А фрицы между тем все более ожесточались. Одна атака сменялась другой. По неточным данным, за время боев на плацдарме наш полк отразил более ста семидесяти контратак, уничтожил шестьдесят танков и до четырех полков живой силы противника! Кто воевал, тот понимает, что это значит.
Каждый был тогда героем, хотя никто так о себе не думал, а считал, что выполняет обычный солдатский долг. Но сейчас, спустя десятилетия, можно с полным основанием назвать подвигом поступок связиста нашего отделения Коли Юшина, прикрывшего своим телом командира и посмертно награжденного орденом Красного Знамени. То же самое можно сказать о смелом и умном разведчике Федоре Боброве, обеспечивавшем непрерывное наблюдение за противником в самом пекле переднего края; о радисте Алеше Брусницине, поднявшем в контратаку пехоту; о командире взвода управления лейтенанте Годесе, которого четыре раза «приласкали» немецкие осколки и который ни разу не покинул поля боя, пока не убеждался, что приказ выполнен.
Почти все они были комсомольцами-добровольцами.
Многие почему-то по сей день считают, что наши «катюши» приезжали из тыла, давали залп и снова уезжали в тыл. Может, где-то в начале войны так оно и было. Но нам пришлось воевать в таких условиях, в которых нельзя было не только маневрировать, но и нормально снабжаться.
Наши боевые установки стояли в сильно заболоченных лесах на бревенчатых настилах как прикованные, И только тогда, когда мы построили сотни лежневых дорог и настилов, когда обзавелись запасными позициями, появилась возможность «Сматываться» после залпа.
Строительство лежневых дорог, настилов и укрытий, доставка на себе снарядов, постоянная смена маскировки — все это до того изматывало, что бывали моменты, когда мы, изможденные и полуголодные, хотели только одного — скорей бы уж убило. Но как только начинали петь немецкие мины и рваться снаряды, а пехотинцы христом-богом просить нашего огонька, снова хотелось жить, и мы говорили себе: «Не сдаваться, гвардия!» И опять таскали боеприпасы, бревна, бегали устранять обрывы на линиях связи, дежурили у телефонов, стояли в карауле, драили после залпов боевые установки, обновляли маскировку, хотя кишка кишке била по башке и все время хотелось есть и спать. Откуда только брались силы?!
Бывало, люди засыпали прямо на постах и у телефонов. Случилась однажды такая беда и со мной.
Мы тогда уже научились делать жилье прямо на болотах. Вгоняли в заболоченную землю четыре здоровенных кола, плели из прутьев двойные стенки, а пространство между ними заполняли болотной торфяной жижей. На крышу шли жерди, покрытые берестой. Первую такую хибару соорудили для комсостава батареи. Благодать! От железной печки степы мигом просохли, и было там жарко, как в бане.
Вот в такой «бане» я и дежурил у телефона той роковой для меня весенней ночью. Придя из холодного, неотапливаемого солдатского шалаша, я разомлел в тепле и уснул, сидя с привязанной к уху телефонной трубкой. Мне трезвонила вся линия:
— «Мотор»! «Мотор»!
Но «Мотор» (мой позывной) не отвечал. Подняли на ноги даже командира полка гвардии полковника Еремеева. Пропала батарея! Это не шуточки! Может, фашисты вырезали всех?
Вдруг я очнулся и с перепугу закричал в трубку:
— «Мотор» слушает!!!
Все в «бане» проснулись и уставились на меня: что, мол, произошло?
— Кто у телефона? — спросил меня из трубки густой грубоватый голос.
— Гвардии рядовой Щенников!
— Говорит «Первый». Срочно к телефону «Тридцать второго».
— Есть! — И я передал трубку комбату старшему лейтенанту Василевскому. «Бог ты мой! — подумал я. — «Первый» — это же сам командир полка! Что теперь будет?..»
Сухопарый, высокий ростом, весь в ремнях, комбат Василевский, единственный орденоносец в дивизионе, долго выслушивал нагоняй комполка. Потом сказал мне:
— Довоевался?! — Лицо его, испещренное оспой, перекосила кривая ухмылка: характером оп был крутой, в батарее его все боялись, — Тоже мне гвардеец!.. Быстро собирай свои манатки и марш к командиру полка!
До штаба полка я прошлепал по болотной жиже всю ночь. Все боялся заблудиться. Ночь выдалась темной. Под каждым кустом и за деревьями мне мерещились немцы. Один раз даже выпустил из карабина целую обойму. Но в ответ никто не выстрелил.
На мне была вся солдатская амуниция — карабин, патроны, противогаз, вещмешок, гранаты. Приходилось частенько отдыхать. Один раз я присел на что-то мягкое. Тронул рукой — труп! И рванул от этого места.
Штаб полка располагался на сухом берегу Волхова, на месте, где раньше стояла деревня Бор. Заявился я туда только под утро. И — сразу к комполка. Тряслись поджилки. Быть расстрелянным своими — нет ничего худшего на свете!
Подполковник долго смотрел на меня, очевидно, решая, что со мной делать. Перед ним стоял навытяжку худой молоденький солдат. Совсем мальчишка еще! В чем только душа держится?!
— Прибыл, говоришь?! — наконец, сказал он. — А ты знаешь, что тебе полагается за твой фокус?
