– Давай. Но ниже только секс, а дети еще не спят.
Фрида взяла его за руку и посмотрела в глаза очень серьезно:
– Слава, раз уж у нас с тобой вышел такой разговор, то я хочу признаться, что дело не в тебе. Это я переваливаю с больной головы на здоровую, а на самом деле я после операции чувствую, что не имею права больше этим заниматься. Раз не смогла родить, то и… Тоже трудно объяснить. Будто я ворую, или еще что похуже, в общем, такой чувствую себя мерзкой, что хочется умереть.
Зиганшин крепко сжал ее ладонь. Какой же идиот он был, господи! Как мог забыть, что удары судьбы проникают гораздо глубже, чем кажется. Входное отверстие затягивается, и думается, что все позади, ты справился, выстоял, а на самом деле носишь внутри огромный гнойник…
Он лег рядом с женой и притянул ее к себе.
– Почему ты сразу не сказала?
– Не знаю. Думала, пройдет.
– А не проходит?
Фрида вздохнула:
– Слушай, а ты можешь это делать попроще?
– В смысле подол на голову и вперед?
– Ну да.
– Не знаю. Вообще быдло-стайл это не мое. Я лучше потерплю, пока это у тебя пройдет.
– А если не пройдет?
– Ну значит, не пройдет.
– А как же ты будешь?
Зиганшин пожал плечами.
– Я и говорю, давай разведемся.
– Нет. Мы выдержим, Фрида.
Она покачала головой.
– Выдержим, – повторил Зиганшин, – тут потерпим, там подождем, глядишь, все и образуется. А про развод больше не говори, потому что для меня это все равно что покончить с собой.
– А я почти, – вдруг тихо сказала Фрида.
– Что почти, зайчик?
– Почти покончила. После второй операции вообще не хотела жить. Только сначала ждала выписки, не хотела подводить коллег, потому что самоубийство в стенах лечебного учреждения – это всегда дикий геморрой, а потом тебя пожалела. Думала, вот я-то умру, а он так и будет до конца жизни терзаться. Совесть замучает. Я стала искать такой способ, чтобы никто не понял, что это суицид, но так ничего и не придумала.
– Слава богу! – с облегчением воскликнул Зиганшин. – Надеюсь, больше ты не хочешь ничего над собой делать?
– Нет, Славочка, сейчас все в порядке. Чуть-чуть не считается.
Фрида положила голову ему на грудь.
– Не считается, – повторила она со вздохом, – хотя вся жизнь наша и есть чуть-чуть. Обычно так говорят в плохом смысле, когда начинаешь оправдываться. Говорят, важен результат, а чуть-чуть не считается. Но ведь и наоборот тоже. Чуть не струсил, чуть не развелся, а в итоге-то что? Не струсил и не развелся, и все благодаря «чуть-чуть». Всегда идет внутренняя борьба, тянут в разные стороны мощные силы, но кто победит, решает это самое «чуть-чуть».
– Не знаю, какие мощные силы раздирают тебя, а у меня нет внутренней борьбы, потому что я тебя люблю, и всё.
– Не ври.
– Я не вру, Фрида. Ты для меня не чуть-чуть, а всё.
– Ну ладно, давай вставать.
– Ты согрелась?
Фрида села в кровати:
– Да, Мстислав, согрелась. Причем, кажется, во всех смыслах.
Маргарита вышла на кухню и вдруг поняла, что хочет есть. Неужели так выглядит отчаяние? Неужели, когда ты уже смирилась с тем, что ничего не будет, и хочешь жить прошлым счастьем, оно вдруг рассыпается в прах, а тебе все равно хочется есть, и думаешь о том, как хорошо было бы сейчас поехать в торговый центр и засесть в какой-нибудь кафешке, а заодно присмотреть новое платье или лучше ботинки, в которых удобно управлять машиной…
И новая сумочка к ним тоже мерещится.
Господи, как это стыдно и недостойно – клянчить у судьбы мелкие радости, после того как она показала свой суровый и беспощадный лик!
Маргарита рассмеялась своему высокопарному слогу.
«Наверное, это нервное, что мне весело, – решила она, – типичная истерическая реакция. Ладно, выпьем пока кофе, успокоимся и начнем отчаиваться, как нормальные люди».
Она два дня просидела в кабинете, обложившись бумагами отца и Костиными книгами и выведя на экран компьютера свою диссертацию.
К сожалению, не оставалось даже тени сомнений в том, что в чемодане, найденном в Костиной кладовке, лежат не просто черновики, а то самое творческое наследие отца, которое они с мамой так долго и безуспешно разыскивали вместе с преданным учеником академика Дымшица Костей Рогачевым.
И что преданный ученик воспользовался этим наследием в своих интересах, тоже стало беспощадно ясно.
Отец умер, когда они с мамой отдыхали на море, Давид был в армии, и рядом с ним оставался только Костя. В последние годы жизни папа забросил преподавательскую работу, не брал научное руководство, и та плеяда филологов, которую он воспитал, давно выпорхнула из гнезда, заматерела и обзавелась собственными учениками, им не по чину стала роль секретаря и прислуги, а второкурсник Рогачев как раз готов был ее играть.
Сейчас Маргарита не могла вспомнить, чтобы отец хоть раз высоко оценил Костины способности. Он говорил, что «мальчик тянется» и что ему, сироте, надо помогать. Папа вообще не умел отталкивать от себя людей.
Она вспомнила Костину мать, свою свекровь, которая улыбалась ей так приторно, что это казалось издевательством. Эту мрачную женщину судьба так обделила, что она все время «брала свое». В частности, когда заранее узнавала для сына темы сочинений и задачи контрольных работ. Она только брала свое, уравнивала шансы Кости среди сытых деток, которым жизнь все подносит на блюдечке.
