— Если тема продержится в топах хотя бы неделю — весь мир будет уверен, что он это сделал, — сказал Тим. — А потом уже будет неважно. Кажется, русские остались без Президента.
— Провокация, конечно, — махнул рукой Пьер. — Но если обыватель в России об этом узнает, политической карьере Горби настанет быстрый конец.
Мог или не мог — уже не важно. Даже в Советском Союзе человек, над которым висит подкрепленное показаниями потерпевшей обвинение в моральной неустойчивости, не мог бы претендовать на высший государственный пост. И статья в «Правде», где с гневом были отвергнуты возможности любых подозрений, еще больше разжигала интерес к теме. Можно было не сомневаться, что на два ближайших месяца бывший Генеральный секретарь КПСС будет вне игры. Но что теперь? Кто займет его место? После того, как он расширил Политбюро и провел на большинство мест своих людей, можно было предположить, что кто-то из его политических союзников и займет его казалось бы незыблемый трон. Или же поднимут головы удаленные от власти старперы? Варианты крутились в голове, но ни во что логичное не складывались.
Тим, Том и Пьер читали газеты, шурша страницами передавали их друг другу. Лу прочно прицепился к французской тридцатишестистраничной Liberation — в ней была самая длинная статья с наибольшими подробностями.
Раздавшийся телефонный звонок оторвал меня от раздумий.
— Получил уже? — раздался в динамике голос Серого.
— Ты про газеты?
— Угу. Нравится?
— Неожиданно, — ответил я. — Твоя работа?
— Скажем так, я одобрил.
— Послушай, о таких вещах предупреждать нужно! Ты представляешь, что там сейчас начнется? Я даже молчу о своих контрактах. Новый человек с новой командой, пересмотр всех соглашений, бардак и неразбериха!
— Брось, Зак. Если б ты знал об этом заранее, ты бы уже подсуетился и навел мосты к новым возможным хозяевам Кремля. А Михаил Сергеевич, единственное в чем совсем не дурак — в аппаратных игрищах и все эти движения срисовал бы на раз.
— Разве нет в международной дипломатии правила не пользоваться таким откровенным враньем?
Серый рассмеялся в голос:
— Наверное, есть, но я ничего не подписывал и, честно сказать, мне это неинтересно. К тому же ты сам прекрасно знаешь, сколько вранья в этих газетенках о чем угодно и о СССР больше, чем о чем-то еще. Одной уткой больше, одной меньше — ерунда!
— Исков не боишься?
— Нет, наплевать.
— И что теперь?
— Теперь они выберут нового Президента. В меру либерального, в меру патриотичного. Фамилию пока не скажу. Но поверь, тебе от этого хуже не будет. Или ты про Михаила Сергеевича? С ним все просто. Завтра Горбачева отправят в отпуск, потом — на пенсию, потом — под суд.
— И все вернется? Развитой социализм, железный занавес…
— Не-е-ет, — протянул Серый и коротко хохотнул, — ничего уже не вернется. Все, наоборот, покатится с ускорением. Но скажи — хорошо придумано?
— В это никто не поверит, — произнес я с сомнением.
— Брось, Зак! Мы же не теорему у доски доказываем. Это в математике важны логические последовательности, причинно-следственные связи и прочая заумь. А в нашей жизни все вопросы веры решает только степень убедительности, с которой ты несешь откровенную ахинею с высокой трибуны. Будут и свидетели по делу и экспертизы, все будет как надо. И не горюй сильно по этому козлу, он того не заслуживает. Когда что-то хорошее пытаются сделать через задницу, то по заднице и должны получать. Передавай привет Оссии. Чао!
Он повесил трубку, прекратив разговор.
— Сардж? — спросил Лу.
Я неопределенно кивнул в ответ, погруженный в бешено скачущие мысли. Постепенно успокаиваясь, пришел к выводу, что если Серый так уверен, что хуже не будет, то и мне истерить незачем. Посмотрим, как все обернется.
Наутро к газетам добавились телевизионные новостные сюжеты на ту же тему, радио захлебывалось сенсацией. Под моросящим дождиком перед посольством СССР в Париже на Бульваре Маршалов собралась приличных размеров толпа человек в двести, в основном сенегальские горластые толстые тетки, опекаемые десятком черномордых сутенеров. Вокруг сновали журналисты, что-то выспрашивали у демонстрантов, тараторили французские скороговорки перед камерами и скрывались в микроавтобусах — обогреться и хлебнуть кофейку.
В вечерних газетах появились новые подробности — про первые шаги маленького Misha, о нелегком жизненном пути его несчастной мамочки и о бесчувственности русского секретаря.
Я позвонил сэру Френсису, чтобы быть в курсе происходящего — в его задачи по линии посольства с недавних пор входил контакт с советской партийной верхушкой и он должен был быть немного в курсе происходящего.
После обычных приветствий и долгой жалобы на отвратительную русскую весну, когда машину приходится мыть дважды, а то и трижды в день, барон перешел к сути вопроса:
— Трудно сказать, Зак. Здесь все в растерянности. Они просто не знают, как реагировать на очередную русскую забаву. Я встречался с кое-какими людьми, и знаешь… трудно сказать. Никто ничего не знает. Или делают такой вид. Мне нужно написать отчет для Форин-офиса, а я сижу и считаю мух на стекле, потому что не знаю, что писать.
