились, бились и не умирали. Слышно было, как среди китайской ружейной беспорядочной и беспрестанной трескотни срывался резкий и гулкий залп наших, эхом отдававшийся в стенах концессий и ободрявший стрелков, лежавших в госпитале… Встрепенутся стрелки и начнут шептаться… «Слышь? наш залп! Здорово закатили!»
Пули залетали в наш сад, но от них, слава Богу, еще можно было уберечься в стенах госпиталя. К нам в открытые окна они еще не попадали. Но жутко было, когда над городом жужжа реяли гранаты и с такой силой и треском вонзались в соседние каменные здания, что весь госпиталь грохотал.
Когда минутами затихало, слышно было, как страдали раненые… Вздохи!.. Стоны!.. «Ох, Господи!» – доносилось из темных палат, едва освещенных керосиновыми лампами и фонарями… Было замечено, что китайцы, жившие вместе с нами на концессиях, стреляли в освещенные окна европейцев. Поэтому в госпитале было воспрещено держать ночью большой свет в палатах.
Было слышно, как в соседней палате стонал Попов и тяжело вздыхал французский унтер-офицер, бравый и красивый, с большой черной бородой, безнадежно раненный в живот.
В нашей комнате было тихо… Офицеры дремали. Неохота было говорить друг с другом. И о чем говорить? О том, что наше положение безвыходно? Что нас могут вырезать? Все мы это сознавали, мучились и молчали.
В моей просторной постели я ворочался с боку на бок, хотел, но не мог заснуть… Меня мучили и гранаты, и не прекращающаяся трескотня ружей… Я внимательно прислушивался, как пули падали к нам в сад и срывали ветки и листья с розовых акаций, бывших в полном цвету и так нежно благоухавших…
«Боже мой! Когда же наконец все это кончится!.. Какое мучение! Ведь китайцы могут так перестрелять всех наших стрелков!.. А что, если они в самом деле прорвутся через наши заставы?.. переколотят всех часовых… и ворвутся на концессии, в улицы, в дома, в госпиталь?.. Что же тогда с нами будет?.. Вырежут? поголовно? одного за другим? нет, будут резать десятками, кучами… Будут мучить, с остервенением, с наслаждением… Страшно подумать… Нет, этого быть не может!.. Но отчего же нет? Ведь другие же погибали такой страшной мучительной смертью! To же самое может и с нами случиться… Чем мы лучше других?.. Ужасно!»