– Нет, – прошептала она, – нет… я верю тебе, сестра… Так лгать нельзя…
Фарфоровые часы, изображавшие пляску амуров и стоявшие на верхней доске секретера, звонко пробили двенадцать раз. Анна потянулась всем своим худощавым, но грациозным телом, подошла к двери, отделявшей спальню от будуара, и крикнула:
– Юлиана, ты еще не ушла?
Дверь скрипнула, и хорошенькое личико баронессы Менгден выглянуло в разрезе портьеры.
– Нет еще, ваше высочество…
– Пора спать, Юлиана, – лениво опускаясь в кресло, проговорила Анна Леопольдовна.
Фрейлина расхохоталась:
– Пора спать, а сама в кресло… Не прикажете ли на руках отнести вас в кроватку…
Правительница улыбнулась в свою очередь:
– Нет, я лягу сама… но немного погодя. Запри дверь и посиди около меня. Я хочу с тобою поговорить…
Юлиана подошла к двери, выходившей в парадные комнаты дворца, повернула ключ в замке, но даже не успела повернуться, как за дверью послышались чьи-то торопливые шаги, и раздался резкий стук, отдавшийся под потолком звонким эхом. Юлиана вздрогнула от неожиданности, а Анна Леопольдовна побледнела; ей вдруг припомнились ее мрачные мысли, и тяжелое предчувствие охватило ее.
– Юлиана! – прошептала она. – Не отворяй… я боюсь…
– Кто там? – спросила Юлиана.
– Ах, да отворите, ради бога! – послышался взволнованный, раздраженный голос принца Антона. – Что это за новости! Скоро мне, кажется, придется заранее докладывать о своем приходе.
Баронесса Менгден вопросительно поглядела на Анну, та облегченно вздохнула и молча кивнула ей. Юлиана отворила дверь, и принц бурей ворвался в будуар жены. Он хотел заговорить, но Анна Леопольдовна перебила его с недовольной гримасой:
– Что вы так стучите, мой друг! Я бог знает что подумала и даже перепугалась…
– И если не будете меня слушаться, – воскликнул принц Антон, – ваши страхи могут оправдаться!..
– Что еще случилось?
– То, что вы должны дать немедленно приказ арестовать цесаревну Елизавету и всех ее клевретов.
Анна Леопольдовна вздрогнула и испуганно поглядела на взволнованное лицо мужа.
– Произошло что-нибудь особенное?
– Особенное, особенное! – раздраженно проговорил он. – Вам все нужно особенное! И это случится, если вы все будете по-прежнему медлить… Вы хотели доказательств… Вот, читайте!.. – И, выхватив из-за пояса сложенный вчетверо лист бумаги, он сунул его в руки правительницы.
– Что это такое? – не сразу поняла Анна.
– Это манифест шведского короля… Тут объясняется, по чьему наущению начата война с нами… Тут прямо сказано, что ее повлекло отстранение от всероссийского престола цесаревны Елизаветы Петровны и принца Гольштейнского… Вам и этого мало? Я не знаю, чего вы еще хотите дожидаться. Очевидно, того, чтобы Елизавета арестовала вас, меня и императора…
Лицо Анны Леопольдовны приняло скучающее выражение. Она зевнула и лениво проговорила:
– Первый час, мой друг, и я смертельно хочу спать.
– И это все? – спросил озадаченный принц.
– Нет, не все. Для вашего успокоения я завтра утром съезжу к цесаревне и поговорю с ней. Если я увижу что-нибудь подозрительное – я приму необходимые меры… А теперь ступайте к себе, ложитесь спать и не трусьте так… Нельзя же быть таким трусом, чтоб бояться даже собственной тени…
Принц Антон вспыхнул до корней волос, круто повернулся и вышел из будуара, ворча что-то сквозь зубы.
IIДве соперницы
Елизавета Петровна не ожидала, что ей придется принимать такую высокую посетительницу. Цесаревна была рада, что при дворе хоть официально о ней на время забыли, что к ней не пристают больше со сватовством, и сама была в Зимнем дворце в последние дни всего два раза: по приезде из ее подмосковной Покровской вотчины, где она провела лето, затем недавно на куртаге[57].
Зимние и весенние месяцы Елизавета Петровна подумывала о перевороте в свою пользу, мечтала о возможности возложить на свою голову императорскую корону, но, пробыв лето в Покровском, прожив там целых восемьдесят дней мирной и спокойной жизнью, вдали от придворных тревог и интриг, проводя время среди незатейливой деревенской природы, которая манила ее гораздо больше, чем шум и блеск императорского двора, цесаревна, к удивлению всех своих приближенных, заявила, что больше не думает о престоле. И это заявление она сделала вполне искренне. Ей действительно надоели придворные интриги, и, если бы ее только оставили в покое, она была бы вполне счастлива. Почти не сомневаясь, что переворот может удаться, Елизавета в то же самое время страшилась тяготы, которую ей придется возложить на плечи вместе с императорскою порфирой.
Вот и сегодня у нее по этому же поводу вышла горячая схватка с Маврой Ивановной Шепелевой. Не поспалось что-то сегодня Елизавете Петровне. Легла ли она вчера раньше обычного, или просто сон отлетел раньше, чем нужно, но уж в пять часов утра цесаревна открыла глаза, полежала несколько минут, поглядывая на различные предметы, слабо освещенные огоньком лампад, горевших перед образами, но лежать она не любила и, спрыгнув с постели, принялась одеваться. Шепелева спала в соседней комнате и спала очень чутко. Шум в спальне цесаревны разбудил ее, она встала, заглянула осторожно в дверь и ахнула, увидав, что Елизавета Петровна уже на ногах.
