И, можете себе представить, этот подопытный его дружок начинает хлопать руками и орёт «кукареку». Бегает по сцене, подпрыгивает и кукарекает.
Проделывает он эти птичьи номера, а артист-учёный обращается в зал:
— Как видите, реципиент проявил очень слабую волю. Я навязал ему свою значительно более сильную и легко выиграл поединок.
Оборачивается он к петуху и говорит:
— Выключаю свою волю!
Услыхав эти слова, петух сразу превратился в того, кем был до опыта. Стоит, виновато улыбается и головой качает: мол, сам даже не понимаю, что со мной стряслось. Спускается он со сцены и ходу из зала.
Артист-учёный поясняет:
— У этого гражданина так называемый комплекс неполноценности. Вы видели, он смутился и покинул зал. Это бывает. А теперь продолжим. Кто следующий?..
— Я! Я следующий!..
Я встал — и на сцену. «Черта с два,—думаю,— навяжешь ты мне свою волю. Про что захочу, про то и буду думать!»
Когда я на сцену вышел, артист малость подрастерялся. Не ожидал. Он надеялся, что выйдет свой человек, делай с ним любые фокусы, поскольку он в доле. А тут перед ним посторонний товарищ.
Артист говорит:
— У вас какое дома напряжение?
— Какое надо,— говорю.— Двести двадцать.
Тогда артист говорит:
— Я завяжу вам глаза, чтобы не распылялась ваша зрительная энергия и не рассеивалось внимание.
Я говорю:
— Пожалуйста. Дело ваше.
Выслушал он меня, как того первого, усадил на стул, глаза мне платком завязал и спрашивает:
— Ваше имя и отчество?
— Семён Семёнович.
— Если не возражаете, я буду беседовать с вами в образе вашей супруги…
Я говорю:
— Хорошо, Маруся, я согласен.
Слышу в зале смех. Мне интересно, как на моё поведение товарищ Блинцов реагирует. Смеётся или неудовольствие проявляет, но, к сожалению, я этого не вижу.
Артист говорит:
— Сеня! Ты меня слышишь?
Я говорю:
— Слышу, Маруся.
— Ты с работы пришёл, Сеня, или с прогулки?
Тут я сразу соображаю, что насчёт прогулки он мне свою волю навязывает. А мне это совершенно ни к чему. Мне ж интересно открыться управляющему с самой наилучшей стороны. И тогда я в ответ артисту проявляю свою силу воли.
— Безусловно,— говорю,— я как следует потрудился, сделал, что положено, и пришёл домой, к семье.
А артист нажимает, гнёт свою линию:
— А может, ты там отдыхал?
Я говорю:
— На работе, Маруся, отдыхают одни только лодыри. Лично для меня работа — это всё!.. Я люблю свою работу. Почему? Прежде всего потому, что у нас в учреждении исключительно хороший руководитель, товарищ Блинцов Яков Ермолаевич. Он людей знает и каждого работника может оценить. Побольше бы таких замечательных руководителей!..
Слышу, в зале шумок. Потом узнаю голос управляющего:
— Ну, хватит, хватит!
Артист говорит:
— Прошу полной тишины. Сеня, ты дома, на отдыхе, не хочешь ли ты спеть?
«Ага,— думаю,— опять ты меня на отдых склоняешь. Ладно, пойду тебе навстречу, заодно проявлю свои культурные возможности. А то если откажусь, у тебя твой номер сорвётся, поскольку не удалось тебе навязать мне свою волю, чтобы я в присутствии руководства проявил себя как любитель погулять».
Я говорю:
— Хочу спеть…
И пою:
Не слышны в саду даже шорохи,
Всё здесь замерло до утра…
В зале, конечно, оживление, а Шельменский быстренько мне глаза развязал и говорит:
— У вас большая сила воли. Я хотел отвлечь ваши мысли от служебных дел, но у меня это получилось только в самом конце опыта. Спасибо.
А я думаю: «Это вам спасибо». Вернулся я на место. Пока шёл по проходу, ни на кого не смотрел, вдруг слышу:
— Ну, Семён Семёныч, силён ты!
Но это сказал не управляющий. Это Мигунов из отдела сбыта реплику бросил.
Концерт был в пятницу, да? А в воскресенье утром газета вышла, а в газете рецензия. Вернее сказать, не рецензия, а фельетон. И там весь концерт полностью описан.
Всего пересказывать не стану, одно только место приведу: «Доколе наш город будет подвергаться набегам „диких“ бригад и ансамблей откровенных халтурщиков?»
А дальше говорится про артистов, и в особенности про Эдуарда Шельменского. Оказывается, он деятель — пробы ставить негде. Ловчила и жулик, каких поискать.
Вся эта гоп-компания, безусловно, скрылась и скорей всего уже держит путь в новом направлении.
Так что они-то все уехали.
А я остался со своей сильной волей.
И теперь вы мне только одно скажите: с каким лицом я в понедельник на работу выйду?
Я вас спрашиваю. А?..
Кролик
Я не стал бы писать этот рассказ, если бы имел одну только цель — обрисовать невежливость отдельного человека. Это, как мне кажется, прямая задача сатиры. Вывести на всеобщее обозрение и заклеймить. Но я этого не умею, потому что я не сатирик.
Бывают такие активные люди — агитаторы, горланы, главари, но я не из их числа.
