– Не бойся, никто тебя не заставляет. Иди пока поиграй.
Зиганшин уселся за стол, но оттолкнул тарелку с яичницей, которую Фрида ему подала:
– Вы что творите, ведьмы?
– Митя…
– Сдурели, что ли, совсем? Ребенок все потерял, остался среди чужих людей, так вы его последнего лишить хотите! Контрольный выстрел!
– Да стрижка же хорошо…
– Дело не в том, что хорошо, мама, а в том, что она не хочет! Или ты сразу решила поставить точки над «i»? Чтобы девчонка понимала, что она тут никто и звать никак? А ты, Фрида, если неспособна смотреть за детьми, так бы и сказала! Никто нас не заставлял усыновлять этих детей, а раз уж взялась, так немножко и о них тоже думай, а не только о собственных удобствах! А если уж никак, то я сам буду ее расчесывать.
Он быстро оделся и вышел во двор убирать снег, пока в запальчивости не сказал что-нибудь еще.
Впрочем, злость его быстро прошла, оставив тупую саднящую досаду. Зиганшин тоскливо и вяло сердился на Фриду, которая оказалась совсем не такой доброй и душевной женщиной, как он считал. И, главное, за то, что дала ему это понять, и теперь уже никак невозможно сделать так, чтобы этого не было – и снова можно было бы думать о жене хорошо. «Как бы это развидеть, – думал он, гоняя снег широкой фанерной лопатой, – как бы не знать, что из лени она готова нанести ребенку психологическую травму».
Дети тоже вышли во двор. Старшая Света, как большая, стала катать коляску с близнецами, Юра занялся снежной крепостью, а маленькая Света остановилась на крыльце, пристально глядя на Зиганшина. Ему стало неловко под детским взглядом, который он никак не мог понять, и Зиганшин присел на корточки, протянул к ней руки, но девочка развернулась и убежала к Юре в крепость.
– Юра, поиграй со Светой, – крикнул он, – нормально поиграй!
Вышла заплаканная Фрида, но Зиганшин отвернулся. Зачем они взяли этих детей? Схватили, чтобы как паклей заткнуть ими дыру, через которую все утекало. Хотели спастись сами, а что девочка тоже нуждается в спасении, о том не думали.
Он понуро толкал лопату. Ах, если бы можно было вернуться в сегодняшнее утро, когда еще никто никого не хотел остричь…
Дорожки давно уже стали проходимы, а Зиганшин все убирал снег, пока не заломило пальцы от мороза.
Вернувшись в дом, он хмуро взглянул на нетронутую яичницу, которую Фрида оставила на столе, и заварил себе чаю, но пить не стал, просто сидел и грел ладони о теплые шершавые бока кружки.
– Митенька, – мягко сказала мама, входя, – ты только Фриду не ругай. Стрижка – это целиком и полностью мой проект. Твоя жена была не в курсе.
– Какая разница? Она должна была вперед меня вступиться.
– Ты не понимаешь… Новая стрижка, новый имидж, женщины это воспринимают совсем не так, как мужчины, даже если им всего пять лет.
Зиганшин постучал пальцем по лбу:
– Какой имидж? Ты видела, что ребенок чуть не рыдал?
– Ой, ладно, что ты заводишься? Ведь понимание, что я плохая мать, не стало для тебя сенсацией?
– Не стало.
– А бабушка вообще отстой, и об этом я тоже сразу вас предупредила. Митенька, мы бы поехали втроем, подстриглись бы, накупили ребенку кучу всяких бантиков и заколочек и всего, что бы она ни захотела. Я помню, как меня первый раз подстригли, и поверь, я очень счастлива была. Целый день носилась в экстазе, как легко голове.
– Твоей голове всегда легко.
– Стараюсь. В общем, ты не прав.
– Прав.
– Тогда возьми гребенку и расчеши Светочкину гриву хотя бы один раз, а потом уже начинай! – вскипела мама.
Зиганшин с кружкой в руках вышел в гостиную. Фрида гладила, а Света сидела на диване с куклой и тихонько с нею разговаривала. Старый резиновый младенец с увядшими щеками и следами шариковой ручки на лысой голове один остался из прошлой жизни девочки, и она всюду таскала его с собой. С ужасом поглядев на толстенную косу, Зиганшин понял, насколько опрометчивым было его обещание ежедневно причесывать ребенка. Во-первых, он не умеет. Во-вторых, когда? Сегодня суббота, выходной, а в будни что делать? Поднимать ребенка в пять утра? Заплетать с вечера, чтобы она целый день потом ходила растрепкой?
– Света большая, поди сюда, – позвал Зиганшин.
– Чего? – Девочка вошла с лыжными ботинками в руках.
– Не чего, а что, – наставительно произнес Зиганшин. – Скажи, пожалуйста, Света, тебя когда-нибудь стригли насильно?
– Меня, меня стригли, – вскричал Юра из-под руки сестры, – тыщу раз!
Зиганшин строго посмотрел на него:
– И тебе это нравилось?
– Нет, конечно, ты что!
– И ты не хочешь, чтобы так поступали с близкими тебе людьми?
– Не…
– Отлично! Тогда будешь каждый день заплетать маленькой Свете косички.
– Я?
– Ты-ты! Делегирую тебе эти полномочия.
– А че Светка…
– А то Светка, что она и так много делает по дому. Все работают, один ты как сыр в масле катаешься. Поэтому отставить разговоры. Получи у Фриды инвентарь, инструкции и вперед!