— Так точно, товарищ гвардии подполковник! Расстрел…
Он не ответил. Потом повернулся к старшему сержанту, видимо, своему адъютанту:
— Накорми его, Иван Михайлович, досыта и отправь обратно. — И снова ко мне: — И чтобы больше не спать на посту! Еще раз уснешь, отправлю в штрафную! А если бы ночью немец атакой пошел?!
— Виноват, товарищ гвардии подполковник! — Я еле сдерживал дрожь в коленях.
Иван Михайлович Сурин, адъютант подполковника, оказался уральцем. Он в точности исполнил приказ: так насытил меня, что я всю обратную дорогу отпыхивался. Сейчас, когда мы встречаемся с Иваном Михайловичем, оба смеемся. А тогда…
Весна и лето сорок второго были для нас «жаркими». Второго мая немцам удалось-таки нанести по батарее бомбовый удар. Дорого он нам обошелся. Были убитые, раненые, две установи? выведены из строя. Но батарея продолжала жить и играть погребальную музыку для сотен фашистов. Немцы так и не опрокинули нас в Волхов, хотя занимали более выгодные позиции. Наши войска, поддержанные огнем гвардейских минометов, сумели вырвать из окружения тысячи бойцов и командиров Второй ударной. Это были измученные, изможденные, вконец отощавшие люди. Их ветром качало.
Да, дорогой ценой заплатили ленинградцы и волховчане, да и весь наш народ за предательство Власова! Чтоб ему ни дна, ни покрышки! Сейчас, когда мы, оставшиеся в живых однополчане, собираемся вместе, нет-нет да и возникает между нами невеселый разговор о нашем первоначальном неумении воевать.
Что ж, спору нет, воевать мы учились на ходу. Недостаточная военная подготовленность командиров «с гражданки», медленная перестройка мышления строевых офицеров, необстрелянность молодых бойцов — все это нередко приводило к неоправданным решениям, жертвам и потерям. Все ото так. Но надо учитывать и другое.
Разве можно было, к примеру, заранее составить инструкции о том, как действовать реактивным установкам в условиях бездорожья и болотистой местности? Жизнь показала: какую бы совершенную предфронтовую подготовку ни проходили бойцы и командиры, война неизбежно вносит во все свои поправки. Вот почему при первой же возможности, в перерывах между боями, все наши огневики и управленцы учились. Учились всему, а главное — взаимозаменяемости.
Мы, управленцы, — связисты, радисты, разведчики, были расписаны по боевым расчетам «катюш» и, когда требовалось, выполняли обязанности заряжающих, наводчиков. В свою очередь, огневики могли заменить нас, управленцев. О комсоставе и говорить нечего. Тут дело поставили так, что каждый способен был заменить вышестоящего начальника и наоборот. Словом, наука побеждать давалась нам и потом, и кровью.
Не могу не сказать о тех, под чьим началом мы выстояли на плацдарме. Не имею права! Это прежде всего командир нашего 233-го дивизиона Наум Исаевич Свидлер. Для всех нас он был не только командиром, но и самым уважаемым человеком. Чего греха таить, имелись у нас и такие военачальники, которые больше нажимали на голосовые связки, по делу и без дела размахивая перед носом подчиненных руками и пистолетом. Майор Свидлер был человеком совершенно другого склада. Никто из гвардейцев не помнит случая, чтобы он на кого-то накричал.
Так же впоследствии зарекомендовали себя наш новый молодой комбат старший лейтенант Виктор Ефимович Слободин, начальник связи полка капитан Сергей Николаевич Чертков, пиротехник батареи Виктор Михайлович Катонцев, комиссар батареи политрук Плетнев и многие, многие другие. Под командованием именно таких офицеров мы научились на болотистом плацдарме всему, а главное — выносливости и стойкости.
Когда пришел час, долговременная, глубокоэшелонированная линия вражеской обороны под Новгородом была взломана мощным огневым шквалом на всю глубину. Только одна наша батарея за пятьдесят пять минут артподготовки произвела четырнадцать залпов, выпустив 898 снарядов. Это больше трех общеполковых залпов. Море огня! И хотя свирепствовал лютый сорокаградусный январский мороз, зима была превращена в лето, а перепаханные снарядами вражеские позиции оказались усеянными трупами незваных гостей. Началось окончательное снятие блокады Ленинграда, освобождение древних новгородской и псковской земель, а потом и Прибалтики.
Так волховчане и ленинградцы открыли счет знаменитым десяти ударам, которые завершились полным изгнанием фашистской нечисти за пределы нашей страны. Мы, бывшие гвардейцы 28-го, очень гордимся этим!
Катюша
…В разгаре лето сорок второго. В штаб Пятьдесят девятой армии, действовавшей на Волховском плацдарме, прибыли пять девушек. Перед входом в штабной блиндаж все сгрудились вокруг самой маленькой:
— Ты, Катюша, главное, не тушуйся!.. Докладывай, как положено по уставу, и вес!
И.Катюша, совсем девчонка, каких в школе называют «кнопками», решительно направилась к начальнику медслужбы армии. В блиндаже увидела несколько человек с командирскими петлицами, долго искала, кому доложить. Наконец перед подполковником с седеющими висками взяла под козырек: