Тут-то мне и пришла в голову та мысль, и я сразу же поделилась ею с Ирен. Она сказала, что это сумасшествие и что она мне ни за что не позволит.
«Но мы же можем попробовать. Что в этом плохого?» – настаивала я, но Ирен всё равно побаивалась. Это я с раннего детства считала, что взрослых нужно просто ставить перед свершившимся фактом, а её воспитали в покорности и послушании. В общем, как бы то ни было, решение принято, и мы провели весь вечер за подготовкой. Времени у нас не так много, придётся поработать.
Так что не сердись, дорогой дневник, но теперь я спрячу тебя в тайник, где Тильда хранила письма от Джорджо, и больше писать не буду.
Меня забавляет мысль, что матушка Эфизия в сентябре попросит тебя прочитать, а мне придётся отказать. Ведь ты, бедняжка, был мне нужен только для того, чтобы поделиться с тобой всеми хитросплетениями лжи.
А если Тильда вдруг тебя найдёт, она всё равно не поймёт, что должно случиться. Пусть знает, что бывает, когда с тобой не делятся секретами! Ведь мы-то с Ирен обе хотели, чтобы она стала нашей третьей подругой, а не яблоком раздора.
Тьфу, Тильда! Если ты это читаешь, тебе должно быть стыдно! Немедленно верни дневник на место!
Твоя кузина Лалага
она же
Клара Морейра
Глава одиннадцатая
На следующий день Лалага с Ирен отправились на кладбище, чтобы сообщить Анджелине и Пиладе, что помирились, и поблагодарить их. Печально было видеть, как заброшены могилы: они совсем заросли сорняками и диким укропом, причём не только «их» две, но и все остальные.
В августе так бывало всегда: с приездом отдыхающих островитяне бывали слишком заняты, чтобы заботиться о своих покойниках, а кладбищу вполне хватало одного месяца, самого жаркого и засушливого, чтобы принять совсем уж неухоженный вид.
Девочки выдрали сорняки, выбросили засохшие цветы, снова наполнили вазы водой и поставили туда свежие: георгины и фуксии (сорванные во дворе тайком от Аузилии), дикие фиалки и ромашки, собранные по дороге, под тамарисками в Змеиной бухте. Потом они жёсткой щёткой счистили с мрамора сухой мох и отполировали бронзовые таблички.
Наконец, довольные результатом, подруги уселись на могиле Пиладе и, взяв в свидетели обоих покойников, торжественно пообещали больше никогда не ссориться. Покончив с этим, Лалага вытащила из соломенной сумки пьесу и открыла её на первом акте.
– Слушай, – сказала она, начиная читать. Ирен сосредоточенно слушала.
После обеда Лалага собиралась зайти к Дзайасам, потому что Франческо хотел исправить кое-какие мелкие ошибки произношения, всплывшие на репетиции. Она попросила Ирен пойти с ней.
– Тогда ты сможешь помочь мне с подготовкой.
Конечно, Франческо с готовностью согласился. Теперь, после полноценных репетиций, Лалаге трудно было думать о нём как о Франческо, а не как об Альберто Лимонте. Странно, она же видела его во многих других ролях, да к тому же каждый день в нелепой одежде бедняги Чиччо. Может, эта связь возникла из-за того, что в «Праве на рождение» её персонаж и Альберто были родственниками?
Франческо отметил мелом на тротуаре пространство сцены и линии, вдоль которых Клара должна двигаться, не поворачиваясь спиной к публике и не перекрывая других находящихся на сцене актёров.
– Мне бы хотелось, чтобы ты хотя бы разок порепетировала в платье, которое наденешь на спектакль – в нём ведь все совсем не так, как в шортах или широкой юбке. Тебе придётся решить, куда деть руки, когда они не заняты.
Ирен очень внимательно слушала и делала карандашом заметки на полях пьесы.
– Какая у тебя прекрасная секретарша, – добродушно прищурилась синьора Дзайас. – Хотите пить, девочки? Как насчёт стакана воды?
– Нет, спасибо, – поспешно ответила Ирен.
Прежде чем пойти к Дзайасам, Лалага пересказала ей полученные от отца настоятельные рекомендации, касающиеся гигиены, микробов и опасности заражения.
– Главное – быть осторожными с частичками слюны, – объясняла она.
– Так вот почему в общественных местах всегда стоит знак «Запрещено сплёвывать на пол!» – догадалась Ирен. И вот, значит, почему мать не разрешала ей мыть плевательницы, а делала это сама, изведя не один литр отбеливателя.
Микроб, переносящий туберкулёз, называется «бацилла Коха», потому что его обнаружил профессор Кох – за это ему даже дали Нобелевскую премию. В школе Лалага видела фильм, где микробов при помощи микроскопа увеличивали в несколько тысяч раз. Учительница естествознания рассказывала, что их называют «бациллы», потому что они похожи на палочки. Собственно, на латыни bacus и означает палку, а illus – это уменьшительный суффикс. Корь, например, на латыни morbilli, объясняла она, и происходит от morbus + illus, то есть «маленькая болезнь» – и впрямь, болезнь эта не очень серьёзная.
А вот бацилла Коха, втолковывал детям доктор Пау, напротив, очень опасна, потому что поражает не только лёгкие, но и почки, селезёнку, даже кости. Она поглощает тело изнутри (в девятнадцатом веке говорили «болезнь его съедает»). Больной становится всё тоньше, всё слабее, и вскоре уже не в силах сопротивляться. Он может умереть не только потому, что у него всё лёгкие в дырах, отчего кровь течёт изо рта, словно рвота, и её приходится сплёвывать (а кровь эта очень заразна!), но даже и просто от переохлаждения. Вот почему в санаториях (так называют специальные больницы для лечения туберкулёза) пациенты должны много есть, чтобы стать сильнее: чем худее человек, тем меньше он защищён от болезни. (Доктор Пау не одобрял женщин, которые стараются похудеть ради элегантных форм. «Те, кто на это идут, ищут себе неприятностей», – говорил он.)
А вот мать Лалаги однажды прочитала чудесную книгу какого-то немецкого автора, в которой говорилось о санатории в горах (из-за чего и сама книга называлась «Волшебная гора»). Синьора Пау, когда приезжала в Лоссай, обсуждала её с тётей Ринуччей. Там был персонаж, больная туберкулёзом дама, который никогда не закрывала двери, – сестры Марини отзывались о ней с восторгом.
– Мне почти захотелось отправиться на пару месяцев в санаторий, – мечтательно сказала однажды синьора Пау.
– Да ты совсем с ума сошла! – ответил на это её муж.
Глава двенадцатая
Все вокруг уже поняли, что Лалага с Ирен снова подруги не разлей вода, и радовались за них – не считая, разумеется, Ливии Лопес, но та радовалась только чужому горю. Ну, и никто не мог сказать, что думала Тильда.
А Тильда просто скучала, считая дни до конца каникул. С двоюродными братьями и сёстрами, особенно с Лалагой, она вела себя по-доброму, и хотя всё ещё поддразнивала кузинину страсть к театру, но тоже беззлобно. Охотно переложив на Ирен задачу помощи Лалаге в репетициях, она иногда ходила с ними к Дзайасам и слушала уроки Франческо.
Франческо между тем выглядел усталым. Казалось, энергия и энтузиазм первых дней навсегда его покинули.
– Ты уже готова, Птичка, – рассеянно говорил он Лалаге. – Тебе больше нечему учиться.
Но она настаивала на том, чтобы продолжать:
– Боюсь, если я брошу репетиции, то сразу всё забуду.
А он лишь смеялся:
– Ах, если бы все начинающие актёры были похожи на тебя...
Ирен находила его безумно привлекательным:
– Он похож на средневекового рыцаря. Вылитый Мел Феррер.
– Ну нет! Это только потому, что у него впалые щеки. У Мела Феррера глаза светло-голубые, а у него тёмные. Он похож... Знаешь, на кого похож? На того тореадора, что женился на Лючии Бозе.
В спор вмешалась Тильда:
– А по-моему, совсем как Ричард Уидмарк.
– Да он же блондин!
– Да, но у него тоже торчащие скулы, как у Франческо. И лицо очень интересное.
Слава Богу, хотя бы в одном они сошлись: всем троим Франческо казался очень привлекательным.
Как-то ночью Тильда спросила кузину:
– Ты случайно не рассказала Ирен о Джорджо?
– Нет, – ответила Лалага, хотя считала, что теперь, когда эта история закончилась, хранить тайну уже нет необходимости. Но сестра, оказывается, думала по-другому.
– Смотри, никому об этом не рассказывай. Никогда, даже через сто лет.
Лалага в темноте чуть не расхохоталась. Какое сейчас для них с Ирен имела значение эта старая, давно засохшая любовь? Вот если бы кузина знала ИХ секрет! Ну, нет уж, пусть увидит вместе со всеми остальными, то-то она будет потрясена!
И вот наступило двадцать пятое августа, день праздника в честь святого покровителя острова.
С утренним катером прибыли оркестр и тележка продавца нуги, который также торговал конфетами и другими сладостями (подтаявшими на солнце, липкими и облепленными мухами, как презрительно заявляли сестры Лопес). А вот дети из Портосальво, напротив, с ума сходили по этим сладостям, особенно по разложенным рядами сахарным тросточкам, леденцам на палочке, лакричным карамелькам в форме животных и, естественно, обожаемым всеми «червякам».
Адель, Пиппо и Лауро так и вились вокруг этого лотка, но у них и гроша в кармане не завалялось, так что они придумали новый способ: пристраивались к кому-нибудь из «сирот» и пытались выпросить у него кусочек нуги или горсть солёных тыквенных семечек.
– Как им не стыдно? Ведут себя будто нищие какие-нибудь, да ещё и едят всякую гадость, – возмущались сестры Лопес, которые из всех сладостей ели только пасту «Джандуйя»[10] и шоколадные конфеты «Перуджина».
Но когда на закате посреди площади установили дощатую эстраду и оркестр заиграл самые популярные мелодии этого лета, даже Франциска, Ливия и Аннунциата пустились в пляс.
Танцы продолжались и после ужина – оркестр замолчит только к утру. Синьор Карлетто перенёс столики из бара поближе к эстраде и уже заработал на этом кучу денег. Впервые за год островитяне и отдыхающие праздновали вместе: иногда даже складывались смешанные пары танцоров, каждую из которых встречали бурными аплодисментами.