Штроттхотте зашел в переговорах в тупик. Едва ли не впервые в жизни. Он как никто другой умел отыскивать и расширять окна возможностей, но здесь зашел в тупик, потому что Васильев уперся рогом: вынь ему и положь на стол в виде контракта соглашение о поставках минимум половины советских углеводородов по рыночным ценам, а не по долгосрочным, которые были уже серьезно ниже рынка. Вилли отчаянно отбивался, боясь потерять почти сорок процентов прибыли Glencore, и при этом позиции переговорщиков не сходились постепенно, как и положено при долгом переговорном процессе, а расходились. Русским нужны были деньги и они готовы были сменить агента даже ценой краткосрочных убытков, а Вилли не желал оставлять свою прибыль в московском кармане, но не видел, как это можно сделать.
С другой стороны у меня имелось пожелание от недавно посетивших андоррскую глушь господ Рокфеллера и Оппенгеймера ограничить валютный доход Москвы, чтобы не допустить ее излишней самостоятельности. И было обещание, что никто серьезный в Европе не станет приобретать сибирскую нефть помимо Glencore. Вилли об этом еще не знал, а я рассчитывал его удивить.
Была еще и третья сторона — уже очень скорое вторжение Саддама в Кувейт, способное серьезно поколебать текущие нефтяные котировки. В том, что оно будет, у меня не осталось никаких сомнений: накануне проведения андоррского торжества все европейские газеты напечатали гневное обращение Саддама к своему соседу — шейху Джаберу из славной семейки Ас-Сабахов. Уже давно ходили слухи, что американские компании, добывающие нефть на территории маленького арабского государства, используют новомодную технологию горизонтального бурения для воровства нефти из иракских месторождений. Располагая вышки на самой границе с Ираком, они забуривались на несколько километров вглубь иракской территории и качали, качали, качали нефть. Теперь слухи обрели официальный статус. Саддам потребовал списать иракские долги, заплатить штраф и впредь не использовать подобных технологий. Заносчивый Ас-Сабах послал коллегу в далекое путешествие, удивившись непомерным требованиям, основанным на бездоказательных утверждениях.
Но о том, что война неизбежна, догадывались всего несколько человек. И только трое точно знали, что она обязательно будет — я, Серый и добряга Саддам. Ну, возможно, еще кто-то в ЦРУ и МИ-6, но одно дело быть уверенным в чем-то, а другое — точно знать.
В Москве было жарко. Гораздо теплее, чем в Дублине или в моих Пиренеях. Даже поздним вечером ощущался жар, исходивший от раскаленного за день асфальта.
Меня встретили в Шереметьево стразу на трех машинах: Штроттхотте приехал сразу на двух представительских пятисотых мерседесах, а отец, который в телефонном разговоре сказал, что может не успеть, но тоже оказавшийся здесь, потрясал воображение москвичей только что появившимся на рынке Gelandewagen'ом в новом кузове. Черный, с обилием блестящих деталей, с непривычно-угловатыми формами джип был хорош. Немногочисленные работники аэропорта, оказавшиеся неподалеку, привыкли к виду лимузинов, но еще никогда не сталкивались с единственным немецким джипом и поэтому, ничего не стесняясь, показывали друг другу на него пальцами. Красных дорожек, оркестров и прочего официоза не было.
Я тепло поздоровался с Вилли, но сел в машину к отцу, попросив охрану и Гвидо разместиться в мерседесах швейцарца. Штроттхотте сделал удивленное лицо — он никогда не видел Майцева-старшего и понятия не имел, что это за человек, но возражать не стал.
— Как ты? — спросил отец, выруливая на московскую дорогу.
Он спросил на русском, и я целых пять секунд подбирал слова для ответа. Но уже через десять минут разговора все вернулось — я вспомнил язык, на котором уже даже разучился думать.
— Спасибо, твоими молитвами жив. Как тут все?
— Кипит! — хохотнул отец. — Баталин разворачивается, страна стонет. Уже смещена половина областных и республиканских деятелей, кадровые перестановки в министерствах, уголовные дела, почетные пенсии. Ну, знаешь, как это у нас водится при смене власти…
— Понятия не имею, — пожал я плечами, — При мне все происходило тихо, да и помню я хорошо только дорогого Леонида Ильича. Это где-то там, в эмпиреях свара шла…
— Сейчас везде. «Врагов народа» еще не расстреливают, но, думаю, после нескольких показательных процессов, и это будет.
Мне была удивительна и непонятна его радость, сквозившая в словах.
— Это хорошо?
— Нет, сын, — ответил он. — Это плохо, но совершенно необходимо для склейки разболтавшегося общества. Немного крови, под полным контролем государства, отнюдь не повредит.
— Я против крови, — сказал я, вспомнив бедолагу Чарли, двух ГБ-шников в итальянском отеле, несчастную девчонку, погибшую при взрыве, ее застреленного отца и полуживого Тома.
Я старался не вспоминать о людях, умерших при моем участии, я даже стремился забыть их лица, имена, и отчасти мне это удавалось. Тогда я делал так потому что не знал, как можно иначе, потому что пытался доказать в первую очередь себе, что я готов на все. Но время не принесло облегчения и иногда, напиваясь, я вспоминал обо всем, не желая помнить даже самой малости.
