От одного из служащих на железной дороге услыхал я такой рассказ:
«Здешнему начальнику станции дают знать, что где-то поблизости, в деревне, два беглых каторжника убили старуху и ребенка и ограбили их. Сообщались приметы преступников и просили наблюдать, не появятся ли они на Мысовой. На другой день утром погода была холодная, начальник станции совершенно случайно выходит на рельсы, чтобы встретить поезд, и, к ужасу своему, видит двух рослых молодцов, по всем приметам, тех самых, о которых ему сообщалось по телеграфу. Начальник не потерялся. Едва скрывая свое смущение, он кричит им:
– Что вы, братцы, тут делаете на морозе?
– Да вот поезда ожидаем, – отвечали они.
– Ну так что же вы тут стоите! Одежда на вас легкая, ступайте на станцию, погрейтесь.
Сказал он это таким спокойным голосом, что те, действительно, ничего не подозревая, пошли туда греться. Начальник же, как только те скрылись за углом здания, не чуя под собою ног, как он сам выразился, побежал сообщить жандармам. Молодцов внезапно схватили, обыскали и нашли у них в карманах окровавленную одежду старухи и ребенка и 1 р. 50 к. денег».
– Ну, а как дорога, исправна? – спрашиваю коменданта.
– Да ничего, проедете! – утешает он. – Вот только на Яблоновый хребет трудненько подыматься – очень круто. Там вас два паровоза будут тащить: один спереди, другой сзади. – Затем продолжает: – Здесь у нас недавно такой случай был. На станции Седловая, – знаете, проезжали – уклон очень большой. Подходит товарный поезд. Станция стоит как раз на вершине. Право, не знаю, как это можно было ставить станцию на таком месте. К нему было прицеплено несколько вагонов третьего класса и один второго, в котором ехал офицер с семьей.
Только поезд остановился, – под вагоны, по обыкновению, подложили шпалы, чтобы не покатился назад, а локомотив пошел к водокачке набирать воду. Набрал, стал подаваться назад, и лишь столкнулся слегка с поездом, как у того шпалы из-под колес выскочили и весь поезд покатил назад. К счастью его, все стрелки стояли на главный путь, – и навстречу никого не было. Поезд пролетел 3 станции, – около 45 верст – в 15 минут. Хотя и дали знать по телеграфу об этом несчастье, но на станциях не успевали выбегать на путь, – как уже поезд пролетал мимо. Остановился он уже сам собой, на одном крутом подъеме, причем все буксы у него были в огне. Офицер же с семьей, во время этой бешеной поездки, всё время стоял в вагоне на коленях и молился Богу, так как каждую секунду все они ожидали смерти.
Но вот подходит и наш поезд. Прощаюсь с комендантом, забираю вещи и уезжаю. Опять потянулись знакомые места. Горы, ущелья, обгорелые леса. Онон синеватой лентой, нет-нет да и мелькнет у самой дороги. А вот и Яблоновый хребет. Паровоз с трудом тащит поезд. Точно какой старик, сипло охает он и кряхтит… Шипит, свистит, и хотя, и с трудом, но все-таки втаскивает нас на вершину. Какой странный здесь лес… точно его моль поела, – какой-то ощипанный. А вот и Китайский разъезд. Здесь Байкальская дорога поворачивает влево на Сретенск, а вправо идет ветвь на Маньчжурскую дорогу. Отсюда до станции Маньчжурия верст около трехсот.
Характер местности сильно меняется. Начинаются равнины, – желтые, песчаные. Леса исчезают. Вон стоит у дороги группа монголов, в своих лохматых шапках, верхами на маленьких приземистых лошадках, и пристально смотрят на поезд. Вон один улыбается, щурит узенькие косые глаза и ласково треплет коня своего по широкой короткой шее. Точно он этим хотел сказать ему: «Не бойся, милый, не променяю я тебя на эту огненную колесницу». Такие картины видал я еще в Ахал-Теке, когда проводили железную дорогу. И там тоже, текинцы, сидя верхом на своих драгоценных аргамаках, с удивлением смотрели первое время на поезда и ласково трепали при этом по шее коней своих. Случалось, иной пускался в обгонку с поездом. Скачет, скачет, машет плетью, кричит и, наконец, достаточно натешившись, уносится в сторону.
На станцию Маньчжурия приезжаем около полуночи. Луна светила полным блеском. В воздухе летали морозные снежинки. Пассажиров скопилось масса. Здесь приходилось расставаться с нашими байкальскими вагонами и пересаживаться в вагоны Маньчжурской дороги. Много легенд ходило в это время, и в Питере, и повсюду, про эту дорогу. После китайского погрома она только что еще поправлялась, а от станции Маньчжурия строилась заново. Желающих ехать по ней было много, а провозных средств у дороги не хватало. Через это происходили большие неудовольствия, и для проезжающих, и для строителей. Занятые по горло спешной работой, последние и не подозревали, какие курьёзы происходили у них на линии.
Я и забыл сказать, что еще около Верхнеудинска встретил моего знакомого по Китайской войне, генерала Надарова, бывшего Приамурского окружного интенданта.
– Смотрите! Маньчжурская дорога, принимая пассажиров, берет расписки, что за увечье не отвечает, – кричал он мне, смеясь, на прощанье.
