Лалаге же с относительной лёгкостью удалось продержаться целый учебный год, её это даже забавляло. Она сразу же обзавелась кучей подруг, вместе с которыми вела ежедневную войну против «Правил внутреннего распорядка». Некоторые из этих правил были настолько абсурдны, что, казалось, их придумали намеренно, чтобы бросить вызов интеллекту и хитрости воспитанниц, изобретавших всё новые способы их нарушить, не будучи пойманными.
В письмах, адресованных Ирен, Лалага рассказывала, как девочки прячут сладости под матрасом, как тайком от наставниц смотрят по ночам телесериалы с выключенным звуком в большом зале интерната, как меняются одеждой. Она писала об открытках, самодеятельных постановках, костюмах из тюля, нейлона и сатина, присланных «Сестринским домом» из Нью-Йорка, о шутках и розыгрышах, секретных паролях, о невероятных небылицах, которые они рассказывали простодушным монахиням, чтобы оправдать опоздания... Сама Ирен, оставшись единственной одиннадцатилетней девочкой на острове, уже не ходила в школу, а училась шить у своей тёти Чичиты в Тоннаре. Из всех развлечений у неё была только библиотека дона Джулио, выжившего из ума приходского священника, который целыми днями вымарывал из романов фривольности, поскольку без электричества он даже радио не мог послушать. Ирен помирала со скуки, как, без сомнения, помирала бы и Лалага, если бы ей – вопреки всему – не повезло попасть в интернат.
Эти письма составляли весь смысл жизни Ирен. В ответ она практически ничего не могла рассказать, кроме пары деревенских сплетен и рассуждений о собственном будущем: как она вырастет и станет знаменитой актрисой, вроде Анны-Марии Пьеранджели, которую даже позвали в Голливуд, где та вышла замуж за чувственного певца Вика Дамоне и родила ребёнка, названного Перри («Пьерино», как перевёл это имя журналист «Эпохи», где напечатали эту новость) в честь другого певца, Перри Комо.
Зато в вопросах у Ирен недостатка не было. Во что одеты сестры, когда ложатся спать? А заставляет ли их обет послушания подчиняться беспрекословно, если, например, настоятельница прикажет им съесть дохлую крысу? А признается ли несправедливая пощёчина ребёнку смертным грехом или частью «образовательной миссии»? А о чём были те телесериалы? А почему их запрещали смотреть? А какого цвета глаза у соседки Лалаги по парте? Это матушка Эфизия посадила их рядом или они сами так решили? А тебе, Лалага, нравится эта Марина? Больше, чем я, твоя подруга с самого первого класса?
Глава четвертая
Тильда же, встречаясь с младшей кузиной за воскресным обедом у дедушки и бабушки Марини, никогда не спрашивала про интернат. Сказать по правде, она вообще не задавала Лалаге вопросов. И о себе ничего не рассказывала. В лучшем случае их разговоры за столом ограничивались фразами вроде «Передай мне соль». Не то чтобы Тильда грубила – она просто делала вид, что в упор не замечает сестру, будто та стеклянная.
И так, насколько помнилось Лалаге, было всегда.
В раннем детстве она безоглядно восхищалась и всячески пыталась привлечь внимание Тильды, выдумывая самые невероятные подвиги, чтобы та её заметила. Тильда в глазах Лалаги всегда олицетворяла само совершенство: высокая, очень красивая блондинка с чёрными, словно ночь, глазами и ресницами, ироничным взглядом и ясным, звучным голосом. Она была сильнее и смелее мальчишек-ровесников, умела ездить на велосипеде без рук, дальше всех плевалась и верховодила во всех играх.
Двоюродные братья и сестры одновременно восхищались и боялись её. Она же надменно проходила мимо, не обращая на них никакого внимания, под руку с теми подружками из квартала Капуцинов, что так не нравились тёте Ринучче, потому что они вечно щеголяли драными юбками и грязными коленками. А ещё они говорили разные плохие слова. И, разумеется, именно они научили Тильду плеваться.
Чего бы только Лалага ни отдала, что быть на неё похожей! Она пыталась подражать Тильде во всём: однажды даже два дня капризничала, требуя обрезать волосы и сделать причёску, как у кузины, старалась использовать подхваченные от той фразы, насвистывать и плеваться.
А совсем маленькой она предлагала брату и другим малышам в Таросе: «Давайте играть, как будто я Тильда, а вы – мои двоюродные братья в Лоссае», – но тем игра быстро надоедала.
Самым большим счастьем для неё было получить от тёти Ринуччи платья, которые двумя годами раньше носила Тильда.
– Оно совсем новое, его почти не надевали. Девочка растёт слишком быстро, на неё не напасёшься.
– Разве ты не рада, что она такая высокая? – спрашивала мать Лалаги завистливо и чуть обиженно, потому что её собственная дочь обещала так и остаться миниатюрной.
– Представь себе! Сорная трава всходами крепка. Я уже и сейчас не знаю, как с ней быть, то ли ещё будет через два-три года... – но было видно, что тётя Ринучча гордится своей «сорной травой», хотя, конечно, предпочла бы, чтобы та росла менее упрямой.
