Вот и все. Подобная апатия намекала, что искать надо где-то в другом месте.
Отработка версии убийства из корысти продолжалась, но пока результатов не давала. Все возможные наследники оказывались до тошноты порядочными людьми с убедительным алиби.
Оставались личные мотивы, и Зиганшин чувствовал, что запутывается в них, как в трех соснах.
По опыту он знал, что в таком случае надо вернуться к истокам. Жить прошлым нельзя, но иногда, заглянув в него, получаешь потрясающий результат.
Пожертвовав обедом, Зиганшин отправился в школу, где когда-то учились Рогачев и Дымшиц.
Теперь это учреждение называлось гимназией и выглядело чрезвычайно респектабельно, совсем не похоже на обычные школы – настоящие чашки Петри, в которой дети кишат, как микробы.
Показав охраннику удостоверение, он по широкой мраморной лестнице поднялся в учительскую, где застал двух молодых женщин. Они сказали, что только учительница музыки работает здесь столько лет и вряд ли что-то помнит, но разрешили подождать конца урока на диванчике. Зиганшин не стал их смущать и направился в актовый зал.
Встал под тяжелыми дубовыми дверями, из-за которых доносились детские голоса, и закемарил стоя, как лошадь.
После звонка, грубо выдернувшего его из приятных сновидений, учительница так стремительно вылетела из зала, что он еле успел ее перехватить.
Эта высокая нескладная женщина выглядела на удивление элегантно, прямо как Коко Шанель на пике формы, Зиганшин даже слегка оробел и довольно сбивчиво изложил, что ему надо. Немного подумав, учительница отвела его в пустой класс, судя по стенам, увешанным разными формулами, кабинет математики.
Она села на учительское место, а ему пришлось устраиваться за первой партой.
«Крепкий орешек, – подумал он с уважением, – случись что, так и не расколешь».
– Я хорошо помню Костю Рогачева, – произнесла учительница так, будто вела диктант, – хороший парень, умный, открытый, с задатками лидера. Но такие дети встречаются в каждом выпуске, и в конце концов сливаются в единый образ. Я так хорошо запомнила его только потому, что его мать преподавала здесь историю.
– А Давида Дымшица помните?
– Только как тень Кости, – улыбнулась учительница, – о нем могу сказать одно: у него был абсолютный слух при полном отсутствии музыкальности.
– Как это?
– Такое бывает. Насколько мне помнится, он поступил в нашу школу только в восьмом или девятом классе, а до этого жил с родителями в глухомани, где музыкальная школа – это экзотика. Музыку в старших классах уже не преподают, но Давид приходил на репетиции нашего хора, я заметила, что у него абсолютный слух, и хотела развивать…
– А разве не надо начинать с раннего детства?
– Это предпочтительно, но не обязательно. Можно и в сорок лет научиться играть на фортепьяно, а петь так и вовсе лучше после полового созревания. Только у Давида совсем не было интереса к музыке, он легко угадывал любую ноту, но красоты мелодии не чувствовал.
– Зачем же тогда ходил на хор?
Учительница улыбнулась:
– Ради девочки. Такая была красотка, пока она у меня пела, мы не испытывали недостатка в мужских голосах. К сожалению, не помню, как ее звали.
– Оксана?
Учительница нахмурилась:
– Боюсь соврать, но, кажется, да. А вы откуда знаете?
– Дымшиц женат на своей однокласснице по имени Оксана.
– Надо же! – всплеснула руками учительница. – Такая красивая девочка! Парнишка вроде был хороший, но ведь не на что посмотреть! Низкоранговый самец, как теперь дети выражаются. Или, как говорило наше поколение: ни кожи ни рожи, ни ума, ни фантазии.
– Понятно. Попробуйте, пожалуйста, вспомнить что-нибудь об этих детях. Все что угодно.
Помедлив, учительница вздохнула:
– Нет, ничего. Остались только стереотипы: первая красавица, первый красавец и серое пятно.
– Стало быть, серое пятно был влюблен в первую красавицу, а она?
– Оксана, кажется, была серьезная девочка, но точно не могу вам сказать. Единственное, думаю, если бы с этими детьми была связана какая-то история, я бы запомнила. Возможно, не подробности истории, но самих детей точно помнила бы лучше, чем сейчас. Ни беременности, ни дуэлей, ни попытки суицида точно не случалось, это могу гарантировать.
– Хорошо, а первый красавец?
– Рогачев-то? Не помню, чтобы он по кому-то сох. Наверное, нет, потому что иначе мне мамаша в учительской все уши прожужжала бы, а предмет его страсти загнобила по самую шляпку. Жуткая была баба, и, как Бог послал ей хорошего сына, совершенно непонятно.
– Жуткая в каком плане?
– Во всех. Просто космическая ханжа, из тех, которые первыми схватят, что плохо лежит, потому что лучше пусть честному человеку достанется, чем настоящие воры приберут. Редкая была мастерица на духоподъемные речи, ученикам так объясняла про высокие идеалы, что лучше не придумаешь, но со звонком превращалась в дикую мразь. Все время прибеднялась, что вдова, одна поднимает ребенка. Мы сначала смеялись, нашла чем удивить, у нас девяносто процентов педсостава матери-одиночки, а десять – физрук и военрук, но оказалось, суть не в этом. Мы разведенки или родили без мужа, то есть сами виноваты, а она вдова, безвинная жертва злого рока, поэтому педагоги просто обязаны ей заранее давать варианты контрольных для сына. Везде ведь блат, все куплено, честному человеку не пробиться, так пусть у несчастного, но гениального сиротки появится хоть маленький шансик.
