– Полно, Анюта!.. Зачем эти мрачные мысли?..
Анна Николаевна сделала резкое движение рукой.
– Не надо! – нетерпеливо перебила она. – Никаких утешений… никаких слов… Вся моя жизнь была в нем, и без него я жить не могу и не хочу… Но прежде расскажи мне, что это значит… Ведь ты одевалась пиковой королевой… Я не надевала этого костюма. Он понравился тебе, и я тебе его подарила. Что же это значит? Объясни… Я ничего не понимаю…
Софья Дмитриевна печально уронила голову на руки и так просидела целую минуту, как бы собираясь с мыслями, проносившимися в ее голове. Когда она подняла на Анну Николаевну глаза, они были полны слез и какой-то грустной мольбы.
– Если бы ты знала, – начала она глухим, подавленным голосом, – как мне тяжело говорить теперь… Ведь я рассчитывала тебя порадовать своим счастьем… сказав, что моя рана зажила, что мое сердце исцелилось… И вдруг…
– Ты полюбила? – еле слышно спросила Трубецкая.
– Да. И за это, очевидно, наказал меня Бог… Я нарушила свою клятву… я забыла или, вернее, думала забыть Мотю – и вот надо мной разразилась кара.
– Не над тобой… – слабо шепнула Трубецкая.
– Нет, надо мной. Твое горе – это и мое горе. Разве я могу быть счастлива, зная, какой ужасной ценой оплачено мое счастье?..
– Но в чем же дело, в чем дело?
– Ты помнишь тот день, когда мы с тобою были на придворном маскараде… когда я упросила тебя подарить мне этот проклятый костюм пиковой дамы, а тебе уступила свой… Вот в этот самый день во дворце я вдруг случайно увидела одного человека. Сначала он был в маске, и, пока я танцевала с ним, меня вдруг охватило какое-то странное предчувствие. Мне вдруг подумалось, что этот человек будет играть заметную роль в моей жизни… А когда он снял маску – это предчувствие только усилилось… Вообрази, что я увидела второго Мотю. Правда, между ними нет разительного сходства, но глаза незнакомца напомнили мне былое счастье и былое горе… Овал его лица вызвал снова забытые воспоминания. И странное дело: вместо того чтоб тотчас же с мучительной тоской убежать от него, вместо того чтоб воспоминаниями снова растравить сердечную рану – я с таким удовольствием слушала моего кавалера, с таким удовольствием провела этот вечер, что даже сама испугалась последствий увлечения… Ты уехала раньше меня; подсаживая меня в карету, он умоляющим голосом просил меня назначить ему еще свидание, и я, совершенно обезумев, сказала, что буду рада увидеть его на следующем маскараде. Со мной произошло что-то необычайное. Я всю ночь продумала о нем, его лицо все время вырезалось из мрака перед моими глазами, а Мотя… память о нем ушла куда-то далеко, далеко… В следующем маскараде мы увидались опять, и, расставаясь с ним, я с ужасом убедилась, что я его люблю… Я ему снова назначила свидание на маскараде у Шетарди… Ты помнишь, на этот маскарад я поехала, проводив тебя, в твоей карете… В этот раз я сняла маску – и мы объяснились… И я была счастлива… Мне показалось, что счастье вернулось ко мне снова… И вот оказывается, что вместо счастья – всех нас ждет только горе…
– Кто он такой? – спросила Трубецкая, внимательно слушавшая рассказ подруги.
– Это – двоюродный брат Василия Григорьевича, Николай Львович Баскаков.
– Я все-таки ничего не понимаю, – сказала она. – Откуда же Вася взял, что я была в костюме пиковой дамы?.. Притом, раз они – родственники и, положим, он видел тебя с ним, – он мог всегда узнать истину…
Она печально поникла головой.
– Я тоже ничего не понимаю, – прошептала Софья Дмитриевна. – Я только вижу, что мне не суждено счастье… что стоило мне только подумать о возможности его – и гроза разразилась и надо мной, и над близкими мне людьми… Проклятая, несправедливая судьба!
– Да, судьба немилостива, – промолвила Трубецкая, – но с ней нельзя бороться. Не будем бороться и мы…
– Но ты, надеюсь, простишь меня?.. – воскликнула Соня, обнимая свою подругу и прижимаясь к ней головой.
– За что же мне прощать тебя?.. Разве ты виновата?
– Я виновата в том, что надела этот проклятый костюм.
– Тогда я все-таки виновата больше. Я заказала костюм. Наконец, я уехала в Тверь… Будь я здесь – ничего подобного не случилось бы… Нет, Соня, не будем винить друг друга. Так угодно Богу – а нам нужно только примириться с Его волей…
В это время дверь распахнулась, и в спальню вбежала Катя. Она вбежала так стремительно, что Анна Николаевна с испугом поглядела на нее.
– Ваше сиятельство, – воскликнула чем-то очень взволнованная девушка. – Там вас желает видеть один человек…
Трубецкая поморщилась:
– Разве ты не знаешь, что я никого не принимаю?.. Я больна, лежу в постели…
– Но это, ваше сиятельство…
Анна Николаевна нахмурила брови.
– Кто бы это ни был – я никого не приму! – проговорила она резким тоном. – Ступай!
Но Катя, несмотря на это категорическое приказание, даже не шевельнулась. Удивленной этим Трубецкой даже показалось, что девушка улыбнулась. Она хотела сделать ей за это выговор, но Катя предупредила ее:
– Нельзя, ваше сиятельство, не принять… Это от Василия Григорьевича…
Анна Николаевна вздрогнула; ей показалось, что или она, или Катя сошла с ума.
