– Я приехала поговорить с вами, сестрица…
Елизавета взглянула в свою очередь на своих любимцев, те поняли ее безмолвное приказание и вышли из залы.
– Вы, конечно, не ждали меня увидеть у себя, сестрица? – спросила Анна, когда они остались одни.
– Откровенно признаться, не ждала, – ответила Елизавета. – Но я от души рада, что вы мне оказали эту высокую честь.
Ядовитая улыбка тронула губы правительницы.
– Вряд ли вы скажете то же самое, когда узнаете, какие причины заставили меня переступить порог вашего дома.
Цесаревна почуяла что-то враждебное в этой фразе; тон, каким она была сказана, ее обидел. Она вспыхнула, но сдержалась и мягко заметила:
– Каковы бы ни были причины, приведшие вас ко мне, – я рада видеть ваше императорское высочество.
Анна устремила на цесаревну испытующий взор и медленно произнесла:
– Даже если бы я явилась затем, чтобы арестовать вас?
Елизавета вздрогнула, отступила назад; но ее замешательство продолжалось не больше секунды.
– Арестовать?! – холодным тоном, гордо закидывая голову, спросила она. – За что же?!
Правительница ожидала иного. Она все утро продумала над этой фразой, мысленно представляла себе, какой эффект произведет она, сказав эти роковые слова, как побледнеет Елизавета и, если она действительно виновна, как упадет к ее ногам, как будет молить о пощаде. И вместо всего этого – гордый вид, ледяной тон. Одно из двух: или цесаревна действительно не помышляет ни о каких происках, либо она – притворщица и интриганка. Вчера Анна Леопольдовна пришла бы, несомненно, к первому заключению, но разговор с Линаром, манифест, поднесенный мужем, – все это расстроило молодую женщину, расшатало ей нервы.
– Так вы думаете, – заговорила она дрожащим от гнева голосом, – что я ничего не знаю, ничего не вижу! Вы под мою корону подкапываетесь, по вашему наущению шведы на Русь идут, идут, чтоб добыть вам корону, и прямо об этом заявляют! Нет, теперь уж вы меня не обманете… Теперь я вижу, что вы – враг мой и моего сына…
Елизавета, порой удивительно робкая и бесхарактерная, иногда удивительно была находчива. Так и в это мгновение она поняла как-то сразу, что эту раздраженную женщину нельзя сломить ни убеждениями, ни слезами обиды, которые уже готовы были брызнуть из глаз цесаревны; что с нею нужна совершенно иная тактика. И, вздрагивая от внутреннего холодка, пробегавшего по телу, дочь великого императора еще выше подняла свою голову и еще более гордым тоном сказала:
– Так чего же вы ждете, ваше высочество… Если, по-вашему, все это – так, если я действительно такой ярый враг вам и вашему семейству – то арестуйте меня.
Пришла очередь смутиться Анне Леопольдовне. Она посмотрела на свою соперницу широко раскрытыми от изумления глазами и прошептала:
– И вы не хотите даже оправдываться?!
– В чем? – так же гордо спросила цесаревна. – В тех винах, которые вы на меня возвели?.. Так я их не знаю и мне оправдываться в них смешно. А если я, по-вашему, повинна – поступайте со мной по законам, если они еще существуют на Руси, или без законов, если снова наступило бироновское время.
Анна Леопольдовна положительно растерялась; эта выходка Елизаветы совсем ошеломила ее. Ей показалось, что она так смертельно обидела цесаревну, что та никогда не простит ей этой обиды. Она бессильно опустилась на ближайший стул и, чувствуя, что у нее набегают слезы на глаза, прошептала:
– Ах, сестрица, как злы люди!..
Елизавета Петровна облегченно вздохнула. Она поняла, что на этот раз она победила, и на ее губах даже проскользнула улыбка.
– Не люди злы, ваше высочество, – тоном нравоучения проговорила она, – а мы сами чересчур слабы. Неужели вы до сих пор не убедились, что у меня нет желания отнимать корону у вашего сына?
Анна Леопольдовна подняла на нее заплаканное лицо:
– Вы правду говорите, сестрица?
– Ведь я говорила уже вам это…
Лицо правительницы просветлело.
– Я вам верю, верю… Но если бы вы знали, как все восстанавливают меня против вас!.. И мой муж, и граф Остерман… И если бы только я их слушалась, вы бы давно были арестованы…
Елизавета вздрогнула при этих словах и подумала: «Это нужно принять к сведению… Ты так малодушна, и тебя так легко во всем убедить».
В это время Анна Леопольдовна поднялась со стула.
– Куда же вы, ваше высочество? Оставайтесь позавтракать.
– Нет, мой друг, я поеду… Я так взволнована, что мне кусок в горло не пойдет. Но я рада, что мы с вами опять в мире…
Она расцеловалась с цесаревной и направилась к двери. У порога она снова обернулась, чтобы улыбнуться Елизавете, как вдруг поскользнулась и упала на пол. Елизавета поспешила ее поднять.
Когда правительница уехала, цесаревна, стоя у окна и глядя, как сани Анны Леопольдовны отъезжали от подъезда, прошептала:
– Если бы она была так суеверна, как я, она, упав к моим ногам, должна была арестовать меня. Она будет у моих ног – я это предчувствую.
