Я проверил его слова для французских, немецких, английских предприятий — везде было одно и то же. А на одной шахте в Бирменгеме, все еще окончательно не закрытой, выяснилось и вовсе замечательная вещь: если бы шахта обрушилась, похоронив под собою всех работников, управляющая компания по страховым выплатам получила бы вдвое больше, чем можно было выручить, продав эту шахту.
Я даже иногда задумывался — не уходит ли корнями нынешний мировой порядок к своим рабовладельческим истокам? В этом не было бы ничего странного, ведь нас от рабовладения отделяют не тысячи лет, оно не закончилось Древним Римом. Прошла всего сотня лет с тех пор как в благословенной Америке, где оно приняло самые мерзкие формы, с ним было покончено. А в кое-каких африканских странах его запретили всего-то лет десять назад. В европейских зоопарках негров-бушменов держали в клетках с макаками и гамадрилами до середины тридцатых годов двадцатого века — для ознакомления почтенной публики с нравами диких людей. Говорят, что просвещеннейший муж, герр Бисмарк, создатель Германии, однажды увидевший в одной клетке негра и гориллу, просил объяснить смотрителя — кто есть кто в этой экспозиции. Я даже понимаю отчасти удивление баварских бюргеров на Мюнхенской Олимпиаде, когда чернокожие люди, еще совсем недавно сидевшие в зверинцах, вдруг начинали побеждать в забегах, прыжках или боксе — для тех времен это было бы так же невероятно, как если бы сейчас начали говорить домашние кошки.
И все же рабовладение не нуждается в замках — они ему почему-то не очень нужны. Рабовладельческому хозяйству почему-то не нужны центры, в которых аккумулируется богатство, власть, сила. Латифундия обходится без этого.
Впрочем, можно заметить, что аналог давнишних латифундий — нынешнее массовое производство, где рядовой работник находится на положении той же бессловесной скотины, что и дядя Том полторы сотни лет назад. И в этом смысле установившийся мировой порядок, закрепившийся на большей части земного шара — симбиоз двух систем: смягченное рабовладение на производстве и просвещенный феодализм в сфере финансов. И в этом нет ничего странного: кто может больше заработать — тот и командует парадом.
Кто-то, как несчастные акционеры какой-нибудь General Electric, довольствуется шестью-восемью процентами годовых — в удачный год, кто-то же, как владельцы паев инвестиционной корпорации Morgan Stanley, или фонда Pimco, зарабатывают на порядок больше. В хороший год инвестиционный банк или фонд может похвастать и сорока-пятьюдесятью процентам распределенной прибыли, заработанных на всяких хитрых инструментах, не имеющих самостоятельного экономического смысла: на быстрой перепродаже акций, на манипуляциях с опционами, на андеррайтинге — в любой из его ипостасей, на секьюритизации и выпуске деривативов, на слияниях и поглощениях, словом, на всем том, что не добавляло миру ничего, кроме необходимости платить деньги новым феодалам и снижать их финансовые риски.
И на полученные деньги строились новые замки в новых, доселе неосвоенных землях: в китайском Шанхае, в Куала-Лумпуре, в Маниле, Токио, Сингапуре и с каждым новым небоскребом новый миропорядок еще сильнее упрочнялся в сознании обывателя как единственно возможный способ ведения хозяйства.
Это даже стало отличительным признаком: если город начинает приобретать черты американского мегаполиса, где в деловом центре один за другим вырастают тридцати-пятидесяти-семидесятиэтажные здания страховых компаний, банков, инвестиционных фондов — город полностью принял новый мировой порядок и идет в ногу со всем человечеством.
У нынешних финансистов теперь нет права первой ночи, как у какого-нибудь средневекового лорда, но зато есть ипотека — когда банк выдает клиентам деньги на длительный срок под очень низкий, практически нерыночный процент. Нам кажется, что для нас сделано благо, но на самом деле нас поимели, как в ту самую «первую ночь», ведь мы сами оплатили свою кабалу. Главное условие ипотечного кредита — совместное участие в его оплате банком и клиентом. Но если немножко вдуматься в имеющийся порядок, то начинают вылезать странности. Человек вносит первоначальный взнос от четверти до половины стоимости жилья настоящими деньгами, банк, как и полагается ему инструкциями надзорных органов, треть этих денег заносит в резерв и выдает вам красивую бумажку, что нами получен кредит. Он не дает вам свои деньги — он создает новые под обеспечение вашего долга. И ему даже не приходиться отчислять сколько-нибудь в резервы, потому что эти резервы, и даже гораздо больше, оплатите вы своим первоначальным взносом. Далее банк начинает принимать от нас ежемесячные взносы, не рискуя при этом ни единой копейкой своих средств — ведь мы сами оплачиваем обязательный резерв, страховку, услуги риэлтера! В итоге мы переплачиваем за несчастную квартиру или дом втрое-вчетверо, деньги получает банк и на этот раз это настоящие деньги, обеспеченные нашим потом, нашим трудом и нашими стрессами.
