Поначалу Лалаге льстило, что она наконец-то удостоилась доверия старшей сестры, которая до этого года всегда её игнорировала, словно бы и вовсе не замечая её существования. Но с середины июля она начала чувствовать себя брадобреем царя Мидаса.
Это была ещё одна история матушки Эфизии, которая учила их литературе и вечно упоминала древних греков с римлянами.
Знаменитый царь Мидас задолго до проклятия, из-за которого превращал в золото всё, к чему прикасался, получил от богов и другой подарочек: у него выросли большие ослиные уши. Конечно, он их стыдился и, чтобы избежать огласки, всегда носил колпак, который прятал под короной. Но всё-таки однажды ему нужно было пойти к цирюльнику, чтобы постричься, а значит, пришлось снять колпак. Поэтому цирюльника заставили поклясться, что он никому не раскроет эту позорную тайну, иначе царь отрубил бы ему голову.
Бедняга цирюльник держался несколько месяцев, но тайна тяготила его всё сильнее. Он ужасно боялся, что случайно проговорится. И вот, чтобы хоть как-то облегчить душу, вышел он в поле, вырыл ямку между бороздами, опустился на колени, приник ртом к земле и громко крикнул, зная, что его никто не слышит: «У царя Мидаса ослиные уши!» А потом пошёл домой, счастливый и довольный.
Но по весне из этой ямки вырос тростник. И когда поднимался ветер, листья и стебли шумели: «У царя Мидаса ослиные уууши! У царя Мидаса ослиные уууши!»
Конечно, Лалага понимала, что последний секрет Тильды – не из тех, что можно безнаказанно раструбить на всех четырёх ветрах. Её приводила в ужас мысль, что о нём станут болтать – тогда вся их семья будет опозорена. Тильду, вероятно, даже не пустят больше в школу: её объявят опасной для одноклассниц и запретят с ней общаться. Может быть, даже она, Лалага, больше не увидит свою двоюродную сестру.
Но делать вид, что ничего не случилось, столь же опасно. Рано или поздно об этом узнают. И, может, будет уже слишком поздно, как с несчастным дядей Марчелло.
Когда они вернулись на берег, Тильда привязала лодку к ржавому железному кольцу и легко запрыгнула на причал, весело щебеча о скором возвращении в Лоссай. А у Лалаги свело живот, как будто кто-то завязал его в узел, и в горле стоял комок.
Она ужасно злилась на кузину. Свалить все проблемы на другую, запрещая той хоть как-то облегчить душу, а потом весело бежать паковать чемоданы – удобно, да? Вот такая она, Тильда: чокнутая, безответственная и эгоистичная. Как будто у Лалаги мало собственных проблем и печалей!
Часть первая
Глава первая
А ведь лето начиналось вполне неплохо.
В последний школьный день Аузилия, старшая служанка в доме Пау, приехала в город с утренним катером, чтобы забрать Лалагу и отвезти её на остров. До сих пор ей не позволяли путешествовать в одиночку: один из дядей обязательно сопровождал девочку в порт и лично вверял капитану. Чудо ещё, что Аузилия не держала её всю дорогу за руку.
Плыть предстояло около двух часов, хотя при сильном волнении дорога могла растянуться и на все три или даже четыре. Не так уж много, но Лалаге каждый раз казалось, что она путешествует в другой мир или, вернее, в другое время. И вовсе не по какой-то там романтической причине: просто, глядя на удаляющиеся огни, она вспоминала, что на Серпентарии ещё нет ни водопровода, ни электричества.
Когда они только собирались переехать на остров (отец работал врачом и получил туда назначение), мать закатывала чудовищные сцены. Лалаге в то время было всего пять, но их она запомнила прекрасно.
До того времени они жили в Таросе, небольшой деревушке посреди пустошей, – козьем пастбище, как всегда говорила тётя Ринучча, – зато с удобствами в виде электричества и водопровода, да и до Лоссая всего полчаса на машине, так что по воскресеньям Пау могли пообедать в городе с бабушкой и дедушкой, пройтись по магазинам, а иногда и в кино, не теряя связи с цивилизацией.
На этом фоне переезд на остров Серпентария напоминал ссылку. Мать Лалаги громко протестовала, ведь там не было даже телефона, только рация на погранзаставе, чтобы связываться с внешним миром в чрезвычайной ситуации. Это же опасно! О чём только думал её муж, принимая на себя такую ответственность? А дети? А школа? Неужели ему хочется, чтобы Лалага и Саверио учились только с детьми этих неграмотных рыбаков, теснились все вместе в одном общем классе: и сопляки из первого, и здоровенные сорванцы из пятого? И как им потом идти в среднюю школу, которой на острове нет?
– Не исключено, что к тому времени мы переедем обратно, – оптимистично отвечал её муж.
Но всё случилось совсем не так.
Они не переехали даже после рождения близнецов и растили двух грудничков, не пренебрегая ни единым правилом гигиены, а ведь проследить, чтобы ребёнок всегда был чист и здоров, если у тебя есть только вода из бака – немалый подвиг.
