Глава первая
Пробило восемь, но Тильда ещё спала, прикрывшись рукой от пробивающегося сквозь ставни света. Лалага лежала неподвижно, чтобы не разбудить кузину. Она прислушивалась к вою ветра, от которого содрогались все окна в доме, и размышляла.
Думала она об Ирен и о том, что никогда не видела её такой счастливой, как вчера вечером. Возвращая платье и туфли, Ирен не сказала ей ни слова, только крепко обняла. Впрочем, никто и не сомневался, что она простила Лалагу. Их дружба, казалось, вернулась к тому безоблачному времени, когда между ними не случалось недопонимания. Тогда они были вдвоём против целого мира. И против Тильды, которая – вон, взгляните-ка на неё! – спит себе сном младенца, не зная об их тайне.
Лалага думала о будущем – будущем подруги. Может, Ирен действительно попробовать стать актрисой? Но как это сделать, если живёшь на уединённом островке, где нет ни театра, ни кино, ни даже электричества, чтобы смотреть телевизор?
Возможно, если бы она стала хорошей швеёй, то в двадцать один год, став совершеннолетней, смогла бы поехать работать в Лоссай, открыть там модное ателье, заиметь стильную клиентуру и заработать достаточно, чтобы купить абонемент на весь театральный сезон в «Блеске». Будет ходить с Лалагой в гримёрку, брать автографы у актёров или даже окажется в списке дублёрш. А потом, может быть, заезжий американский режиссёр заметит её и возьмёт в Голливуд, как это случилось с Анной-Марией Пьеранджели.
О своём будущем Лалага тоже подумала. Осенью, которая начнётся уже совсем скоро, она вернётся в интернат. Матушка Эфизия попросит посмотреть её летний дневник, а когда она откажется, напишет ей замечание. Но нет, она не может отказаться, не может сказать: «Я вела дневник, но он не для показа». Придётся снова соврать, притвориться лентяйкой и заявить: «Я ничего не написала. Каждый день думала: «Завтра начну», – но всё время откладывала. Просто на Серпентарии никогда не случается ничего интересного...»
А потом, на исповеди, она признается, что врала, врала много, и одна ложь неизбежно тянула за собой другую. Но никому, даже падре Агостино, она не смогла бы рассказать обо всём в деталях: как объяснить то, что случилось этим летом, летом любви, тайны, недомолвок, обмана и предательства? Значит, снова прятаться за расплывчатыми фразами в надежде, что тогда, не вдаваясь в подробности, он просто назначит ей обычную епитимью: «Три pateravegloria[12] перед статуей Мадонны».
Потому что нельзя же рассказать о том, как эта история начиналась, о любви Тильды и Джорджо, которым она помогла обманывать своих родителей и всю семью. А вдруг дон Агостино шпионит за ними? Он давно приятельствовал с бабушкой и дедушкой Марини, и вполне мог бы предупредить, что обе их внучки – лгуньи, каких свет не видывал, и что за Тильдой нужен глаз да глаз. То-то старики рассердятся!
Но нет, конечно, дон Агостино никому ничего не расскажет: он ведь священник, ему запрещено разглашать тайну исповеди.
Хотя вот дядя Даниэле, будучи врачом, тоже должен хранить свои профессиональные тайны, а ведь он ещё в марте сказал Тильде, причём за столом, перед всеми:
– Лучше бы тебе не общаться больше с этой девчонкой Кадедду, дочерью ювелира.
– Это почему? – насупилась тогда Тильда: она терпеть не могла, когда про подруг говорили гадости.
– Об этом не стоит распространяться, – понизил голос дядя, – но сегодня с утра я видел её флюорографию. Похоже на очаговый туберкулёз правого лёгкого. Дело худо, он вполне может быть заразным, так что лучше вам не встречаться.
Дядя Даниэле, как и папа, буквально помешался на этой теме: с тех пор как несчастный дядя Марчелло скончался от туберкулёза в возрасте всего лишь двадцати лет, семья жила в страхе перед невидимой бациллой Коха.
– Но ведь она учится в моем классе! – возмутилась Тильда. – Как я могу с ней не общаться?
– Придумай какой-нибудь предлог.
– А она сама-то, бедняжка, знает?
– Нет. Её родители попросили сказать, что у неё тяжёлая анемия.
Тильда была в ярости. Она заявила, что если ей не разрешат объяснить Агнессе Кадедду и другим подругам, почему она не может с ней общаться, то будет продолжать вести себя как обычно. А на риск заражения ей плевать.
– Но ты не можешь ей ничего объяснять! – рассердился дядя. – Всем сразу станет понятно, что ты узнала об этом от меня, а я не должен разглашать врачебные тайны.
К счастью, вопрос тогда решился сам собой, потому что Агнесса Кадедду исчезла: в один прекрасный день она просто не пришла в школу. Скорее всего, её отправили в какой-нибудь санаторий в горах. Так что Тильде в любом случае не пришлось решать, раскрывать ли окружающим врачебную тайну.
Лалага размышляла, а ветер всё гремел и гремел ставнями. Должно быть, сегодня на пути к «большой земле» катер изрядно помотает по волнам.
Глава вторая
К десяти, несмотря на шторм, островитяне собрались в порту, чтобы поприсутствовать при отбытии «Друзей Фесписа», словно именно сегодня те давали свой последний спектакль.