Дело в том, что по складу своей души я лирик. Не располагаю ни громким голосом, ни гневными интонациями. В моем арсенале всего и есть, что тихая речь, сдобренная улыбкой. Вот моё единственное и отнюдь не грозное оружие.
Каждое утро ровно в восемь пятнадцать я сажусь в троллейбус, связывающий наш микрорайон с центром города, и еду на работу в свой научно-исследовательский институт.
Почти всегда вместе со мной в троллейбус входит хмурого вида молодой человек в кроличьей шапке и пальто из синтетики.
На прошлой неделе этот Кролик (так я буду его называть), разворачиваясь в тесном проходе, грубо наступил мне на ногу. Я посмотрел на него в надежде, что он извинится, но ничего подобного не произошло. Кролик спокойно стоял, поглаживая свои роскошные бакенбарды, и что-то беззвучно насвистывал.
— Гражданин,— тихо сказал я,— вы наступили мне на ногу.
— Возможная вещь,— ответил Кролик.
— И у вас не возникло желания извиниться?
— Пока что не возникло.
— Очень жаль,— сказал я.— Ничто так дёшево не стоит и ничто так дорого не ценится, как вежливость. Если бы вы попросили извинения, вы бы тем самым возвысились в моих глазах и предстали передо мной как учтивый молодой человек…
Кролик иронически взглянул на меня.
— Долго думаешь тарахтеть на эту тему?
— Хочу обратить ваше внимание,— сказал я,— что глагол «тарахтеть» не является синонимом глагола «говорить». Точнее, он смыкается с глаголом «шуметь». Между тем я вовсе не шумел. Напротив, я достаточно деликатно сказал вам, что вы наступили мне на ногу…
Кролик поморщился.
— Ла‑ла‑ла… Гляжу, язык-то у тебя без костей.
— Да. Я в этом смысле не являюсь исключением. Язык, как вы знаете, мышечный орган, способствующий пережёвыванию и глотанию пищи, но это ещё не всё…
— Ах, ещё не все?.. Ну, давай, давай!..
— У человека в отличие от животных язык участвует в создании речи…
— До чего же ты мне надоел! — строго сказал Кролик.
— Прошу прощения, но вы не дали мне закончить мысль.
— Что ты от меня хочешь? — нервно спросил Кролик.
— Ваше лицо выражает страдание,— сказал я.— Это даёт мне повод думать, что вы испытываете чувство раскаяния, но по совершенно непонятной причине не желаете в этом признаться.
Кролик вытер лицо шапкой и покинул троллейбус, но не как обычно, у моста, а на две остановки раньше.
На следующее утро я заметил, что при моем появлении в троллейбусе Кролик быстро отвернулся.
Поравнявшись с ним, я сказал:
— Доброе утро! Какой нынче дивный выпал снег. Мы вчера с вами не договорили. Есть в душе у человека такие таинственные струны…
Кролик всплеснул руками.
— Можешь ты рот закрыть?
— Разумеется. Закрытый рот — это его, так сказать, естественное состояние…
Кролик потыкал себя в лоб пальцем.
— Сходи-ка ты, друг, в поликлинику.
— Меня трогает ваша забота,— сказал я,— но в этом нет нужды. Нога меня больше не беспокоит.
— А голова?—спросил Кролик, и лицо его вновь обрело страдальческое выражение.
— Не тревожьтесь, голова у меня болит крайне редко. Давайте вернёмся к тому, о чём мы говорили…
— Ну, что ты ко мне прилип? — плачущим голосом пропел Кролик.— Долго ты меня будешь мучить?..
Я пожал плечами.
— Если я вас правильно понял, сознание своей неправоты причиняет вам мучения. В какой-то мере это меня радует. Через страдания — к постижению истины. Всё закономерно, не правда ли?..
Кролик не ответил. Он молча закрыл лицо руками.
На другое утро, такое же чистое и снежное, войдя в троллейбус, я поискал глазами Кролика и вскоре его обнаружил. Он сидел с поднятым воротником и в шапке, надвинутой на глаза. Мальчишка — его сосед — уступил мне место.
— Спасибо,— сказал я и уселся рядом с Кроликом. Некоторое время мы ехали молча.
— Я не сразу узнал вас,— сказал я.— Доброе утро!..
— Привет! — ответил Кролик и, сдвинув брови домиком, сказал: — Извините, что так получилось… Извините…
— Что вы имеете в виду?
— Я вам случайно на ногу наступил, но я не хотел. Утро, сами знаете, толкотня, другой раз даже не видишь, куда ногу ставишь. Так что прошу меня, конечно, извинить. Даю слово — это больше не повторится. Слово даю. И всё. И конец!..
Кролик встал.
— Вам ещё рано,— сказал я.
— Я по другой причине встал,—пояснил Кролик,— видите, женщина? Она стоит, а я сижу, значит, я должен уступить ей место. Гражданка! Прошу вас, садитесь, пожалуйста. Будьте как дома! Спасибо за внимание!..
Он приподнял свою мохнатую шапку и решительно двинулся к выходу.
Я заметил, что он опять не доехал до места, а вышел на остановку раньше.
Дуня
Клевцов с надеждой смотрел на мотор: вдруг заработает сам, без его помощи. Хорошо, что мотор отказал именно здесь, на лоне природы. Можно разобраться, что к чему, и ехать дальше, а пока есть возможность насладиться пением птиц и подышать свежим воздухом.