– Ладно, – вздохнул Юра.
– То-то же.
Мама вдруг протянула ему деревянную ложку.
– Что это? – удивился Зиганшин.
– Это строптивых домочадцев по лбу щелкать, – засмеялась она, – чтобы уж совсем как при домострое.
Повисло неловкое молчание. Дети ушли, Фрида молча гладила, не отрывая глаз от утюга, Зиганшин, прислонившись к косяку, пил чай, а мама так и осталась с ложкой в руках.
– Так, ладно, все, – вдруг сказала мама, бросив ложку на диван, будто та была горячая, – всё, валите отсюда.
Зиганшин нахмурился.
– Я сказала, валите, и чтобы до завтрашнего вечера я вас обоих тут не видела! Фрида, брось утюг!
– Но, Ксения Алексеевна…
– Не обсуждается. Марш отсюда оба! Без разговоров!
– А дети?
– Уж как-нибудь! Серьезно, ребята, поезжайте в город, сходите куда-нибудь, а нет, так просто поспите. Ничего плохого, Фрида, с Батончиками за сутки без тебя не случится.
Батончиками мама называла близнецов.
Зиганшину вдруг так невыносима сделалась мысль о том, что придется целый день быть вдвоем с женой, что он достал телефон и набрал Анжелику Станиславовну.
– Собирайся, Фрида, в гости поедем. Увидишь, что за Анжела тебе звонила.
Ямпольская жила на Петроградской стороне, в старом темном доме с узкими окнами. Двор-колодец, рассохшаяся дверь, в которой едва держался кодовый замок, битые стекла в окнах старой обшарпанной лестницы. Все это наводило уныние, а Фрида, кажется, даже испугалась, потому что невольно прижалась к мужу.
В квартире тоже оказалось темно и узко. Высокие потолки были обрамлены лепниной, красивой, но давно потрескавшейся, старые обои бледных пастельных тонов и аскетичного рисунка кое-где отходили пузырями, паркет потускнел, и повсюду громоздились коробки и связки книг.
– Мы только переехали, – пояснила Анжелика Станиславовна.
Фрида натянуто улыбнулась.
Хозяйка провела их в большую комнату в два окна, просторную от отсутствия мебели, но все равно темную, бросила Зиганшина одного и, взяв Фриду под ручку, стала страстно рассказывать ей, что и как она хочет со временем устроить. Фрида вяло кивала. Зиганшин глядел в окно на глухую кирпичную стену противоположного дома. Лучше, когда стемнеет, и этот безнадежный пейзаж погрузится во тьму, а в стеклах будут отражаться веселая физиономия Анжелики Станиславовны и милые рожицы трех ее дочерей. Все похожи друг на друга, старшая так вообще красотка, и маленькие от нее не отстают. Анжелика сказала, что они «все в отца», и действительно, на первый взгляд имеют мало общего со своей шарообразной мамашей, но, повнимательнее приглядевшись, можно совершенно ясно понять, какой милахой была хозяйка в юности, пока трое детей и врожденная наглость не превратили ее в пушечное ядро.
А чьи черты искать ему в лицах близнецов и Светы? Их матери, которую Мстислав видел только один раз на фотографии с уголком, перетянутым черной лентой? Или папаши, о котором вообще ничего не известно?
Зиганшин вздохнул, но тут муж Анжелики Станиславовны, тихий человек с невыразительным, но породистым лицом, попросил его принести стол.
В закутке за туалетом, между прекрасным гоночным великом и древним, как из музея, сундуком стоял стол-книжка. Зиганшин покорно взялся за один угол этого раритета, муж Анжелики – за второй, и они быстро притащили стол в гостиную.
Хозяйка разложила его, быстро смахнула пыль и накрыла скатертью. Белое льняное полотно стало почти прозрачным от времени, и то ли от этого, то ли от мрачной темноты квартиры, то ли от девочек, которые так мельтешили, накрывая на стол, что казалось, будто их десять человек, а может, из-за сундука с окованными углами, но Зиганшину вдруг померещилось, что он провалился в какой-нибудь роман Диккенса и оказался в семье мистера Уилфера, например.
Он улыбнулся, вспомнив, как в детстве Наташа читала ему вслух «Лавку древностей», плача над смертью сиротки Нелли, а он лежал в кровати, стиснув зубы, и показывал, что ничуть не тронут безвременной кончиной девочки, и басом рассуждал, что это все сентиментальная ерунда. А ночью конечно же плакал, куда деваться.
«Ох, как я любил, чтобы мне читали, когда был маленький! Папа только приходил с работы, я тут же на него набрасывался с книжкой, а он, бедняга, вставал в пять утра, и вечером хотел только спать. Начинал читать, и сразу вырубался, а я тряс его за уши и верещал: читай-читай-читай!!! И родители, бедные, не могли даже наподдать малолетнему придурку, ибо у него тяга к знаниям. А ее так легко отбить. Мама, хитрюга, боялась, что я ее привлеку к этому занятию, поэтому говорила: «Ну, Юра, ну что ты в самом деле!» И бедный папа, как Вий, стонал: поднимите мне веки, но держался до последнего и потом обязательно читал еще главу. Господи, как же я был богат и не понимал этого! У меня были любящие родители – роскошь, за которую теперь я обязан расплатиться. И никого не волнует, что я чувствую, просто я должен дать этим детям то, что мама с папой дали мне. Только как? У них это шло от сердца, а я ничего не чувствую».