Она перекрестилась и твердым шагом двинулась к подъезду, на ступенях которого, как изваяния, застыли четыре измайловца, стоявшие в карауле.
Сильно билось сердце цесаревны, когда она подходила к ним, это была решительная минута. Стоило им скрестить ружья, ударить тревогу, вызвать остальной караул – и Зимний дворец пришлось бы брать приступом, пришлось бы проливать кровь, и кто знает, чем могло бы окончиться это пролитие неповинной крови.
Сильно билось сердце великой дочери Петра Великого, страшно трусила она, но зато каким торжеством сверкнули ее глаза, какая радость охватила ее, когда караульные взяли на караул, а один из них, растворяя тяжелую дверь, сказал:
– Давно ждали, матушка царевна… Милости просим…
С этого момента дело брауншвейгцев было окончательно проиграно.
Елизавета вошла во дворец, преображенцы тотчас же заняли все выходы, измайловцы, стоявшие в карауле, присоединились к ним, два офицера, вздумавшие было показать свою верность Анне Леопольдовне, были немедленно связаны – и не больше как через десять минут цесаревна вошла в спальню правительницы, оставив за дверью своих гвардейцев.
Топот тяжелых ног за дверью спальни, грохот ружейных прикладов теперь уже не стеснявшихся преображенцев разбудили Анну, спавшую на кровати вместе с Юлианой. Она вскочила, увидела Елизавету, устремившую на нее гордый, но в то же время грустный взор, вскрикнула от ужаса, зарыдала и в истерическом припадке забилась у ног цесаревны…
А через час после этого в маленький цесаревнин дворец на Мойке спешили сенаторы и духовенство, оповещенные о восшествии на престол дщери Великого Петра. Комнаты и залы были уже битком набиты, а гости все прибывали и прибывали, и на всех лицах светилась искренняя радость, а в глазах отражалось неподдельное изумление.
А в то же время перед дворцом цесаревны все увеличивалась масса войска, подходившего отдельными частями, и, когда в четвертом часу утра Елизавета вышла на подъезд, чтобы ехать к торжественной службе в Исаакиевский собор, ее встретили громовым криком:
– Виват наша царица-матушка! Виват императрица Елизавета!..
И этот громовой крик сказал Елизавете, что теперь окончились все тревоги и волнения, и на глазах у нее заблистали радостные слезы.
XIIРазъясненная загадка
Ликование войска и народа по случаю «великого действа», посадившего на всероссийский престол Елизавету Петровну, продолжалось всю ночь. Всюду горели костры, всюду толпились народные массы, и всюду шли радостные, возбужденные рассказы о том, как «матушка царевна царицей стала и как немцев выгнала». На улицах слышались радостные восклицания и возгласы, стоял несмолкаемый гомон, и эта праздничная суета и шум донельзя удивляли людей неподготовленных, не знавших ничего о происшедшем событии.
Удивило это праздничное настроение петербуржцев и княгиню Трубецкую, въезжавшую в это знаменательное утро в столицу чрез Московскую заставу.
Анна Николаевна не сразу догадалась, что это значит. Хотя она и принимала деятельное участие в заговоре цесаревны, хотя и склонила на ее сторону всю свою многочисленную родню, но, как и многие, ждала переворота только в Крещенье. Когда из окна колымаги она увидела толпы, запрудившие улицы, когда до ее ушей донесся народный гомон, когда лошади ее экипажа с трудом продвигались сквозь это живое море, катившее свои волны по всем направлениям, ей пришла мысль, что столица торжествует победу русского оружия над шведами. Но на Невском она увидела отряд войска, шедшего под треск десятка барабанов. И вдруг грохот барабанов умолк, и солдаты, и народ, окружавший их, разразились громовым криком:
– Да здравствует Елизавета, императрица всероссийская!
Тогда Анна Николаевна сразу уяснила себе действительное положение вещей, торопливо перекрестилась и радостно прошептала:
– Слава богу, совершилось! Настали и для меня дни счастья…
Теперь уже ничто не могло препятствовать ее браку с Василием Григорьевичем, теперь Головкин был уже нестрашен, и ее охватила неудержимая радость, омрачавшаяся только тем, что лошадям в толпе народа приходилось идти шагом, в то время как ей хотелось бы уже быть дома, послать за Баскаковым, снова увидеть дорогого ей человека.
Шутка ли сказать, ведь они не виделись целых десять дней. Ей пришлось так неожиданно уехать в Тверь к серьезно заболевшей сестре, что она успела написать только коротенькую записку, которую ее слуги должны были отдать Василию Григорьевичу, когда он придет. И как она мучилась все эти десять дней, проведенных вдали от него! Но зато все эти мучения искупил этот радостный сюрприз… Теперь она совершенно счастлива…
Наконец дорожная карета Трубецкой добралась до Сергиевской и с грохотом подкатила к подъезду. Выбежали слуги, помогли княгине выйти из экипажа.
Раздевшись и поднявшись наверх, Анна Николаевна повернулась к Катюше, следовавшей за ней, и торопливо спросила:
– Василий Григорьевич заходил эти дни?