Впрочем, возражал муж, все рыбацкие семьи делают то же самое, а ведь младенцев на Серпентарии в том году родилось по меньшей мере полдюжины.
– Но мы, Марини, привыкли к другому, – фыркала в ответ мать, теряя терпение, поскольку прислуга, набрав воды, никогда не вытирала дно ведра, и по всему дому, тут и там, виднелись смазанные следы босых ног.
Правда, помимо множества недостатков, остров обладал как минимум одним достоинством: прислуга здесь обходилась дешевле, так что кроме Аузилии, которую они привезли с собой из Тароса, Пау держали кухарку, прачку и двух молоденьких нянь для близнецов, хотя в Лоссае тётя Ринучча за те же деньги едва могла позволить себе кухарку и горничную.
Глава вторая
Годы один за другим уходили в прошлое. Старшая дочь уже заканчивала начальную школу, поэтому прошлым летом всё семейство Марини собралось вместе, чтобы решить, как с ней быть дальше. Лалаге предстояло оставить родителей, братьев и сестру на острове, а самой отправиться в город, в первый класс средней школы.
Доктор Пау надеялся, что кто-то из многочисленных тётушек и дядюшек жены предложит девочке пожить в своём доме, чтобы она могла ходить в ту же школу, что и все её двоюродные братья и сестры. На свою семью он не рассчитывал, потому что его родственники давно состарились и большую часть времени проводили в загородных домах.
К тому времени Лалага уже давно мечтала осуществить своё самое заветное желание: жить в доме Сорренти, делить спальню с Тильдой, вместе с ней идти по утрам в школу, а может быть, даже войти в число её подруг, пусть даже разница в возрасте и делала это маловероятным.
Но тётя Ринучча и знать ничего не хотела.
– Если бы ещё речь шла о мальчике... – возмущалась она. – Но девочка – это слишком большая ответственность. Мне хватает проблем с собственной дочерью: она, видите ли, утверждает, что имеет полное право выходить на улицу одна, когда ей вздумается, и весь день где-то шляться.
Пожилые бабушка и дедушка Марини тоже не были уверены, чтобы готовы коренным образом изменить свои привычки и расписание ради маленькой девочки.
Дядя Даниэле растил пятерых сыновей, младшему всего три года, и никак не мог взвалить на эту святую великомученицу, свою жену, дополнительные заботы, которые только увеличили бы её усталость и рассеянность. Тётя Электра детей не имела и, более того, никогда не хотела. Только представьте, как горячо они с мужем желали после двадцати лет тихого и спокойного брака начать ругаться с сопливой девчонкой, которая даже не приходится им дочерью!
Так что в конце концов мать Лалаги, возмущённая таким эгоизмом и нежеланием прийти на помощь, гордо заявила всем прочим Марини, что её дочь отправится в интернат. В Лоссае как раз был один такой – «Благоговение», прекрасный интернат, которым заправляли французские монахини: там учились только девочки из хороших семей. Немного дороговато, конечно, но чего не сделаешь для любимой дочери...
К родственникам тотчас же вернулись доброта и щедрость, и они стали наперебой приглашать племянницу на воскресные обеды, предлагать сводить её к зубному врачу, в кино или в театр по выходным, – в общем, сделать всё, чтобы девочка ни в коем случае не перестала чувствовать тепло и заботу настоящей семьи.
Глава третья
Мнением самой Лалаги никто не поинтересовался. А ведь для девочки, с пяти лет жившей в атмосфере полной свободы (и даже некоторой дикости, как жаловалась бабушка) на почти необитаемом острове, быть запертой в интернате – это не шуточки.
Интернат, думала тогда Лалага, означает не только то, что ты оставляешь семью и уходишь жить к чужим людям. Это также означает, что ты не можешь одеваться так, как тебе нравится, а всегда носишь нелепую форму. Это означает, что ты ешь в трапезной, старательно поджимая локти и держа голову ровно, а в тарелке не должна оставить ни крошки отвратительной бурды, которой тебя кормят. Спишь ты в одной общей комнате с тридцатью девочками-иностранками, которые храпят или рыдают во сне. Тебе приходится соблюдать правила и жёсткое расписание: время для учёбы, время для игры, в девять гасят свет, в семь встают, всего десять минут, чтобы умыться и одеться. И почти никогда не выходишь из мрачного здания, потому что школа находится здесь же, – лишь раз в неделю, и то если за тобой явится какой-нибудь сердобольный родственник.
Всё это Лалага знала ещё до того, как получила по почте правила «Благоговения». Она читала о таком в романах: например, в «Джанни Урагани», «Маленькой принцессе», сокращённой версии «Джейн Эйр» или других историях о детях-сиротах, которым попадание в интернат не сулило ничего хорошего.
Её подруга Ирен, «девчонка из бара Карлетто», на Серпентарии с самого первого класса сидевшая с Лалагой за одной партой и делившая с ней не только удары учительской линейки, но и купания, прогулки, разведывательные вылазки, кражи арбузов и поиски пиратских сокровищ, узнав об ужасных вещах, что ждали её в городе, решительно заключила: «Я бы там и недели не продержалась».