– И давали?
– Кто как, – усмехнулась учительница, – я-то, слава богу, не участвовала в этом флеш-мобе, музыка ни на что не влияет, большинство шло у нее на поводу, зато математичка держалась как партизан. Говорила, что четверки с ее стороны – уже акт гигантского уважения к вдовьей и сиротской доле. Рогачева до последнего надеялась, что та одумается и исправит отметки, но после того как Костя выпустился без медали, она как с цепи сорвалась. Жалобы и кляузы хлынули потоком, так что бедной Зое Михайловне пришлось перейти в школу попроще, и то Рогачева бесилась, что рук не хватает там ее достать.
Зиганшин оставил учительнице свою визитку, попросив сразу звонить, если вспомнит что-нибудь интересное, и вернулся на службу.
«Лучше бы пожрал, – с раздражением думал он, – тоже еще патер Браун выискался! Узнал ты, что у Давида Ильича абсолютный слух, а мамаша Рогачева – стерва, и что дальше? Что ты вообще хотел? Какую версию родить? Что какой-то псих взорвал Дымшица с Рогачевым, потому что те сорок лет назад не дали ему списать домашку? Или потомки математички решили вернуть справедливость? Господи, какая глупость! Нет, как сказала бы Анжелика Станиславовна, давай-ка, родимый, соберись и ищи не там, где светло, а там, где потерял!»
Маргарита волновалась перед встречей с Вадимом и тысячу раз хваталась за телефон, чтобы все отменить. Нельзя это, нехорошо, но теперь так редко удается поговорить с живым человеком!
Кости не стало, а больше она никому не нужна. Все друзья семьи были его друзьями и не собираются нянчиться с бедной вдовой. Даже Дава… Они с Оксаной терпели ее, как жену Кости, а сама по себе она им неинтересна. Хуже того, противна, и нельзя на это обижаться, потому что она бездействовала. Не заставила маму тогда продать картины.
Наверное, Давида с женой тошнило от каждой ее улыбки, но ради Кости они терпели, а теперь его нет.
И она тоже скоро исчезнет, потому что была только Костиной тенью…
Почему-то сделалось очень грустно от этой мысли.
Маргарита открыла шкаф, чтобы выбрать для встречи такую одежду, которая ясно покажет Вадиму, что никакой романтики между ними нет и быть не может, и вдруг заметила, что Костина половина шкафа гораздо больше, чем у нее. «Так нельзя говорить, – усмехнулась Маргарита, – половины равны по определению, но суть в том, что почти все пространство занято Костиными костюмами, а мои три платья сиротливо жмутся в углу. Ну ладно, еще сарафан, юбочка и брючный костюм. Все. Интересно, почему я восемнадцать лет не замечала этой асимметрии?»
Заглянула в отделение с полками: та же картина. Сплошные Костины джемперы, свитера с высоким воротом, тонкой шерсти и грубой вязки, разных цветов. Отдельно лежат нераспечатанные сорочки – Косте нравилось, когда есть запас, и только одна полочка занята Маргаритиным хабаром: несколько пуловеров и шерстяная жаккардовая кофта, дорогая, качественная, но невыносимо старушечья.
Ящики тоже заполнены бельем мужа, все аккуратно сложено, скрученные бомбочкой носки в ячейках (специально была куплена такая штука в магазине «Икея»). А ее колготки лежат будто подброшенные.
Маргарита захлопнула шкаф. Какая глупость лезет в голову, господи! Костя был публичный человек, много выступал, общался с высокопоставленными людьми, естественно, он должен был выглядеть безупречно. Да, если сейчас она откроет обувницу, тоже увидит ботинки мужа, ну и что? Именно обувь создает облик человека, ею ни в коем случае нельзя пренебрегать.
«И одеколон, – будто какой-то черт шепнул ей на ухо, – его парфюмерия в три раза дороже твоей».
«Потому что я сама ему все это покупала, – отрезала Маргарита. – Косте плевать было на свою внешность, только нужно выглядеть соответственно общественному положению. Он зарабатывал деньги своими выступлениями, а я сидела дома и ни черта не делала. Так у меня в комоде целый ящик домашней одежды, и не каких-то там фланелевых халатов за пятьсот рублей, а красивых платьев, купленных в дорогих магазинах. Жаловаться нечего».
Она снова открыла шкаф и выложила на кровать брючный костюм и темное платье. Классическое платье цвета маренго в мелкую клетку они выбрали вместе с мужем, Маргарите оно не очень нравилось, и сидело, на ее взгляд, плоховато, но Костя был в восторге. А брючный костюм она купила сама. Маргарита улыбнулась, так ясно вспомнился тот день. Она получила деньги за корректуру (Костин редактор подбрасывал ей иногда халтурку, гонорары задерживали и задерживали, а потом вдруг раз! И выплатили сразу огромную сумму).