– Никак нет-с, ваше сиятельство, не бывали…
Трубецкая не придала значения этому ответу. Это так было естественно. Не было здесь ее – зачем было и Баскакову заходить в ее отсутствие. И, продолжая идти к своему будуару, она сказала:
– Ты сейчас оденешься, Катюша, сходишь к нему на квартиру и скажешь, что я приехала и прошу его тотчас же пожаловать ко мне…
– Слушаю, ваше сиятельство…
Анна Николаевна вошла в будуар, подошла к своему рабочему столику и вдруг вздрогнула: рядом с пачкой писем, лежавших на подносе, она заметила свое письмо – то самое письмо, которое она написала, уезжая в Тверь, и велела отдать Баскакову.
– Катя, – недовольным тоном заговорила она, вертя в руках письмо, – что я вам велела сделать с этим письмом?
Горничная вспыхнула и растерялась, заметив раздражение на лице своей хозяйки.
– Вы приказали отдать Василию Григорьевичу, когда они пожалуют…
– А вы и забыли мое приказание?
– Никак нет-с…
– Как нет? – рассердилась Трубецкая. – Но ведь письмо здесь, не тронуто… Вы его и не отдавали…
– Гак Василий Григорьевич не бывал здесь – я же вам доложила.
Анна Николаевна вздрогнула и побледнела.
– Как не бывал? Ни разу со времени моего отъезда?..
– Ни одного разу…
В глазах Трубецкой засверкали искорки испуга, и бледность еще больше разлилась по лицу молодой женщины. Она хотела что-то спросить, но в это время Катя быстро заметила:
– Да они же вам письмо написали.
– Какое письмо?!
– А вот оно тут лежит, – указала девушка на пачку писем, – его от них принесли на другой день после того, как вы уехали.
Но Анна Николаевна уже не слушала ее. Дрожащими руками перебрала она письма, лежавшие на подносе, с жадностью схватила конверт, надписанный знакомым почерком, вскрыла и принялась за чтение письма.
С первых же строк этого рокового письма она почувствовала, что у нее как бы перестает биться сердце и перехватывает дыхание, а когда она окончила читать – в широко открытых глазах молодой женщины отразился такой ужас, бледное лицо исказилось такой судорогой, словно она почувствовала за своей спиной ледяное дыхание смерти, так беспощадно разрушившей ее счастье, разбившей ее жизнь. Несколько долгих секунд она простояла точно в столбняке, застыв подобно статуе, бессильно уронив руки, в которых замерло ужасное письмо… Затем она вздрогнула всем телом, шатнулась и безжизненным трупом рухнула на пол…
Поднялась суматоха. Послали за доктором. Тот приехал и нашел княгиню в глубочайшем обмороке.
Растерянная, перепуганная прислуга металась из стороны в сторону, и, когда в первом часу дня приехала Софья Дмитриевна, когда она увидала растерянные лица слуг, она сразу поняла, что произошло какое-то большое несчастие. Опрометью вбежала она в спальню, бросилась к постели, на которой лежала ее подруга, все еще не пришедшая в чувство, и со страхом уставилась на старичка доктора, возившегося около Трубецкой.
– Что такое случилось? – шепотом спросила она.
– Княгиня чего-то испугалась и потеряла сознание.
– Но это не опасно?
Доктор покачал головой:
– Кто знает!.. Впрочем, у нее крепкая натура, здоровое сердце… Может быть, все окончится пустяками… – И он опять принялся хлопотать около княгини.
Тогда Софья Дмитриевна набросилась на заплаканную, дрожавшую всем телом Катю.
– Отчего это с нею?
– Не могу знать… Как прочли письмо – так и грохнулись.
– Какое письмо?
– От Василия Григорьевича…
– А где оно? – спросила молодая женщина, рассчитывая в этом письме отыскать причину внезапного обморока Трубецкой.
– Вот, пожалуйте… Я уж у них из рук вынула… – И Катя подала смятое письмо Баскакова.
Софья Дмитриевна с жадностью набросилась на него, побледнела как смерть, прочтя первые строки, и почувствовала, как вся кровь бросилась ей в лицо, когда дочитала до конца.
– Так вот в чем дело! – прошептала она. – Значит, это я всему виною… – И ее глаза наполнились слезами.
В это время Анна Николаевна шевельнулась, глубокий вздох, похожий скорее на стон, колыхнул ее грудь, и она открыла глаза, в которых все еще стояло выражение ужаса. Скользнув этим взглядом по лицу склонившегося над нею доктора, она перевела глаза на Соню, вздрогнула, приподнялась и воскликнула:
– Соня! Голубчик! Что же все это значит?..
Доктор и Катя поспешили уйти. Софья Дмитриевна подошла к кровати и, заливаясь слезами, простонала:
– Прости меня, Анюта, если можешь… Это я такая проклятая… Это я всех гублю…
– Но что же это значит?.. – опять повторила Анна Николаевна. – Ты ведь знаешь, – прибавила она полным мучительного горя голосом, – он умер… умер…
– Успокойся, родная…
Горькая улыбка прошла по белым, точно восковым губам Трубецкой.
– Успокоиться, – медленно промолвила она, – да, я успокоюсь… Мне больше ничего не осталось… Ты знаешь, как я любила его. Я успокоюсь. Мы недолго будем в разлуке…
Соня вздрогнула и со страхом поглядела на Трубецкую, как бы читая на ее мертвенно-бледном лице ужасное значение этой фразы.