— Потому что ты понятия не имеешь, что здесь происходит, — хмыкнул отец. — Из сотни наших банков только в два не пришли еще дюжие молодцы с требованием «платить за защиту». Они лезут отовсюду: спортсмены, афганцы, уголовники, все, кто считает, что судьба не дала им шанса жить хорошо. Правда, ничего полезного они делать тоже не желают из принципиальных соображений.
— И что?
— Ты о чем?
— О банках? Платим?
— С ума сошел? — отец оторвался от баранки и недоуменно посмотрел на меня. — За что мы должны платить этим уголовникам? Все, кто к нам приходили, надежно упакованы и изолированы от общества. Лет через шесть-восемь они, конечно, снова окажутся на свободе и снова придут со своими глупостями, ну а мы их снова упакуем.
— И так до бесконечности?
— Да здравствует советский суд, самый гуманный суд в мире!
Это правда. У приличного рецидивиста на моей Родине могло быть и пять-шесть ходок за плечами. Зато в благословенной Америке, кажется, уже нашли способ борьбы с рецидивами — на телевидении в многочисленных ток-шоу всерьез обсуждается необходимость давать третий срок всегда пожизненно. Даже если в третий раз ты попал в тюрьму из-за кражи трусов в универмаге. И, как положено в демократической стране, предмет обсуждения уже рассматривался в Сенате. Вот такое вот человеколюбие и гуманизм, избавляющее общество от бунтующих изгоев.
— Помощь нужна?
— Справляемся пока. Сейчас еще всенародно избранный порядок наведет за год-другой и вообще все отлично станет.
— Было бы славно. Куда ты меня везешь?
— Посмотришь, — загадочно ответил отец.
— Что мама?
— Живет. У нее все хорошо. Захар, ты же знаешь, я не люблю об этом говорить.
— Как хочешь. Просто если уж я сам не могу открыто ей помогать, то просто хотел бы знать, что она ни в чем не нуждается.
— Так и есть. И давай, не будем об этом?
— Хорошо, как скажешь, — мне захотелось надуться, как в детстве, но я сразу же отбросил эту глупость в сторону. — Еще что-то интересное есть вне работы?
Отец некоторое время молчал, сосредоточенно вертя баранку, обгоняя еле ползущие по дороге «Жигули» и «Москвичи». В зеркало заднего вида я заметил, как послушной змейкой за нами следуют два мерседеса с охраной и компаньонами. Скорость выросла уже до ста тридцати, но они не отставали. Попутные машины советских автолюбителей испуганно шарахались в стороны.
— ГАИ не боишься? — спросил я. — Или ограничения отменили?
— Десять долларов решают здесь любую проблему, кроме наезда на пешехода на «зебре». В этом случае нужна сотня, — зло ответил отец. — Довели страну горбачевские перестройки до… — он произнес что-то длинное на французском, но я четко расслышал только уже знакомые мне раньше la verge, encule и enfant de pute. — Прости мне мой французский.
— У тебя уже получается лопотать как у заправского лягушатника, — изумился я.
— Учимся, дружище, учимся, — рассмеялся отец. — Хороший преподаватель и должная мотивация любого заставят стараться. Соседи в Париже утверждают, что у меня эталонное валлонское произношение.
— Здорово.
— Врут, наверное, из вежливости. Ты про новости спрашивал, а я совсем забыл. Мать твоего дружка Фролова в депутаты подалась.
— Да ладно!
— Точно-точно! На последнем Съезде встретил. Поговорить не вышло, но это точно она. Я ее по родительским собраниям помню.
— Неожиданно. Нужно Серому сказать — пусть порадуется.
— А ты думаешь, он не знает?
— Н-дя… что это я?
Мы не поехали в саму Москву, а свернули куда-то на запад.
— Так куда ты меня везешь?
— Ну вообще-то это должен был быть сюрприз. Просто есть несколько человек, очень хотевшие тебя увидеть…
— Кто?
— Павлов, Изотов.
— Отец, в машинах сзади сидят мои охранники и Вилли с Гвидо. Не думаю, что они должны встречаться с Павловым.
— Отправь их в гостиницу, это не проблема.
— И что они потом расскажут другим? Что какой-то русский бандит встретил меня в Шереметьево и…
— Все продумано, Захарка. Твои люди останутся ночевать в гостевых домиках, Вилли может ехать в Москву, если пожелает. Встретишься со стариками, они расскажут, что на самом деле происходит в высших партийных кругах — знакомые у обоих еще остались при должностях. Лишним не будет. Если ты собрался общаться с назначенцами Баталина, такой разговор будет кстати. Послушай их. После хитромудрых парижан и лондонцев беседа с такими дедами — как глоток свежего воздуха. Я тут недавно подумал…
— О чем?
— О разнице в том, как думают советские люди и их западные визави. Здесь все как-то честнее, проще, понятнее. Парижанин ведь слова в простоте не скажет. Конечно, можно объяснить мою мысль воспитанием, для всех у нас одинаковым, но я думаю, что разница все же в том, что в нашем детстве не было такого количества обезболивающих настоек на основе опия и морфия, чем очень злоупотребляли в Европе и Америке. Это шутка. А со стариками поговори — это нужно всем.