У нас теперь нет барщины или оброка, ее заменили налоги и сборы. Но чем подоходный налог хуже оброка? Если посмотреть на его физический смысл, то заключается он в том, что налог — суть работа на государство определенное число часов в год. В некоторых странах это один-два месяца труда, а кое-где и все десять. И кому же в итоге достанутся эти деньги? Надсмотрщикам — чиновникам, на которых уходит половина бюджета, на их зарплаты и премии, на компенсацию их ошибочных управленческих решений, еще часть — попросту разворовывается. Остаток достается тем же корпорациям — в виде оплаты за взятые раньше кредиты государством у банков, на производство оружия, на оплату инфраструктурных проектов, которые выполнят те же корпорации — новые феодалы.
Мне иногда даже казалось, что у обывателя, даже у состоятельного обывателя, вообще нет своих денег — ему дают деньги в аренду, попользоваться, а на самом деле они принадлежат совсем другим людям, которые за эту услугу имеют свой неплохой профит.
Но зато у нас остались институты герольдов и глашатаев. Более того, теперь они не назначаются господами из замков-небоскребов, а мы сами можем выбрать себе тех, чьи голоса нам кажутся наиболее сладкими: президентов, сенаторов, губернаторов. Тех, кто озвучит перед нами политику, разработанную корпорациями. Им дозволено только говорить и принимать незначительные оперативные решения. И давать всенародное одобрение на постройку новых замков в центре своих столиц.
Добавить к этому необходимость хоть какого-то выполнения предвыборных обещаний, чтобы не разочаровывать обманутый электорат, и появляется дефицит бюджета, обесценивающий накопления рядовых избирателей — ведь правительство должно его покрыть выпуском долговых бумаг, которые с радостью выкупят инвестиционные корпорации — ведь выплаты по этим бумагам обеспечиваются доходами населения всей страны. Практически безрисковая операция: расходы вешаются на всех, прибыль изымается в пользу избранных.
Если кому-то думается, что законы пишут парламентарии, а утверждают президенты, то он сильно ошибается. Законы пишут корпорации, проталкивают через своих парламентариев и потом стригут с них купоны.
Не знаю, почему Серому нравилась эта мошенническая, абсолютно несправедливая схема мироустройства. Мне в социалистической Москве при среднем достатке жилось бы куда уютнее, чем в Лондоне при доходах существенно выше среднего, ведь я всегда бы знал, что если я добросовестно выполняю свою работу, мне не могут помешать жить счастливо никакие рынки, никакие коньюнктуры. Здесь же мне приходилось встречать вчерашних миллионеров, бродящих по помойкам. И никогда не видел я тех, кто смог самостоятельно подняться после такого падения — о них ходили слухи, но сам я никогда таких не встречал. Загнанных лошадей здесь пристреливают, несмотря на прошлые чемпионские заслуги. И это… так по-феодальному.
Обо всем этом я думал, сидя на первом в моей жизни заседании Европейского круглого стола промышленников. Европа сильно отставала в развитии от Америки — если за океаном единственная значимая сила сосредоточилась в руках владельцев денег, постепенно ставших и владельцами промышленных предприятий, то в Европе по старинке еще что-то значили промышленники. Здесь, в Дублине, собрались многие, большинство из тех, кто управлял индустриальной мощью европейского запада — почти полсотни убеленных сединами мужей, среди которых я смотрелся как вчерашний школьник.
FIAT, BP, Unilever, Volvo, Nestle, Philips, RD/Shell, Siemens, Bosсh, Daimler, Austrian Industries, Man, British Steel, Solvay, Olivetti и еще многие, многие другие — все флагманы европейской промышленности были представлены своими руководителями. С некоторыми я был знаком, остальных видел впервые, но мне сразу стало понятно, что все они — единомышленники, сговаривающиеся только о частностях и абсолютно согласные друг с другом в целом.
Мне вежливо кивали, улыбались, но узнать мое мнение никто не спешил. Впрочем, своего они не скрывали и мне было важно только это.
Докладчик выступал за докладчиком, мелькали цифры, графики, в руках появлялись и исчезали толстые проспекты презентаций, и я постепенно понимал, что каждый из них настаивает на необходимости скорейшего объединения Европы в некое общее экономическое пространство на основе Брюссельского договора, единой валюты, единого таможенного пространства и единого правительства. В прессе мне уже приходилось видеть пространные статьи на эту тему, но только здесь я понял, что о будущем объединении говорят как о деле уже решенном. Более того, каждый второй из выступавших считал неизбежностью включение в этот Союз тех стран, что еще были в сфере влияния Москвы — Польши, Румынии, Чехословакии, Венгрии, Болгарии.
— Вы же здесь впервые? Что вы обо всем этом думаете? — наклонился ко мне сосед, представительный щекастый и лысый очкарик, выступавший утром с речью о необходимости создания Пиренейского коридора.
Его звали Висс Деккер и возглавлял он голландскую Phillips. А на коленях у него лежала толстая брошюра его доклада с говорящим названием «European Round». Говорил на английском он не очень чисто, но компенсировал это быстротой и активной жестикуляцией.