И действительно, ему начинает казаться, что земля уходит у него из-под ног, темнота вокруг словно бы приподнимается и начинает двигаться, унося его куда-то вместе с собой. Потом по нескольким более резким движениям он догадывается, что шкаф грузят в мебельный фургон, который тут же трогается с места в неизвестном направлении.
По дороге он слушает разговоры грузчиков, которые тоже едут в кузове фургона, и мучительно размышляет о том, как выбраться из ловушки, в которую попал. Он перебирает в уме всевозможные варианты побега, но ни один не кажется ему надежным. В конце концов он поудобнее устраивается на дне шкафа, решив, что дальнейшие события сами подскажут выход из щекотливого положения, в котором он очутился. По прошествии неопределенного (в темноте он не мог рассмотреть циферблат часов, а другого способа определить, как долго он уже находится в шкафу, в сложившихся обстоятельствах у него просто не было) времени фургон останавливается в каком-то месте, и шкаф с находящимся внутри его субъектом куда-то переносят – скорее всего, в чью-то квартиру. Какая-то сеньора властным, но иногда срывающимся голосом дает грузчикам указания, куда этот шкаф нужно поставить. Еще несколько ударов и толчков, и наконец шкаф застывает на отведенном ему месте, и воцаряется полная тишина. Субъект в шкафу некоторое время выжидает, но именно в тот момент, когда он собирается выбраться из своего укрытия, раздается стук женских каблуков. К счастью, шкаф угловой и в нем есть закуток, куда можно втиснуться. Наш субъект так и поступает. Стук каблуков приближается и стихает, ключ поворачивается в замке, и яркий свет заливает внутреннее пространство колоссального шкафа. Из своего закутка наш субъект слышит, как женщина, лица которой ему почти не видно, что-то напевает, оглядывая пространство шкафа. Потом снова, теперь уже удаляясь, стучат каблуки. Наш субъект не понимает, что означают звуки, которые доносятся из комнаты, но через некоторое время видит руку с длинными тонкими пальцами. Рука вешает на штангу шкафа вешалку, а на нее – женский костюм.
Внутренность шкафа заполняется костюмами и рубашками, которые делят темноту на сегменты и создают барьер между сидящим в шкафу субъектом и женщиной. Когда операция по развешиванию одежды завершается, дверца шкафа снова закрывается, и еще какое-то время субъект сидит на дне шкафа, машинально поглаживая шелковую юбку.
По прошествии некоторого времени те же самые шаги, притемненные или приглушенные другими, более глухими и менее торопливыми шагами, приближаются к шкафу. Слышатся голоса: уже знакомый и другой – более глухой и менее торопливый. Дверь шкафа открывается, и женщина с гордостью показывает мужчине проделанную ею работу – заполнение одеждой шкафа, который он ей подарил. Мужчина смеется, одобряет, хвалит. Но в его тоне угадывается равнодушие мужа, в круг интересов которого не входит ни сам шкаф, ни то, что в нем висит.
Супружеская пара уходит ужинать, не забыв предварительно закрыть дверцу шкафа, и наш субъект погружается в глубокий колодец, наполненный темнотой и тишиной. Он решает, что, наверное, пришло время сбежать. У него достаточно времени, чтобы оценить обстановку и решить, как поступить. Однако он не может шевельнуться. В ушах у него все еще звучит голос той женщины, а стенки шкафа и висящая в нем одежда дают ему ощущение надежности. Предполагая, что шкаф находится в супружеской спальне, он решает дождаться возвращения женщины, чтобы еще раз услышать ее голос. Он вспоминает изящную руку, мягкие и уверенные движения кисти, несущей вешалку с очередным предметом одежды, и приходит в неописуемое волнение от одной мысли о женщине, о которой он ничего не знает, кроме руки, голоса и звука шагов.
Дойдя до этого места, Хулио закрыл рукопись. Даже не заложив страницу, на которой остановился. Рассказ слишком сильно увлек его, и это было невыносимо. Хотя было еще рано и перед ним простиралась безбрежная пустыня субботнего дня, он решил встать и принять душ.
Потом поменял канарейке воду, сварил кофе, сел и снова почувствовал, что поднимается температура. Он поставил градусник, но с удивлением увидел, что температура нормальная. Жара больше не было, а симптомы остались. Он посмотрел на часы. У него закружилась голова, и он едва не потерял сознание. И в это время зазвонил телефон.
– Когда ты за мной заедешь? – услышал он голос сына.
Хулио подумал несколько мгновений и ответил:
– Я болею, сынок. Провалялся всю неделю с гриппом и до сих пор еще хожу с температурой. Давай отложим встречу на другой день. Не возражаешь?
– Да мне-то все равно, – ответил детский голос, который Хулио уже почти забыл. – Это все мама.
– Что мама?
– То же, что и всегда: твердит свое «как будто у тебя отца вовсе нет» и все такое прочее.
– Дома мама?
– Нет. За хлебом ушла.
– А ты что думаешь?
– Насчет чего?
– Насчет того, что твоя мать говорит.
– Мне все равно.
– Тебе все равно, есть у тебя отец или нет?
– Ну да… для чего нужен такой отец…
– Ладно, сын. Нам нужно об этом потолковать… В другой раз, договорились? Передай маме, что я болен и что я ей позвоню на следующей неделе.
Когда он повесил трубку, его лицо пылало. Ему было больно и стыдно. Он спрашивал себя, любит ли он сына. Он знал, что раньше любил его, как любят в себе самое слабое и незащищенное, но что с некоторых пор – приблизительно с того времени, как он расстался с женой, – стал игнорировать сына, как, начиная с определенного возраста, люди пытаются игнорировать, забыть свои поражения.
Он чувствовал себя беззащитным перед субботой, перед выходными, перед теми годами, что ему оставалось прожить. Он подумал, что его жизнь похожа на дерево, ветви которого – это различные события, благодаря им его судьба сложилась так, как сложилась. Он представил себе, что наделен властью отсечь мешавшие ему ветви – ту, что олицетворяла его брак, например, или ту, что источала животворный сок, вкусив которого он поверил, что он – писатель, а потом испытал горчайшее в жизни разочарование. А вот одну ветку он оставил бы в неприкосновенности – ветку, олицетворявшую Тересу. И тот отросток от нее, что был Лаурой. Вот так: Лаура была отростком, ответвлением Тересы.
Запела канарейка. Хулио поднялся с дивана, подошел к письменному столу, сел и записал пришедшее ему в голову сравнение жизни с деревом. Потом начал сочинять историю о человеке, которому в один прекрасный день представилась возможность сохранить в своем прошлом только такие события, какие он сам захочет, и стереть все те, неприятные последствия которых отравляли ему жизнь. Это был отличный сюжет для рассказа. Намного лучше любого из сюжетов Орландо Аскаратэ, слишком надуманных и явно обличительных, – типичный случай, когда начинающий писатель пытается компенсировать недостаток жизненного опыта, пользуясь приемами, свойственными скорее юмористу, чем серьезному литератору.
Внезапно он почувствовал прилив сил. Он подумал, что лихорадочное возбуждение приумножает энергию духа, а потому писатель – хороший писатель – обязан иметь какую-то трещинку, какой-то изъян, какую-то слабость, которые ставили бы под сомнение его собственный триумф. Роман – жанр для зрелых творцов, сказал он себе и продолжил работу над «Древом познания» (именно таким было рабочее название рассказа, над которым он трудился).
На шестой странице он почувствовал, что выдохся, да и канарейка пела не переставая. Он поднялся из-за стола, взял платок и накинул его на клетку, стараясь не смотреть птице в глаза. Когда он вернулся за письменный стол, он был уже другим человеком: прежнее возбуждение угасло. Хулио попытался реанимировать его, но все было напрасно, и в конце концов он сдался – в поражении есть своя сладость. К тому же поражение не было полным: на столе по-прежнему лежали три исписанных листа.
Он посвятил их Лауре. Зажег сигарету и погрузился в воспоминания о том, что произошло вчера. И постепенно Лаура заслонила от него весь остальной мир, заполнила каждую клеточку его тела. Мысль о невозможности быть рядом с ней в это весеннее субботнее утро пронзала сердце острой болью. Ее отсутствие было сравнимо с ампутацией внутреннего органа, нехватка которого незаметна для постороннего глаза, но причиняет не меньшую боль, чем отсутствие руки в минуту, когда хочется приласкать любимого человека.
Он поднялся из-за письменного стола и вернулся на диван. Лежа с открытыми глазами в той позе, в какой обычно читал или смотрел телевизор, он представил себя на хорошо известном ему месте на улице Принсипе-де-Вергара и мысленно зашагал по направлению к парку «Берлин», на воображаемую встречу с женщиной, чьи руки накануне жарко обнимали его в его постели, а хрупкое тело сливалось с его телом, создавая немыслимые архитектурные формы. Залитая солнцем улица казалась пустынной. Человеческие фигуры и машины выглядели такими бледными, словно были нарисованы легкими мазками акварели, и исчезали так же быстро, как мысль, мелькнувшая во время сна. К тому моменту, когда воображаемый Хулио дошел до площади Каталонии, для Хулио реального он был уже персонажем, героем рассказа о любви и о супружеской измене. Осторожно повернув голову, он посмотрел на письменный стол, на пустой стул перед ним. Представил, как садится на этот стул, склоняется над белым листом и описывает страсть и неуверенность человека, который только что вышел от психоаналитика и теперь направляется в парк «Берлин» в надежде увидеться там с замужней женщиной. Вдруг ему в голову пришел неожиданный – он даже заставил Хулио улыбнуться – поворот сюжета: женщина, что под предлогом прогулки с дочерью приходила в парк и ждала там Хулио на скамейке, была женой того самого психоаналитика.
Идея показалась Хулио блестящей. Он был настолько доволен собой, что преисполнился к самому себе благодарности за подтверждение наличия у него подлинного литературного таланта. Из этого может выйти роман! Он был снова полон сил. Он сел за работу. Его уверенность в себе росла и в какую-то минуту даже показалась ему опасной.