Лалага нежилась в платье кузины, словно в горячей ванне зимой, и жар проникал во все поры её очарованной души. Чувствуя, как оно трётся о полы жакета, ощущая жёсткую оборку на икрах, ей нравилось думать, что эта же ткань, сейчас уже пропитанная запахом её тела, когда-то обнимала Тильду. (Тильду, которой никто никогда не перечил, не говоря о том, чтобы отшлёпать или толкнуть!)
Но с тех пор, как Пау переехали на Серпентарию, платья доставались ей редко: матери это не нравилось, потому что напоминало о военном времени. Теперь, слава Богу, магазины снова ломились от одежды, и никто не запрещает зайти в «Челестрони», чтобы купить дочке красивую новую шляпку.
Из-за трёх часов пути на катере по морю встречи в доме тех или иных Марини стали теперь редки. Но даже в таких исключительных случаях Лалага продолжала жадно высматривать и подражать всему, что делала сестра. Возвращаясь домой, она старательно читала те же книги, собирала те же коллекционные карточки, пользовалась такими же заколками для волос, влюблялась в тех же певцов, чьи фото вырезала из старых журналов, но чей соблазнительный голос никак не могла услышать по причине отсутствия радио. Перед каждой встречей она тщательно продумывала три-четыре темы, казавшиеся ей безусловно интересными, чтобы попытаться завязать разговор с кузиной, записывала шутки, похожие на те, над которыми она смеялась. Но Тильда никогда не слушала, лишь изредка снисходительно бросая: «Да-да», – и сразу становилось ясно, что за разговором она не следит.
Мысль о том, что её рассматривают только как двоюродную сестру-глупышку, на долгие годы горькой занозой засела в сердце Лалаги.
Глава пятая
Однажды в конце мая – в одно из тех воскресений, когда все, как обычно, собрались на обед у бабушки с дедушкой, – тётя Ринучча, говоря о чём-то своём, вдруг небрежно бросила Лалаге:
– Ты уже написала матери, что это лето Тильда проведёт с вами?
Но не успела Лалага, недоверчиво покачавшая головой, открыть рот, как кузина вскочила со стула:
– Что ты такое говоришь? – воскликнула она возмущённо. – Я, как обычно, поеду в Плайямар.
В отношении пляжного отдыха жители Лоссая с давних пор делились на две партии: те, кто любил яхты и спартанскую жизнь, перебирались на остров Серпентария, где не было даже гостиницы и приходилось снимать комнаты в рыбацких домиках. Остальные ехали в Плайямар, куда уже дотянулись железная дорога, водопровод и электричество. Там построили набережную с четырьмя кафе-морожеными и ротондой для оркестра, разбили сад с фонтаном и скамейками, а на длинном песчаном пляже установили кабинки для переодевания, зонтики и шезлонги. Пляж назывался Лидо, и чтобы попасть туда, приходилось каждый раз платить за вход или покупать абонемент. В Плайямаре работали два кинотеатра, а в некоторых барах уже поставили телевизоры, потому что отдыхающие даже летом не могли оторваться от популярных передач «Угадай мелодию» и «Вдвое или ничего?».
Серпентария, конечно, ничем подобным похвастать не могла: только скалами, ветром, козами да кактусами-опунциями, жаловалась мать Лалаги мужу.
– Плайямар ещё нужно заслужить!
Марини принадлежали к партии Плайямара. Семья тёти Ринуччи бывала на острове всего пару раз, на экскурсии, в Пасхальный понедельник или чтобы посмотреть маттанцу, забой тунца. Но никто из Сорренти никогда не проводил там больше одной ночи и не рассматривал Серпентарию в качестве места длительного отдыха.
Откуда же это желание отправить Тильду на два месяца к Пау?
– Тебе нужен йод, – сказал дядя Даниэле тоном дружелюбным, но профессиональным, поскольку он работал врачом. – Ты очень бледная, и миндалины были воспалены.
– Когда это? – возмутилась Тильда. – Я прекрасно себя чувствую. А вот у него, – она ткнула пальцем в двоюродного брата, сына дяди Даниэле, – всегда болит горло.
Лалага молчала, боясь какой-нибудь невинной фразой вызвать гнев кузины. Она не могла поверить своему счастью: там, на острове, Тильда волей-неволей с ней подружится – среди горожан, приезжающих на отдых, не было ни одной девушки её возраста. Что касается девочек, постоянно живущих на острове, то к тринадцати-четырнадцати годам каждая из них либо уже работала швеёй, либо нанималась в услужение к отдыхающим. Да и в любом случае родители не отпустили бы их гулять в одиночку. Где это видано, чтобы невежественные деревенские девчонки, с грехом пополам закончившие начальную школу, водили дружбу с городскими?
С Ирен всё обстояло по-другому: Карлетто хоть и не принадлежали к сливкам общества, но все же не были ни фермерами, ни рыбаками.
– Торговцы, мелкие буржуа, – говорила мать Лалаги, которая могла соизволить поприветствовать хозяйку бара, но никогда не пригласила бы её в гости на чай. И ей очень не нравилось, что дружба между двумя девочками продолжались и после окончания начальной школы, пусть даже только потому, что иначе Лалага осталась бы на острове совсем одна.
– Почему бы тебе самой не отправиться на этот козий выгон? – спросила Тильда с вызовом. – Зачем мне туда ехать?