– Опомнись… – проговорила она. – Что ты говоришь?!
– То, что мне велели сказать… Пришел старичок один и желает вас видеть… Он говорит, что Василий Григорьевич больной у него в дому лежит…
Безумная радость сверкнула в глазах Трубецкой; все лицо ее просияло, как бы освещенное солнечным светом.
– Так он жив!.. Он не умер!.. – вырвалось у нее, и она, не помня себя, бросилась в объятия Софьи Дмитриевны, тоже просветлевшей от счастья.
XIIIСпасенные от смерти
Да, Баскаков не умер.
Когда он пришел в себя, он не сразу сообразил это. В нем еще осталось ощущение смертельного холода, охватившего его тело, когда головкинские гайдуки швырнули его в ледяную воду Невы, осталось смутное воспоминание, как вода хлынула ему в рот… Он так был рад тогда, что сознание покинуло его тотчас же, как он погрузился в воду, и смерть приняла в свои объятия его совершенно бесчувственное тело… И когда он открыл глаза и на него хлынула волна яркого света, ему показалось, что он уже умер, что он находится в состоянии небытия, что он уже перешел в тот мир, где нет ни печалей, ни воздыхания, и трепетал от радости, что этот мир так светел…
Но спустя немного он почувствовал какую-то странную тупую боль в правом боку, боль, усиливавшуюся с каждым вздохом. Удивило его также, что он слышит эти вздохи, хриплые, вырывающиеся со свистом из его разбитой, как бы ноющей груди. Эти чисто телесные ощущения вызвали в нем сомнение, действительно ли он находится в бестелесном мире.
Василий Григорьевич оторвал голову от подушки, и оторвал с большим усилием, так как голова казалась точно налитой свинцом и тоже болела. Затем он обвел глазами кругом и пришел к убеждению, что он не только не переселился в мир светлых духов и радостных грез, но даже лежит не на тинистом дне Невы, где следовало бы находиться его трупу. Взгляд его упал на окно, и ему пришлось на секунду даже зажмурить глаза, так как в окно врывались ослепительно-яркие лучи солнца. Затем он увидел стол, два стула, стоявшие около него, и убедился, что лежит на кровати. Но и кровать, и стол, и самое комнату он видел впервые; в этом он не сомневался, как не сомневался и в том, что и Головкин, жаждавший его смерти, и сам он, так хотевший покончить скорее свое земное существование, жестоко ошиблись, что ему не дали утонуть, вытащили из воды и возвратили к жизни…
Но кто же его спас? Кто этот благодетель, которому он совсем не благодарен?
На этот вопрос он не мог ответить. Да он не смог и задуматься над ним, так как боль в боку усилилась, застучало в виски, холодный пот выступил на лбу, а все тело горело, точно его поджаривали на медленном огне. Боль настолько усилилась, что он не мог удержаться от стона, резко прозвучавшего в тишине комнаты.
Стон услышали. Услышал и он скрип отворившейся двери и легкие шаги, затихшие у его постели. Затем над ним наклонилось хорошенькое личико какой-то молодой девушки или молодой женщины, и ясные, глубокие глаза взглянули на него с такой лаской и с таким участием, что он снова простонал от боли, но на этот раз не в боку, а в сердце, судорожно сжавшемся при мелькнувшем ему воспоминании о таких же ясных глазах, даривших его так часто и нежною лаской, и участием.
– Вам больно? Вы страдаете? – как сквозь сон, расслышал он мелодичный голос; но ответить он не мог: опять в боку поднялась режущая жгучая боль, свет погас в его глазах, которые заволокло туманом, и он снова потерял сознание.
Сколько времени продолжалось это вторичное забытье – Баскаков определить не мог. Когда он снова очнулся, он лежал на той же кровати, в той же самой комнате, и так же из окна лился яркий дневной свет, весь пронизанный солнечным сиянием. Только голова была не так тяжела, да боль в боку почти не ощущалась. Продолжалось ли его забытье минуту, час, несколько дней – он не знал. Он помнил только одно, что это забытье сопровождалось тяжелым кошмаром, что ему виделись различные лица, слышались разные голоса. И чаще других он видел в каком-то сплошном тумане лицо Барсукова, его голос чаще других звучал его утомленному больному слуху…
И вдруг Василий Григорьевич вздрогнул. До его слуха донесся говор из смежной комнаты, и – странное дело – среди этих голосов он ясно расслышал голос Барсукова, голос, памятный ему, имевший удивительное сходство с его голосом. Василий Григорьевич насторожился, приподнялся на локте и взглядом, в котором загорелась тревога, уставился на дверь.
Дверь скрипнула, подалась, как бы повинуясь его взгляду, – и Баскаков застыл от ужаса, когда показалось лицо Барсукова, когда вся его фигура переступила через порог.
«Значит, он жив… он тогда не умер!» – как молния, пронеслось в его мозгу. И вместе с этой мыслью рядом явились и другие, которыми он хотел объяснить себе появление этого живого мертвеца. Очевидно, Головкин не хотел его смерти. Его просто искупали в Неве, а затем снова отвезли в Тайную канцелярию. При этой мысли губы Баскакова дрогнули от горькой улыбки. «Зачем теперь-то я им? – подумал он. – Все равно ныне я не соперник графу…» И снова у него сжалось сердце, и его пронзила острая боль.