Хотя и с трудом, но мне удалось достать маленький служебный вагончик в два окна. При настоящем положении подвижного состава, – при полном отсутствии вагонов 2-го класса, – это было для меня находкой. В нем могло ехать только двое. Я прихватил с собой еще одного швейцарца, Десуляви, воспитателя Орловского корпуса… Он изучал на Кавказе флору девять лет и теперь ехал изучать ее в Приамурский край. Человек он был очень интересный. Высокий худощавый брюнет, чрезвычайно типичный. Он почему-то напоминал мне того Наполеоновского ветерана-француза, изображенного на знаменитой картине Ораса Верне, с повязанной окровавленной головой, стоящего около убитого коня.
На Маньчжурской дороге
Около полуночи едем дальше. Пассажиры устроились с великим трудом и лишениями. Теснота страшная. Ехало множество семейных, с малыми детьми. Помещались и над скамейками, и под скамейками. Кроме вагонов 3-го класса, следовали еще товарные, приспособленные для перевозки пассажиров, т. е. в них были поставлены железные печи, доски для сидения, вот и всё. Поэтому надо представить себе, как я был счастлив, имея в своем распоряжении отдельный вагончик. Путь был еще очень плох.
Смотрю в окно, луна пропала. Темно. Ветер кругом так и воет. Метель порядочная. Мороз усиливается. Печка в моем вагоне топится, и у меня тепло. Спутник мой укутался в плед и, счастливый, заснул. Он никак не ожидал попасть в такую благодать. Едем час, другой, – вдруг останавливаемся. Станции нет, степь непроглядная, ничего не видно… Проводник при вагоне уходит узнавать, что случилось. Долго пропадает, наконец ворочается.
– Ну, что там такое? – спрашиваю его.
– Да путь, что ли, не исправен! – мрачно отвечает он и ерзает плечами от холода.
– Да ты у кого спрашивал? – кричу ему.
– Да и спросить не у кого. Кондукторов нет, сторожей тоже не видать, – жалуется он.
Стоим, стоим. Уже светло стало. Бесконечная степь, запорошенная снегом, уныло протянулась перед глазами и пропадала на горизонте.
– Эй, проводник! – кричу опять. – Ступай, узнай хорошенько, долго ли же мы будем здесь стоять? Ступай к машинисту, у него спроси.
Уходит. Пропадает с час, не менее. Наконец приходит.
– Ну что?
– Да и машиниста нет. Уехал куда-то с паровозом.
Итак, мы стояли здесь ровно 12 часов. А машинист, оказывается, преспокойно перевозил чьи-то бревна, сложенные около дороги. Их, конечно, должен был убрать специальный рабочий поезд, а не наш, битком набитый народом. Каково же было бедным пассажирам, с малыми детьми, стоять полсуток в открытом поле, где нельзя было даже воды достать, чтобы согреть чайник. Потом, как мне объяснили, такие проделки часто повторялись. Машинисты сталкивались с разными подрядчиками по доставке грузов на дорогу, бросали свои поезда и занимались спешной перевозкой. От своего пассажирского поезда они, конечно, не могли столько заработать, а тут в несколько часов, смотришь, сотенку зашибешь.
В то блаженное время машинисты на Маньчжурской дороге были всесильны. Останавливались где хотели и сколько хотели. Ни кондукторов, ни звонков, ни проездных билетов. Делай что хочешь, – никто слова не скажет. Еще в первую мою поездку в Китай нагляделся я на подобные картинки. Помню, еду из Харбина к Пограничной, для осмотра железнодорожных построек, занятых нашими войсками. Вместе со мной ехал мой знакомый командир пехотного полка, высокий седой старик. Он вечно ходил с большой суковатой палкой и, вероятно, за это был прозван офицерами «Аника Воин». Так вот, останавливаемся мы на одной станции. Был полдень. Есть хотелось сильно.
– Пойдемте вон в тот домик! – говорит мне мой спутник и указывает палкой на небольшую мазанку, саженей сотня от вокзала. – Там столовая, можно пообедать.
– Опасно, поезд уйдет! – говорю ему.
– А мы узнаем! – возражает он. – Эй, ты, молодчина, сколько времени здесь поезд стоит? – обращается он к служащему, который ходил и распоряжался около вагонов.
– Да с час простоим! – слышится ответ.
– Ну вот, видите ли, пойдем! – упрашивает он.
Но я, наученный горьким опытом, не сдался на его увещевания и предпочел съесть в вагоне жестянку консервов. Старик же ушел искать горячих щей, до которых был большой охотник. Но не успел он добраться до заветного домика, как поезд наш… трогается. Сначала я было подумал, что мы делаем маневры. Но нет, едем дальше, дальше, все скорей и скорей. Как сейчас, перед глазами, – виднеется вдали представительная фигура моего почтенного спутника, в высокой мохнатой черной сибирской папахе и в длинном меховом сюртуке. Вон он что-то кричит мне и отчаянно машет костылем, – бросается бежать за нами. Но где там догнать! Наконец, теряю его из виду. На следующей станции, озлобленный, догоняет он меня на паровозе.
А то припоминается мне рассказ моего старого знакомого, еще по Текинскому походу, некоего Г., человека крайне энергичного. Покойный Михаил Дмитриевич Скобелев его очень любил. Главное за то, что, какое поручение ни дашь ему, хотя бы самое тяжелое, он выполнял его блистательно. Уже на что трудно было достать перед Текинским походом верблюдов для перевозки грузов, а Г. достал, да еще не тысячу и не две, а 16 тысяч. Так вот, самый этот Г. был прислан из Петербурга, с рекомендательным письмом, к генералу Гродекову. Не может ли де он быть полезен во время