о пролежало тут кучу лет, и никакого отношения к взрыву иметь не может. Ну изымут они черновики, и что? Станут внимательно с лупой изучать? Есть вообще-то дела поважнее, бумаги будут валяться среди других вещдоков, а потом затеряются и сгниют, вот и всё.
Нет, ни к чему обижать хорошую женщину.
Похоже, Анжелика мыслила так же и разрешила Маргарите оставить бумаги отца себе.
Пробежались по квартире еще раз, Зиганшин на всякий случай заглянул за ковер, с умным видом постучал по полу, ничего не нашел, на том и разошлись.
Он повез Маргариту домой, и Анжелика увязалась с ними. Она уселась вперед, а бедная Рогачева устроилась сзади, прижимая к себе чемодан с отцовскими бумагами и, кажется, с трудом удерживаясь от слез.
Она просила высадить ее на улице, но Зиганшин подъехал к самой парадной, вышел из машины и помог выйти Маргарите. Ему вдруг подумалось, что больше он с ней никогда не встретится, и захотелось сказать что-нибудь приятное женщине, которая отказалась от огромных денег ради чужих детей. Но подходящие слова не находились, и он молча донес пыльный и тяжелый чемодан до ее квартиры.
– …Да, с фондом дело, конечно, перспективное, – сказала Анжелика, когда он вернулся и сел за руль.
– Домой тебя?
– Смотри сам. Если торопишься, выкинь у первого метро.
– Да сиди. Я посмотрел, вроде бы фонд хороший и надежный, и Дымшиц с женой вроде не лохи, не в первую попавшуюся контору деньги отнесли. Дымшиц сказал, почти год изучали конъюнктуру, прежде чем решили, куда сделать пожертвование.
– Да фонд-то хороший, это люди плохие, – фыркнула Анжелика, – только сам знаешь, как оно у нас заведено: или все воруют, или все святые. Нет дифференцированного подхода.
– Давай попроще.
– Если мы неловко ткнем палкой в это гнездо, то одни начнут голосить, что вся благотворительность в нашей стране не более чем ширма для темных делишек, другие, наоборот, нас проклянут, как это мы смеем докапываться до подвижников, и так все извратят, что не важно, какая точка зрения возобладает, все равно будет ложь. Поэтому надо очень тихо.
– Согласен.
– А как это тихо, я пока не в курсе. Я полный лох в экономических преступлениях.
– А я неполный, – усмехнулся Зиганшин, – только с другой, темной стороны.
– Что?
– Говорю, есть у меня один знакомый следак, который в этом деле просто бог. Надеюсь, он нас проконсультирует. Ну и ты по начальству обязательно доложи, что собираешься делать.
– Да сейчас-то что докладывать?
– Субординацию, дорогая Анжелика Станиславовна, все-таки иногда надо соблюдать, – наставительно сказал Зиганшин. – Ваше руководство должно быть в курсе, чем вы заняты, ибо мы с вами работаем не от себя, а являемся частью государственной структуры.
– Ой, всё.
Остаток пути Ямпольская молчала, погрузившись в свои мысли, и только когда он остановился возле ее дома, уже взявшись за ручку, она вдруг резко обернулась к нему и спросила:
– Слушай, я вот думаю, а что это рукописи академика делали на хате Рогачева?
– Хранились, что.
– То есть в пятикомнатной квартире не нашлось места для жалкой стопочки бумаг? Как это? Чай, не зимняя резина!
– Слушай, а ведь и правда…
– Что за необходимость была пихать бумаги любимого папы к старым обоям? Вот чует мое сердце, зря мы их не изъяли, очень зря!
Анжелика вышла из машины, сделала несколько шагов к дому, но тут же вернулась и требовательно постучала в окошечко.
– Чего тебе? – спросил Зиганшин, опустив стекло.
– А ключи?
– Что ключи?
– Ну это же капец как странно! Вот Фрида бы допустила такое, чтобы у тебя были ключи от вашей левой хаты, а у нее – нет?
Зиганшин пожал плечами.
– Ну Фрида ладно, молодая еще, необстрелянная, но про себя могу тебе точно сказать, что, если бы Коля хоть на секунду захотел иметь эксклюзивный доступ в любое из наших помещений, он бы тут же очень сильно об этом пожалел. А если совместить оба фактора? Женщина хранит бесценные автографы своего отца-академика в квартире, от которой у нее и ключей-то нет. А? Каково это?
Он пожал плечами. Наверное, Фрида ничего не сказала бы ему в подобной ситуации, но, с другой стороны, женившись, Зиганшин сделал ей дубликаты всех своих ключей, кроме тех, что от машины, и то только потому, что она не умела водить. От старого папиного гаража только не стал, ну так этот ключ в единственном экземпляре лежал в тумбочке возле входной двери, и Фрида в любую минуту могла его взять. А Рогачев ключи от материнской квартиры носил с собой на общей связке, и жена доступа к ним не имела. И не возмущалась, не требовала. То ли высокие отношения, то ли черт разберет, что такое…
В субботу Фрида огорошила своего мужа известием, что едет в город, а он остается один с детьми. Зиганшин заныл, что лучше он вызовет маму, а сам поработает при жене шофером, но Фрида отмахнулась и, не слушая его стонов, выдала инструкцию по приготовлению смеси для близнецов и показала, в какой кастрюле что лежит.