Вечерние кассовые сборы превысили самые смелые ожидания, но с утра все без исключения актёры выглядели мрачными. Пожалуй, подумала Лалага, даже чересчур мрачными, чтобы это можно было списать на печаль от расставания с островом: они ведь привыкли к бродячей жизни и не имели причин привязываться к Серпентарии. И тем не менее актёры были слишком угрюмы, даже если принять во внимание предстоящее плавание: конечно, в шторм катер будет скакать по волнам, словно балерина, но ведь рыбацкие лодки сегодня на рассвете вышли в море, так что больших проблем не предвиделось.
– Наверное, что-то случилось, – заметила Ирен, указывая на группу местных старушек, с сочувственным видом обступивших синьору Дзайас.
– Слыхали про Франческо? – раздался вдруг тихий голос: видимо, кто-то пришёл раньше других и уже успел поговорить с актёрами.
– Слыхали что? – обернулась Лалага, которая как раз пыталась отыскать друга в толпе. Она хотела передать ему подарок, который сделала своими руками: небольшую коробку из-под лекарств, на дно которой наклеила мелкие ракушки, чтобы получился орнамент. «Это чтобы ты запомнил меня и Ирен, – гласила записка. – И спасибо тебе за все. Надеюсь, когда-нибудь мы свидимся снова. Твоя подруга Лалага». Но молодого человека не оказалось ни в кабине старого американского грузовичка, ни среди тех, кто грузил багаж, не вошедший в кузов.
– Слыхали о Франческо? – это подошла Адель. Она обняла подруг, но голос, обычно чистый и звонкий, сегодня казался хриплым и холодным.
– Нет. Что с ним? Я нигде не могу его найти.
– Он не с нами, его забрали ночью.
– Кто забрал?
– Пограничники.
Что за чушь! Лалага не верила своим ушам. За что его арестовали? Что он такого сделал?
– Нет, что ты! Ты все так не поняла, – всплеснула руками Адель. – Он заболел, а твоего отца дома не было, пришлось везти Франческо на вертолёте в Лоссай, в больницу.
– Но когда он заболел? – спросила Ирен.
– Смотри-ка, ты тоже ничего не заметила! Ему стало плохо прямо на сцене во время последнего акта, но он сумел дотянуть до конца. А вот к комическому финалу не мог даже встать, отцу пришлось его заменить.
Значит, Пикка была права, подумала Лалага. А она, считавшая себя подругой бедняги Франческо и убеждённая, что узнает его в любом гриме, даже не заметила подмены!
– Но к чему такая спешка? С ним что-то серьёзное? Какой диагноз?
– Не знаю, – вздохнула Адель, пожимая плечами. – Температура была очень высокая. В прошлом году он проболел всю зиму, но потом выздоровел.
С террасы бара донёсся крик синьоры Карлетто, и Ирен пришлось бежать домой. Лалага дошла с ней до лестницы между двумя рядами олеандров и встретила Арджентину – согнувшуюся под грузом сумок и пакетов, бледную, под глазами мешки, растрёпанные сальные волосы наскоро прихвачены резинкой.
– Видала, как оно бывает? – обречённо сказала девушка, борясь с ветром, который раз за разом закручивал юбку вокруг её лодыжек.
– Что бывает?
– Да всё как обычно. Франческо нельзя играть на свежем воздухе, вечером становится слишком сыро. Доктора в Серрате столько раз ему говорили, да что толку? Мы же актёры, а где сейчас найдёшь театр со стенами?
Лалага не знала, что сказать, а расспрашивать не посмела. Что значит «как обычно»? Ей было до боли жалко не только Франческо, но и его сестру, родителей. Она восхищалась их чувством ответственности: чтобы не смущать коллег, Франческо стиснул зубы и с истинным героизмом доиграл спектакль до конца – может, ещё и потому, что не хотел испортить триумф Ирен. Вот он, неписаный закон театра, который всё время приводят в газетах и книгах: «Шоу должно продолжаться несмотря ни на что».
Ей вспомнилось бледное лицо, запавшие глаза, подчёркнутые темным гримом... Теперь она понимала, что эти глаза горели не только от наигранного гнева, обращённого против старика Андраде, но и от настоящей лихорадки, от неподдельного истощения. Это было красивое, благородное лицо, лицо античной статуи, Антиноя, которого мать показывала ей в Риме, в музее Ватикана. Тогда Лалага ещё записала в дневнике путешественника: «Надо мной все смеются: говорят, что я влюбилась в статую».
А теперь, значит, она понемногу, сама того не осознавая, влюбилась в Франческо? Поэтому, значит, ей так хочется плакать?
– Ты сама-то как? – мягко спросила Арджентина. – Живот прошёл? Жаль, что вчера ты не смогла выйти на сцену.
– Ничего, Ирен отлично меня заменила.
– Да, она молодец, твоя подруга. Слушай, мне уже пора идти, меня ждут. Прощай, Лалага, и спасибо тебе за всё.
Арджентина обняла её и поцеловала в щеку. Лалага сунула свою коробку в пакет:
– Пожалуйста, когда увидишь его, то есть Франческо, можешь пожелать от меня здоровья и всего самого наилучшего? И ещё передать этот подарок? Я сама сделала.