Тут, вероятно, и кроется разгадка – почему звезда школы Рогачев вдруг взял под крыло невзрачного новичка, а не принялся «чмырить» его, как нормальный человек. Для всех ребят Давид был просто сыном медсестры и военнослужащего, пусть геройски погибшего, но не Героя Советского Союза. Страшненький, скромный, приехавший из тьмутаракани, не слишком образованный – да кому Дава мог быть интересен! Но Костина мамаша, учительница в той же школе, знала про его деда-академика и шепнула сыночку, что дружба с новеньким предоставит ему хороший шанс взять очередное «свое».
Со временем «брать свое» сделалось привычкой, вот Костя и взял бумаги Маргаритиного отца, оставшись один в его квартире. И на дачу съездил тоже «за своим». Академик пожил, хватит, теперь пусть даст другим пожить.
Если бы отец умер дома, квартиру опечатали бы, но его отвезли в больницу, и Костя до возвращения мамы остался единственным хранителем имущества, владельцем ключей. Он не взял ничего, кроме бумаг, и мама решила, что он честный. Если бы папа выжил, Костя незаметно подкинул бы их обратно. Но ему в очередной раз повезло.
Вот откуда у него взялась блестящая дипломная работа, приведшая профессоров в такой восторг, что его оставили на кафедре, и кандидатскую Костя тоже написал на базе черновиков Маргаритиного отца. Диплом где-то затерялся, а диссертацию Кости она нашла и внимательно перечитала. Сомнений в авторстве отца нет, Костя не утруждал себя даже переделкой фраз. Стиль академика узнаваем, да, но что в том удивительного, если Рогачев – его любимый ученик. Естественно, он перенял.
И все же папино наследие оказалось не бездонной бочкой: Костя начерпал оттуда на диплом, на кандидатскую, несколько программных статей, а вот на докторскую уже не хватило. Не сумел, бедняга, растянуть так удачно попавшее в руки сокровище, слишком быстро все растратил.
Зато сразу приобрел репутацию гения, надежды русской словесности, и поддерживать ее оказалось просто. Не важно, что ты говоришь, главное, уверенно и с апломбом. Выступай почаще на конференциях, ругай и проталкивай кого надо, умеренно эпатируй и борись за ту правду, борьба за которую безопасна, вот и весь секрет успеха. А если ты красивый мужчина, то и этого нужно не слишком много. Просто будь. Главное, не скатывайся в интрижки, чтобы оставаться для кафедральных дам недосягаемым идеалом, и тогда любое слово твое будет для них манной небесной.
«Как же так получилось, – мрачно подумала Маргарита и удивилась, почему ей не хочется по этом поводу плакать, – что я все принимала за чистую монету? И Костины измышления, что я дура, я тоже принимала за бесспорную истину. Раз гениальный Рогачев так считает, значит, правда. И плевать, что я хорошо училась в школе и в университете. Впрочем, зря я на него гоню, это во мне всегда сидело, что я дура, недотепа, бестолковая, за что бы ни бралась, всегда знала, что провалю. Я будто ненастоящая была… Но все равно это Костя меня убедил, что я никуда не гожусь, кроме как дома сидеть и за ним ухаживать, и именно он настоял, чтобы я не показывала работу своему научному руководителю. Сначала она была сырая и беспомощная, следовало над ней как следует потрудиться, а когда он сделал предложение вступить с ним в брак, в ход пошли уже другие аргументы. Ах, Риточка, диссертация не становится лучше, зачем же позориться самой и позорить имя отца? Я – мужчина, значит, должен обеспечивать семью, не нужно тебе горбатиться на кафедре. Уходи красиво, Риточка, не выпрашивай ученую степень, которую тебе дадут из жалости и которая на фиг не сдалась».
И она разинув рот соглашалась с каждым его словом. Она верила Косте безоговорочно, даже в том, что Давид – серый и недалекий человек, балласт в науке… Господи, как странно, сколько раз она слышала от Давы умные и точные суждения, и прекрасно знала, что он не может полностью отдаться работе из-за Петеньки, и все же соглашалась с Костей, когда он говорил: «Прекрасный парень, жаль только, звезд с неба не хватает», сопровождая свои слова снисходительной улыбкой.
А ведь наверняка он говорил такое про Давида не только ей, но и на кафедре, и о самой Маргарите тоже отзывался как о недотепе. Все небось знали, что он женился на этой серой тупице из жалости и чувства долга перед покойным учителем. Ну да, иначе влюбленная девушка не отважилась бы на свое выступление перед Маргаритой, понимая, что от нормальной полноценной супруги можно так получить, что чертям станет тошно.
Да уж, сформировал Костенька общественное мнение…
Маргарита вдруг засмеялась от радости, что последнюю подлость мужа ей удалось все-таки предотвратить. Ему совсем не нужны были конкуренты, то есть абсолютно. Маргаритина диссертация целиком пошла на основу для первой книжки, так сказать, пробный шар, а когда дело наладилось, переписал свой диплом и свою кандидатскую в научно-популярной форме, для следующих книг использовал остатки папиных записей, но и этот источник иссяк. Конечно, Костя набил руку и научился писать научпоп, и мог бы выдавать достаточно сносный продукт, но глубины и одновременно легкости мысли в нем бы уже не было. Интерес аудитории постепенно стал бы затухать, и это произошло бы гораздо быстрее, появись на этом небосклоне новая звезда. Вот он и приблизил к себе девушку, стал обхаживать, возвеличивать, намекать на чувства, реализовать которые мешает такая благородная верность постылой жене, которая и не жена по сути дела, а просто недоразумение. Только суть не в том, что она дура, а что он – верный муж. Но духовной близости это не мешает.