– Несчастная мать, – говорили женщины.
– Бедняга Франческо! Такой молодой! – судачили рыбаки.
– С богачом бы такого не случилось, – сердито заявил Никола Керки, швырнув на прилавок коробку химических карандашей, зачем-то понадобившихся учителю в шесть часов вечера, прямо перед закрытием магазина.
– Да бросьте! В девятнадцатом веке богатые мёрли как мухи, – возразил ему учитель. – Заболеть чахоткой даже считалось шиком. Они уезжали лечиться на Французскую Ривьеру и там же умирали. Поезжай-ка в Ниццу да сходи поглядеть на могилы кладбища Симье: какая разница, богатыми или бедными были все эти английские монахини, умиравшие одна за другой в возрасте всего лишь семнадцати лет? Или Роберт Льюис Стивенсон – а ведь его отец был одним из самых богатых людей Шотландии.
– Вы, однако, говорите о том времени, когда наука и прогресс ещё не восторжествовали над невежеством, – упрямо повторял Никола. – А сегодня у нас есть рентген, пенициллин, другие лекарства...
– Когда придёт наше время, все мы отправимся на тот свет, с лекарствами или без них. Закажите лучше поминальную для этого несчастного грешника, – вмешался дон Джулио, которому Никола как раз взвешивал полфунта гвоздей.
– Грешника? О своих грехах лучше пекитесь, падре. Кто, как не Вы, сдал сарай под жильё для этих несчастных? – гнул своё продавец. – Может, если бы парень спал в настоящей постели, он бы не умер.
– Никола Керки, ты что же, думаешь, в России нет туберкулёза? – сухо поинтересовался священник.
В этот момент в магазин вошла Тильда с романом под мышкой. Она услышала только последний вопрос.
– Есть ли в России туберкулёз? – вмешалась она, стремясь показать свои знания по этому вопросу. – При таком-то морозе? Там его сколько хочешь. Почти все русские, по крайней мере, все персонажи Достоевского им болеют – вот, например, Катерина Ивановна, жена Мармеладова, мачеха Сони в «Преступлении и наказании».
Трое мужчин посмотрели на неё так, словно она говорила по-гречески, и Тильда, почувствовав себя бесконечно более образованной и информированной, даже прониклась к ним некоторым презрением. Возможно ли, чтобы школьный учитель не знал «самого великого и самого известного из русских писателей», как было написано в предисловии к этим серым томам? Потом она вдруг поняла, что вмешалась в чужой спор.
– Простите, синьор Керки, можно мне пилочку для ногтей?
– Нет! – прорычал продавец и, поймав её изумлённый взгляд, добавил столь же сердито: – Ещё не завезли.
– Не сердитесь. Никола просто оплакивает смерть Франческо Дзайаса, – саркастически заметил учитель.
– Что? – побледнела Тильда.
– Ты что же, не знала? Тот молодой актёр из труппы «Друзей Фесписа», Чиччо, скончался позавчера от туберкулёза.
Глава шестая
Тильда резко повернулась, не попрощавшись выскочила из магазина и побежала домой.
– Где Лалага?
– Поищи в баре, – ответила Аузилия. – Я слышала, она собиралась помочь Ирен.
Ирен за стойкой бара протирала бокалы. На вопрос Тильды он кивнула в сторону внутреннего двора, где Лалага переставляла ящики с пустыми бутылками из-под газировки и оранжада.
– Пойдём со мной, – выпалила запыхавшаяся кузина.
– Куда?
– Туда, где нас никто не услышит, – она помедлила, потом решительно добавила: – В лодку.
Схватив Лалагу за руку, Тильда потащила её за собой вниз по лестнице, к причалу, втолкнула в лодку, развязала канат, запрыгнула сама и, даже не присев, отчаянно погребла к Репейному острову.
– Могу я хотя бы узнать, что случилось?
– Поклянись никому не рассказывать то, что я тебе сейчас скажу.
– Обещаю, – сказала Лалага без всякого энтузиазма: последнее, чего ей хотелось в этот грустный день, – это услышать ещё один секрет Тильды.
– Поклянись жизнью Пикки и Тома. Чтоб им умереть на месте.
– Должна тебе напомнить, что я умею держать язык за зубами.
– Ах да, и Ирен ты, естественно, тоже ничего не скажешь.
– Тьфу ты! Я у тебя ничего не просила. Я не хочу ничего знать. Если не хочешь, можешь ничего мне не говорить.
– Лалага! – сказала Тильда, немедленно перейдя от угрожающего тона к умоляющему. – Если мне нельзя рассказать об этом тебе, кому ещё я могу рассказать?
– Ладно, клянусь, – фыркнула Лалага.
Кузина перестала грести и посмотрела ей прямо в глаза.
– Мы с ним целовались.
– С кем?
– С Франческо Дзайасом. Мы с ним целовались три раза.
Лалага ахнула, будто мяч, брошенный со всей силы, ударил её прямо в грудь (что с ней и правда случилось однажды, на баскетбольной площадке в «Благоговении», под сенью лавров и пиний).
– Когда? – проговорила она прерывающимся голосом.
Это случилось дней десять назад, когда Лалага с Ирен были слишком поглощены сменой ролей и не осознавали, что Тильда как-то уж слишком часто присутствует на репетициях, а Франческо так и поедает её глазами.