Сзади нее послышались осторожные шаги. Елизавета обернулась и увидела подходившую Шепелеву.
– Уехала гостья-то дорогая? – сказала она.
– Уехала, – улыбаясь, ответила Елизавета.
– Стало, выходит, не забыли тебя, матушка… Опять, что ли, с женихом подъезжала?
– С женихом не с женихом, а для тебя с сюрпризом.
– С каким еще сюрпризом?!
Цесаревна взяла Шепелеву за плечи и, приблизив свое лицо к ней, раздельно проговорила:
– А с таким, что тебе приятен будет. Уговаривала она меня, Маврушка, чтоб я на всероссийский престол вошла, императорскую корону на себя возложила… Ну, я и согласилась.
Мавра Ивановна побагровела, вырвалась от цесаревны и воскликнула:
– Да ты опять шутки шутить!
– Какие шутки! Совсем всерьез говорю… Давеча, как мы с тобой поругались, всерьез отказывалась, а теперь – как уговорила меня государыня правительница, – всерьез согласна на сие действо… – И, сказав это, она расхохоталась веселым смехом.
IIIДвадцать шесть
Если бы кто-нибудь через несколько дней после визита правительницы к цесаревне заглянул вечерком в бильярдную герберга купца Берлина, что помещался на углу Караванной, тот немало бы изумился бывшему там сборищу. Правда, берлиновский герберг славился своими бильярдами и привлекал в свои гостеприимные стены и гвардейских офицеров, и чиновников всевозможных коллегий, и проживавших в Петербурге в то время в значительном числе иностранцев. Но гвардейцы очень презрительно относились к штафиркам[59], штатские небезосновательно побаивались буйных гвардейцев, а иностранцы держались больше особняком и от тех, и от других. Поэтому здесь и установился такой порядок, сохранявшийся в течение целого ряда лет: заседали в герберге гвардейцы – штафирки и иностранцы уж не заглядывали туда, катали по зеленому сукну шары чинуши или немцы – гвардейцы обходили стороной и направлялись в какое-нибудь другое злачное место. Сегодня же, к удивлению и самого Берлина, толстого рыжеватого швейцарца, и его трех тонконогих жердеподобных кельнеров, произошло что-то необычайное.
Сначала в бильярдную пришли два гвардейца: один в измайловском, другой в семеновском мундире; потом, через несколько минут, явились два преображенца. Прошло еще несколько времени – и в герберг, отряхиваясь от только что повалившего впервые снега, вошли двое каких-то штатских в меховых плащах, даже не чиновных, так как их треухи[60] не были обшиты галуном[61]. Они направились к двери, соединявшей общую залу с бильярдного, откуда неслись взрывы хохота и щелканье шаров, но хозяин предупредил их и, став перед дверью, довольно категорически заявил, что «там в бильярдной играют гвардейские офицеры и он, Берлин, просит милостивых господ не мешать им во избежание неприятностей». На это «милостивые господа» рассмеялись, один буркнул: «Мы знаем», другой довольно невежливо отодвинул хозяина от дверей, и оба храбро переступили порог бильярдной. Берлин схватился за голову, зажал даже уши, «во избежание неприятностей», но, к его вящему изумлению, доносилось щелканье шаров и взрывы веселого смеха.
Когда в герберг вошли еще трое штатских, причем один был лейб-медик цесаревны Елизаветы Лесток, а другой – секретарь французского посла Вальденкур, и когда они все трое направились в бильярдную и их всех троих так же спокойно туда впустили, – господин Берлин перестал удивляться; затем, когда в бильярдную проходили один за другим новые посетители, среди которых были и военные, и штатские, Берлин уже не смотрел на них, не делал попытки их остановить, а только встречал их низким поклоном.
Часам к девяти вечера входная дверь перестала хлопать, а в бильярдной набилось так много народу, что на бильярдах уже не играли – повернуться было негде. Тогда Берлину пришлось изумиться еще раз. Дверь из бильярдной отворилась, и его кто-то позвал. Он поспешил на зов и на пороге чуть не налетел на грузную фигуру Лестока.
– Ты меня знаешь? – спросил лейб-медик.
– Как же мне не знать вашу милость! – сопровождая свои слова самой любезной улыбкой и глубоким поклоном, отозвался хозяин, в глубине души немного встревоженный этим странным вопросом.
– И знаешь, что я умею платить?
– Помилуйте, ваша милость! Я не знаю гостя в Петербурге щедрее вас!..
– Тем лучше. Таких, как я, здесь двадцать шесть человек. Они все, как и я, умеют пить и платить. С тебя достаточно на сегодня такого числа посетителей?
– Совершенно достаточно.
– Если так – сделай мне одолжение и не пускай больше никого. Можешь ты это сделать?
– О, конечно, могу! Больше сюда не войдет никто.
Лесток повернулся и вошел в бильярдную, а Берлин опрометью бросился к дверям и запер их на ключ. Он не понимал, зачем это нужно, но был уверен, что эти двадцать шесть человек с лихвою вознаградят его за это послушание.