– Да ты, никак, проснулась, золотая?! – воскликнула она.
Елизавета расхохоталась наивности восклицания.
– Нет, сплю, Мавруша!..
– Да что тебя это, матушка, спозаранку подняло?
– Не послалось что-то…
– Ну, матушка, – заметила совершенно серьезно Мавра Ивановна, издавна убежденная, что «Лизанька как-никак, а царицей будет», – когда государыней станешь – не изволь чуть свет вставать… А то людям спать не дашь.
По лицу цесаревны прошла недовольная гримаса.
– Оставь, Маврушка, эти глупости! – резко проговорила она.
– Какие это глупости?!
– А вот мечтания-то эти несбыточные… Не буду я государыней, да и не хочу ею быть.
Шепелева даже глаза вытаращила от охватившего ее изумления; все ее круглое калмыцкое лицо покрылось багровым румянцем, и она, забыв, что весь ее костюм состоит из одной рубашки, подскочила к цесаревне.
– Как не будешь?! Как не хочешь?! – крикнула она, чувствуя, что от волнения у нее перехватило горло.
Ее полная фигура в одной рубашке, спустившейся с плеча, была теперь так комична, что Елизавета не выдержала и расхохоталась.
– Так и не хочу! – сказала она, перестав смеяться.
– Матушка! Золотая ты моя! – взмолилась Мавра Ивановна. – Не шути ты так… Не доведешь ты меня этими шутками до добра. Опять будет мне Герман-то наш кровь отводить.
– Да не шучу я, Мавра Ивановна, – на этот раз с непритворной досадой отозвалась цесаревна. – Совершенно всерьез я говорю – не буду я корону носить, не надобна мне она.
– Как не надобна! Да что ты, золотая моя, несуразицу такую несешь. Да как же наша Расея без царицы будет?!
– У России есть царь, и другой царицы ей покамест не нужно.
– Ну какой же это царь, ежели он еще в люльке лежит!
– Это все равно, – твердо проговорила Елизавета Петровна. – Есть царь, хоть и в люльке, и слава богу… А мне соваться не к чему.
Мавра Ивановна помолчала с секунду, затем вдруг взвизгнула и хлопнула себя руками по бедрам.
– Так не бывать этому!.. – воскликнула она таким звонким голосом, что даже цесаревна испуганно вздрогнула.
– Как не бывать? Чему не бывать?
– А вот отказу-то твоему. Так и не бывать! Ишь что удумала… Нет, ваше высочество, нельзя, нельзя этого! Ведь коли предрешено тебе царствовать – так ты и царствуй! – Мавра Ивановна вдруг залилась слезами и выбежала из спальни цесаревны.
Цесаревна усмехнулась, когда Шепелева выбежала за дверь, но усмешка вышла какой-то гримасой. Горячая любовь, так и сквозившая в каждом слове этой непочтительной речи, тронула цесаревну, и она все утро думала об этих словах ее простой, бесхитростной камер-юнгферы[58].
Обыкновенно, когда происходила размолвка по какому-либо поводу между Елизаветой и Маврой Ивановной, Шепелева или исчезала на целый день из дому, или запрятывалась так, что цесаревна не могла ее разыскать. Так, по обычаю, полагалось и сегодня, но каково же было удивление цесаревны, когда в одиннадцать часов утра дверь ее будуара, где она сидела, держа в руках какую-то книгу, но витая мыслями в прошлом, отворилась и показалась голова Мавры Ивановны. Это так обрадовало Елизавету, не умевшую долго сердиться и страшно скучавшую о своем друге, что она бросилась к дверям, боясь, что Шепелева опять исчезнет.
– Маврушка! – воскликнула она. – Бросила дуться!
Мавра Ивановна переступила порог, с таинственным видом притворила дверь и промолвила:
– Матушка, гостья дорогая к тебе пожаловала…
– Какая гостья?
– Какая еще у вашего высочества самая дорогая да любезная есть?.. Вестимо, ее императорское высочество великая княгиня всероссийская, родительница императора августейшая.
– Правительница! – воскликнула Елизавета.
– Она самая. К крыльцу уж подъехала… Петр Иванович встречать побег…
«Зачем она приехала?» – как молния мелькнуло в мозгу цесаревны.
Но она не стала задумываться над разрешением этого вопроса и, наскоро оправив перед зеркалом волосы, быстрыми шагами направилась в приемную залу, в которой уже находилась Анна Леопольдовна.
Отвешивая, согласно этикету, глубокий поклон, цесаревна постаралась уловить выражение лица своей гостьи, чтобы заранее знать, чего ей ожидать от этого визита, чтобы заранее приготовиться к отпору, если это необходимо. И выражение лица Анны Леопольдовны ей не понравилось. Было заметно, что правительница не в духе.
Едва ответив ледяными губами на поцелуй цесаревны, Анна Леопольдовна кинула быстрый взгляд на Шувалова и Шепелеву, стоявших на почтительном расстоянии поодаль, и проговорила, подчеркивая фразу: