— Тебе, жизнь моя, тебе. Послушай, я купил себе джинсы и пару цветных маек — устал от костюмов и галстуков. Они меня старят.
— Ты стройный, джинсы на тебе хорошо будут смотреться.
— Как думаешь, не продать ли мне машину? Куплю вместо нее мотоцикл — огромный, какие сейчас делают, и объедем на нем вместе с тобой всю Европу?
Лаура весело засмеялась, а Хулио добавил: “Я серьезно. Вчера я был у одного приятеля — он мой ровесник и совсем лысый. Но выглядит гораздо моложе меня, потому что носит модную одежду. Он подарил мне отличный белый пиджак — знаешь, из этих, что всегда выглядят мятыми.
— Сколько раз сегодня ты наливал себе виски, любимый?
— Раза два. Но помногу.
— Весна свела тебя с ума, — подвела итог Лаура игривым голосом, растягивая слова — словно это она сама была весной.
— Ты свела меня с ума, Лаура, — возразил Хулио.
Они помолчали несколько секунд, словно оба в один миг отказались продолжать общение через посредника, который не позволял им видеть друг друга, или словно после вспышки веселья вдруг оба погрустнели.
— Мне пора закачивать разговор, — быстро проговорила Лаура, как если бы кто-то приближался к ней.
— Не забывай меня, — попросил Хулио. — Не забывай меня, жизнь моя!
Лаура повесила трубку и пошла на кухню готовить кофе. Поставив кофеварку на огонь, она вернулась в гостиную, и тут же снова зазвонил телефон. Звонила ее мать.
— С кем ты разговаривала, дочка? Невозможно было дозвониться.
— С одной знакомой, которую терпеть не могу. Вы с ней на пару сегодня не дадите мне досмотреть фильм.
— Да его уже в третий или в четвертый раз показывают. А что Карлос делает?
— Он наверху, у себя в кабинете. Работает.
— Как продвигаются дела с новым назначением?
— Да вроде все хорошо. Конкурентов почти нет.
— Хоть бы ему повезло, дочка! Ему это сейчас очень нужно.
Лаура не ответила: не хотела продолжать этот разговор.
— После того что ему пришлось пережить... — мать сделала еще одну попытку спровоцировать ее.
— Что ты имеешь в виду, мама? — спросила Лаура.
— Ваши отношения, что же еще. Никак они у вас не ладятся!
— Мама, не начинай! — начала злиться Лаура.
— Это ты не начинай. Скажи правду: у тебя есть другой мужчина?
— Какой другой мужчина! У меня на это нет времени.
— Послушай, дочка: приключения — вещь приятная. Только вот долго они не длятся, и после них во рту остается привкус горечи. Если не кончается чем похуже.
— Тебе это известно из собственного опыта? — спросила Лаура с нарочитой жестокостью. Она хотела повесить трубку, но не могла: слова матери задевали ее. Они продолжали оскорблять друг друга, понимая при этом, что взаимные оскорбления не ослабят их связь, а лишь упрочат ее. Каждая из них жила в лабиринте собственных грехов и ошибок, в которых все больше запутывалась, и эти лабиринты давно переплелись между собой.
— Я твоему отцу не изменяла! — с болью в голосе воскликнула мать.
— Ну и зря.
— Послушай, дочка, давай прекратим этот разговор. Запомни только: что бы ты ни сделала, твоя мать всегда будет на твоей стороне. Даже если будет умирать от боли и стыда. Всегда на твоей стороне.
— Этим ты даешь мне разрешение?
— Прощай, — ответила мать и повесила трубку.
Лаура вернулась на кухню и выключила газ: кофе кипел уже несколько минут. Но выкипело совсем немного. Лауру удивило, что она не испытывает ни малейшего чувства вины и более того: уверена, что это чувство никогда больше ее не остановит. Никогда не омрачит ее жизнь. Переливая кофе в термос, она думала о том, что своим теперешним спокойствием обязана матери, что та словно взвалила их общую вину на свои плечи, облегчив дочери путь к намеченной цели. И вдруг Лаура поняла, что за всеми разносами, которые устраивала ей мать, за всеми проповедями, что она ей читала, скрывались ободрение и поддержка. Мать словно подталкивала дочь к запретной черте — осторожно, со сдерживаемым нетерпением, — словно умоляла сделать последний шаг. И это была даже не мольба: это был приказ.
Она долила в термос молока из бутылки, положила двенадцать ложек сахара, потом взяла термос и прошла с ним в ванную, где пересыпала в него содержимое флакона с голубыми капсулами и завинтила крышку. Удостоверившись, что дочь спит, взяла ключи и поднялась в приемную мужа.
Карлос Родо сидел за печатной машинкой. Увидев входящую жену, прервал работу и улыбнулся: “А вот и кофе. Очень кстати!”
Пот лил с него градом, а волосы так слиплись, что стала заметна намечающаяся лысина. Во взгляде сквозило если не сумасшествие, то крайнее возбуждение.
— Пей понемногу, — посоветовала Лаура, — чтобы на весь вечер хватило. Боюсь, будет невкусно: я положила слишком много кофе и слишком много сахару. Пей, словно это сироп.
Вернувшись домой, она снова зашла к дочери — проверить, не проснулась ли та, потом пошла в гостиную, выключила телевизор и открыла ящик письменного стола. Раскрыв извлеченный из тайника дневник, начала писать: “Сделать можно все, но не все разрешено делать. Недозволенное прячется внизу, и его пожирают живущие в канализации крысы. Дозволенное обитает на поверхности, и его потребляют министры. Дистанция между разрешенным и запрещенным (то есть между распрещенным и зарешенным) не всегда одинакова. Порой дистанция растворяется, словно яд в кофе (или словно як в коде), и тогда дозволенное и недозволенное становятся единым целым. И тогда не возбраняется совершать жестокие деяния (или дестокие жеяния), как на карнавале в Рио-де-Жанейро. А когда праздник кончается, все снимают маски и костюмы (каски и мостюмы) и возвращаются к обычной жизни — иногда счастливой, иногда нет, но без вмешательства полиции (или полешательства вмелиции). Однако те, кому не хватает ума или здравомыслия, отказываются снимать маски и продолжают творить бесчинства, за что в конце концов их задерживают и сажают за решетку. Этим я хочу сказать, что можно наведываться в ад или в лепрозорий, но только так, чтобы об этом не догадались ни соседи, ни близкие родственники. Вопрос заключается в том, сумеешь ли потом вернуться к нормальной жизни (или к жирмальной нозни). Завтра напишу все это еще раз. Но понятным языком. Привет от меня X.”
Она закрыла дневник, спрятала его в потайной ящик и направилась в коридор. Хотела зажечь свет, но передумала и вернулась в гостиную. Подошла к телефону и набрала номер Хулио. Услышала на другом конце провода вязкий, глухой, сонный голос, несколько секунд подержала трубку возле уха и повесила ее.
Зайдя в ванную, она умылась. Наложила на лицо крем и начала медленно раздеваться. Раздевшись донага, почистила зубы и вернулась в гостиную. Снова набрала номер Хулио. И, когда он ответил, начала ласково водить трубкой по бедрам и ягодицам под доносившиеся до ее слуха отчаянные “Алло! Алло! Слушаю!” Потом повесила трубку, с загадочной улыбкой пошла в спальню. Легла, нагая, в постель и уснула.
Шестнадцать
В четверг Хулио появился на работе одетый в джинсы, голубую майку и мятый пиджак Рикардо Мельи. Обут он был в белые спортивные туфли и того же цвета носки.
Роса, секретарша, открыла при его появлении рот, забыв даже поздороваться. Хулио сел за свой стол и принялся просматривать компьютерную распечатку сводки о продажах за последний квартал, обводя карандашом названия тех книг, которые были уже распроданы. Затем нажал кнопку вызова секретарши.
— Садись, — предложил он, когда Роса вошла.
Она села напротив него и положила на колени раскрытый блокнот, собираясь записывать. Со стороны могло показаться, что она не хочет смотреть в глаза своему шефу.
— Как тебе мой пиджак? — спросил Хулио.
— Очень резкая смена имиджа, — ответила она, улыбнувшись.
— Так нравится или нет, жизнь моя?
Роса поколебалась:
— Они сейчас в моде. И подходят для всего — и как спортивная одежда годятся, и как выходная, и на работу можно прийти.
— Ты это серьезно? — спросил Хулио неуверенно.
— Ну да, — ответила Роса, почти не колеблясь, словно вдруг стала поклонницей нового стиля. — К нему рубашку светлых тонов и кремовый галстук — получится отлично. И тебе очень пойдет.
— Просто на выход я хотел купить костюм целиком. Такой же мятый. И кожаный галстук.
— Мне кожаные галстуки совсем не нравятся. Черт его знает почему.
— Бывают и красивые.
— Может быть, но мне не нравятся.
Хулио закурил и оглядел кабинет. Действительность по-прежнему демонстрировала свою обратную сторону.
— Этот шкаф для бумаг похож на гроб.
— Но он очень удобный.
— И шторы ужасные. Когда-то они, возможно и казались элегантными. Всякий раз, когда я на них смотрю, вспоминаю крохотную гостиную в доме своих родителей.
— Если хочешь, я попрошу, чтобы нам их поменяли.
— Да ладно, не стоит. Может, лучше журнальный столик поставим для комплекта?
— Как скажешь, — в тоне секретарши прозвучала не то растерянность, не то усталость.
Хулио закрыл глаза и подпер рукой голову, словно отдыхал после тяжелой умственной работы: “Я сегодня всю ночь писал”.
— Что?
— Что писал? Роман.
— И как он называется?
— “У тебя иное имя”.
— Звучит красиво.
— Посмотрим, что получится. И опубликую его в другом издательстве, чтобы никто не посмел сказать, что я использовал служебное положение в личных интересах.
— И когда думаешь закончить?
— Не знаю. Зависит от многих причин. Сначала нужно уладить одно заковыристое дело. — И совсем другим тоном добавил: — А сейчас возьми этот список и составь письмо с рекомендацией переиздать те книги, названия которых я обвел карандашом.
— Хорошо. Да, тебе звонил начальник производственного отдела. Соединить тебя с ним?
— Не нужно. Оставим на завтра. Скажи, что я на заседании. И послушай, Роса...
— Да?
— Ты знаешь, что я иду на повышение?
— Слухи давно ходят.
— Последуешь за мной или мне придется искать новую секретаршу?