Точно как во время похорон очередного Генсека — «Лебединое озеро» круглые сутки, и всеобщее недоумение.
— Горби удержится?
— Не знаю, Зак. Правда — не знаю. Думаю, что нет. Он не очень-то популярен в своей стране. Большинство населения ненавидят его реформы, его стиль жизни, его супругу. Они называют ее Райкой.
Он замолчал на полуслове, ожидая от меня какой-то реакции, но я только сопел в трубку.
— Ах, да, ты же не понимаешь по-русски! Это такая тонкая игра слов. По-русски часть ее имени означает рай, небеса, понимаешь? Они ее так называют, намекая, что Горби живет как полубог почти в раю.
Мне бы никогда в голову не пришло такое толкование имени мадам Горбачевой, но, кажется, сэр Френсис был убежден в этом так же твердо как в безупречности своей родословной.
— Я скоро буду в Лондоне, Зак, мы могли бы встретиться и я расскажу все, что здесь на самом деле происходит. Мне уже звонили наши узбекские друзья, задавали вопросы, я обнадежил их, что с нашей стороны никаких изменений не будет. Но все равно нужно многое обсудить. И понять, как это может повлиять на наши с тобой интересы. Ты понимаешь, о чем я?
— Да, Френсис, я понял. Хорошо, дружище, был очень рад тебя услышать, — ответил я. — Передавай привет леди Фитцгерберт, детям… До встречи.
Потом был разговор с обеспокоенным Штроттхотте, решившим, что над нашими контрактами нависла нешуточная угроза:
— Зак, сэр, — говорил он, — у меня есть твердая убежденность, что если к власти вернутся ортодоксы, нам следует серьезно подкорректировать наши планы.
— Не нужно суетиться, Вилли. Мы заключали контракты не с Горбачевым.
— Сэр, вы не знаете этих русских! — кажется, у моего Вилли начиналась истерика, он горячился и лицо его стало красным. — Вы так молоды, что иногда это становится недостатком. Поймите — для них личные договоренности значат куда больше печатей на бумаге! Нет, не так! На самом деле и то и другое для них не значит ничего! Уйдет Горбачев, уйдут его люди, придет кто-то другой, потребует своей доли от наших контрактов, вы понимаете это? Снова нужно передоговариваться по каждой цифре!
Такая опасность действительно существовала. Я просмотрел однажды протоколы и стенограммы переговоров советских министров с бывшим боссом Вилли и пришел к выводу, что каждый раз, когда в Кремле появлялся новый хозяин, одной из первых его задач становилось выяснение полноты валютных потоков и перенаправление их в новые русла. Так было после Брежнева, после Андропова, после Черненко. Цены при этом, однако, почти не изменялись, но вот что касается способов оплаты… Одному нужны только деньги, другому — деньги и технологии, третьему наплевать на все, кроме польской ветчины.
— Вилли, я все равно не понимаю вашего беспокойства. Русские склонны к длительным контрактам. Это известно всем здесь. Чего вы так волнуетесь? Это просто работа, которую время от времени приходится выполнять. Желаете безрисковых операций? Так не бывает, и я даже не знаю, что вам предложить? Просто поезжайте в Москву, возьмите с собой толковых юристов и выясните все, что внушает вам беспокойство. Не думаю, что может возникнуть ситуация, с которой мы не справимся. С которой вы не справитесь. Во всяком случае, подобного провала за вами и не упомню. Вы лучший, Вилли! Пусть они вас боятся.
Кое-как мне удалось его успокоить и уговорить на поездку в Москву.
Еще через день Горбачев не появился в Президиуме Съезда, а в кулуарах поползли слухи, что он заболел.
И — неслыханное дело — Съезд объявил перерыв в работе на две недели. Депутаты разъехались по своим городам и весям, Горбачев затаился, как делал всегда в трудные для решений моменты, между Парижем и Москвой наладилась эмиссарская тропа, по которой облеченные доверием мужи сновали с настойчивостью муравьев.
Горбачев набрался смелости и дал несколько пространных интервью советским и западным журналистам. Каждый раз он лопотал одно и то же и с каждым разом все больше терял в своей убедительности:
— Это, товарищи, понимаете, непонятно что! Если каждая вот такая гражданка начнет обвинять своих… да и чужих тоже руководителей в непонятных инсинуациях, мы никогда не достигнем согласия и консенсуса! Вместо того, чтобы нормально во всем разобраться, эти товарищи, понимаете, пытаются нагнетать обстановку и придумывают абсолютно невероятные фантазии! Сколько ж можно уже говорить о том, что это даже не похоже на то, что могло бы быть. Мы с товарищами подумали и даже не находим слов, чтобы прокомментировать вот это заявление французской гражданки… Так нельзя, товарищи, это уже ни в какие ворота не годится! Конечно, я не буду давать показания и не стану предоставлять анализы для проведения экспертизы! Если бы я на такое согласился, вот даже товарищи меня бы не поддержали и кризис только бы углУбился. Поэтому даже не спрашивайте!