Но сам он никогда не решился бы сделать первый шаг. Парень прекрасно понимал, что у них слишком большая разница и в возрасте и, прежде всего, в социальном положении, а потому знал своё место.
Социальные барьеры начали рушиться, когда приехал оркестр. Если взрослые отдыхающие могли танцевать с островитянами и «Друзьями Фесписа», почему им двоим нельзя? Настал момент, когда Тильда пригласила молодого актёра на танец, а тот, прежде чем принять предложение, смущённо покраснел, как девчонка.
– Вы танцевали танго? – этот танец теперь для Лалаги был неразрывно связан с концепцией запретного плода, иначе говоря, греха.
– Нет, медленный танец. И после отошли от танцпола и спустились к причалу, чтобы поглядеть на звёзды.
Луна отражалась в море, с площади доносилась музыка, где-то в темноте сладко благоухал отцветающий жасмин. Охваченная романтическим настроением Тильда, не слишком раздумывая, тихо взяла Франческо под руку и положила ему голову на плечо, как всегда делала, когда ходила в кино с Джорджо.
Но Франческо было уже не тринадцать с половиной. Очевидно, он истолковал этот жест как приглашение или, по крайней мере, разрешение. Он притянул её голову к себе, она подняла глаза и – не могу поверить, что это происходит со мной! – они поцеловались.
– Он хорошо целуется? – выдохнула Лалага, на мгновение забыв обо всем остальном.
– Да как ты не понимаешь! – дёрнулась Тильда. – Мы целовались, как взрослые, рот в рот, со слюной. Три раза. А теперь он умер от заразной болезни.
Она взглянула на младшую сестру, словно пытаясь найти в ней защиту от собственных страхов. Но взволнованная Лалага едва могла говорить. Она лишь чуть слышно пробормотала:
– Мы прямо сейчас вернёмся домой и всё расскажем папе.
Тильда с горящими глазами вскочила с сиденья:
– Даже и не мечтай. Об этом никто не должен знать.
– Но...
– Что мы им расскажем? Что я целовалась с мужчиной? Ты в своём уме? Я целовалась со взрослым, с актёром. Только не с настоящим американским актёром – я целовалась с бродягой, с нищим. Вспомни, что они устроили из-за Джорджо! А на этот раз будет настоящая трагедия. Нет, они не должны знать, я этого не перенесу.
Тыльной стороной ладони она утирала слезы, катившиеся по щекам. Лалаге стало безумно жалко кузину.
– Ты была сильно влюблена в Франческо? – спросила она. – Мне кажется, я ничего подобного не заметила.
– Не знаю, была ли я влюблена, – сказала Тильда неуверенно. – Если честно, не думаю. Я жалела его. И потом, мне, наверное, захотелось вернуть то, что я чувствовала с Джорджо. Не смотри на меня так! Этого бы не случилось, если бы Джорджо меня не предал. Я люблю его, а не Франческо. И ещё... Можешь сколько угодно говорить, что я бессердечная, но когда на следующий день в театре я увидела, как в комическом финале его с этим красным носом-шариком пинают ногами на виду у всех, как он катается по земле и воет, словно побитая собака, мне стало стыдно за то, что случилось. С другой стороны, после той ночи он тоже не искал со мной встречи.
– Бедняга Франческо! – вздохнула Лалага. Её сердце было переполнено состраданием.
– Веришь ли, мне тоже очень жаль. Думаешь, легко было после того, как его отвезли в больницу, делать вид, что ничего не происходит? – всхлипывала Тильда. – Мне так жаль! Но это не моя вина. Как я, по-твоему, должна была поступить? Обрядиться в чёрное, как вдова?
Лалага протянула ей свой носовой платок.
– И что нам теперь делать?
– Ничего, – ответил кузина решительно.
– Тогда зачем ты мне все это рассказала?
– Потому что ты моя двоюродная сестра, нет? Слушай, ты единственная, кто об этом знает, – настаивала Тильда.
– Но в этот раз ты точно должна поговорить с кем-то из взрослых...
– Нет!
– Хотя бы с папой. Это слишком серьёзно. Ты не можешь решать сама...
– Это ТЫ не можешь решать, рассказывать или нет. Это МОЙ секрет. Если ты кому-нибудь расскажешь, я тебя убью и ты попадёшь в ад. Ты хоть помнишь, что клятву давала? Ты же клялась жизнью близнецов! Хочешь, чтобы с ними случилось что-то ужасное?
– Да ведь это с тобой может случиться что-то ужасное!
– Тьфу! Ты хуже, чем твой отец. И такая же трусиха! Кто сказал, что я обязательно должна заболеть? Смотри, если услышу от тебя хоть звук об этой истории, будешь иметь дело со мной.
Тильда снова взялась за вёсла, и лодка, сделав пол-оборота, двинулась в направлении деревни.
Теперь, когда она открылась Лалаге, казалось, будто все её страдания исчезли, словно переложив груз тайны на плечи других людей, сама она это бремя сбросила.
Лалага же, напротив, чувствовала, что подобная тяжесть может её раздавить. Он понимала, что последний секрет Тильды, в отличие от предыдущих случаев, – не из тех, что можно безнаказанно раструбить на все четыре стороны. Её приводила в ужас мысль, что о нём станут болтать, – тогда вся их семья будет опозорена. Тильду, вероятно, даже не пустят больше в школу, а то и вовсе объявят опасной для одноклассниц и запретят с ней общаться, как это случилось с бедной Агнессой Каде