Вернувшись домой после того, как подбросил жену к автобусу, Зиганшин вдруг заметил, что сильно похолодало. Прозрачный воздух будто звенел от мороза, и казалось, что голубое уже по-весеннему небо в одну секунду может расколоться и рассыпаться ледяными осколками. Шерстинки на высоком вороте его свитера покрылись инеем от дыхания за те несколько минут, что он расчищал дорожку.
Старшая Света строго доложила, что близнецы спят и ничего не случилось.
Юра занимался каким-то школьным, как он солидно выражался, «проектом», а маленькая Света сидела наверху.
Убедившись, что близнецы действительно спят, а старшие дети совершенно не жаждут его общества, Зиганшин поднялся к девочке.
– Ну что, пойдем щеночков смотреть или холодно?
Она молча спрыгнула с кровати.
Он проследил, чтобы Светочка надела кофту и шерстяные носки, и на всякий случай еще перевязал ее крест-накрест шерстяным платком поверх комбинезона и укутал личико своим шарфом.
У Льва Абрамовича в доме стояла страшная стужа.
– Старый хрыч, естественно, не топил, – пробормотал Зиганшин себе под нос, и из комнаты тут же донеслось: «Я все слышу!»
Он передал Свету Льву Абрамовичу и сбегал к себе в сарай за дровами.
– Ты человек, конечно, закаленный, но о собаках-то подумай. Дубак кошмарный.
– Или я мечтал стать директором собачьих яслей? – тут же парировал Фридин дедушка.
– Серьезно, Абрамыч. Я понимаю, что на холоде шерсть становится лучше, но сегодня просто исключительный мороз.
– Ладно, протоплю сейчас. А вы идите, целуйтесь со своими малышами.
Зиганшин еще не разрешал девочке гладить щенков, хоть Найда вела себя спокойно, и снова признавала его за любимого хозяина.
Он сел на табуретку возле выгородки, которую они соорудили с Львом Абрамовичем, посадил Свету на коленки, и они молча стали смотреть, как щенки копошатся возле матери.
Света сначала сидела тихо, чинно, а потом забылась, потянулась, вся будто перелилась в щенков, так что Зиганшин не выдержал, достал одного и, убедившись, что Найда не возражает, дал девочке подержать маленький теплый комочек.
– Ой! Нюфает, нюфает, – закричала Света, от волнения путая буквы.
Щенок сосредоточенно тыкался маленькой лобастой головой в ее ладонь. Зиганшин вернул его обратно, под бочок матери.
– Прости, детка, долго мы не можем засиживаться, – вздохнул он, – я сегодня главный по хозяйству.
Зиганшин прогнал две стирки, нагладил кучу белья, накормил детей, причем близнецов трижды, бессчетное количество раз поменял им пеленки, борясь с соблазном облачить их в памперсы, помыл во всем доме пол, потому что ему хотелось переделать по максимуму домашних дел, чтобы Фрида завтра могла отдохнуть, и только сел перевести дух, как подошла старшая Света с заданиями по геометрии. Он посмотрел в учебник и обомлел, потому что ничего не понял.
– Я слишком стар для всего этого дерьма, – застонал Зиганшин, когда Света очень убедительным жестом подсунула ему тетрадку.
То ли он, сам того не зная, учился в школе для тупых, то ли забыл математику напрочь, то ли в его время программа была другая, но ухватить суть ему так и не удалось, пришлось вызывать Льва Абрамовича.
Тот примчался, в три секунды все понял, но вместо того чтобы решить задачу, принялся объяснять Свете весь материал.
Зиганшин послушал, пришел к выводу, что все равно ничего не понимает, и поплелся чистить картошку к ужину.
– Можно, я вам помогу? – шепотом спросила маленькая Света.
Он растерялся. Нельзя давать нож пятилетнему ребенку, а овощечистка, наверное, безопасна, но все равно слишком большая для Светиных ладошек.
– Конечно, детка. – Зиганшин огляделся, что бы такое поручить девочке, и вдруг понял, что приготовление пищи – опасное занятие. Или порежешься, или обожжешься.
Он подставил под раковину низкую табуреточку и дал Свете мыть овощи для салата.
За окнами быстро темнело, а Фриды все не было. Что ж, она предупредила, что вернется поздно. «А куда поехала, не сказала, – подумал он вдруг со жгучей обидой, – сидят сейчас, наверное, с Анжелкой, кости мне перемывают, а Ямпольская еще и подначивает – сиди, сиди, Фридочка, пусть этот гад покрутится, почувствует на своей шкуре, каково тебе приходится!»
Зиганшин посмотрел на часы и решил, что по всем законам, божьим и человеческим, гад покрутился вполне достаточно.
Только он хотел позвонить жене, как телефон сам подал голос.
– Добрый вечер, Анжелика Станиславовна, – сказал Зиганшин не без яда, – вы мне скоро жену вернете?
– В смысле?
– А Фрида не у тебя разве?
– Нет, и не была.
– Куда ж она тогда поехала?
– Не знаю, родной. Мы с ней сегодня не собирались встречаться.
Зиганшин нахмурился. Отточенная годами службы дедукция подсказывала, что, если Фрида не у Анжелики, значит, поехала к его маме, и лично ему это не предвещает ничего хорошего.
– Так я чего звоню-то, – напористо продолжала Анжелика, – два миллиона баксов – это, конечно, очень хорошо, но не дает мне покоя чемодан с папиными рукописями.