– Сватать пришли? – сказала она. – У меня столько женихов перебывало, и вот ведь и сестру из комнаты не выселишь, а у нее или подруги, или тоже женихи, и постоянно про любовь говорят.
– Нет, мы вас пришли пригласить на вечеринку. Нам нужно поближе познакомиться. Знакомство в своем доме, где вы находитесь среди своих вещей, не есть в сущности знакомство с характером человека, надо увидеть человека в незнакомой обстановке с незнакомыми людьми, только тогда его поймешь целиком.
– Куда же вы поведете? Меня легко уговорить.
– Мы думаем пойти в Петровский парк.
– В Петровский парк? – переспросила она с удивлением.
– Да, а предварительно пошатаемся по Смоленскому рынку. Любите ли вы рынок? Я люблю. Приглядываешься к лицам, встречаешь знакомых и вдруг уйдешь не туда, куда нужно.
– Позвольте, но какой же рынок в 11 часов ночи?
– Хотят открыть ночной рынок. Он же существует, рынок преступлений и убийств.
– Не-ет, – она посмотрела на него с презрением, она словно бы вспоминала, я не придавал особого значения его болтовне, да и она тоже, но тем не менее, она слушала напряженно, всем телом.
– Нет, я не пойду с вами в Петровский парк. Я не люблю вообще Петровского парка.
– Однако вы в него когда-то ходили.
– Ах, поймал, поймал! Ну да, ходила и буду ходить! Подумаешь, беда! И стоило, стоило столько несчастий терпеть. Вот здесь ожегся, и здесь спалил, и глаз подбитый, бедный, и все ради того, чтобы узнать, ходила ли я в Петровский парк. Нет, не ходила. Угадала, прямо с рынка, решила проследить за торговцем, вдруг вспомнила, позвольте – и сама напугалась.
– Вы ли вспомнили?
– Нет, не я.
– А кто?
– А ты кто такой? Агент?
– Нет, я ваш жених.
– Совершенно верно, но разве агент не может быть женихом? Забыла, кто вспомнил.
– А это очень важно?
– Разве важно? Ведь только напугали.
– Однако испуг им тяжело достался. Да не напугали.
– Ну, говорят вам, напугали.
– Позвольте, но почему же идет слух о короне американского императора. А вдруг вы нашли корону.
– Неужели она есть? Вы знаете, я бы много жизни отдала, чтобы хоть померить корону. И неужели так-таки и делается руками вот таких людей корона? Ведь это ж были пустяковые люди.
– Но вы их любили. Женихи ревнивы, и мне хочется знать. Вообразите, что я это из ревности сделал, чтобы узнать, любили ли вы их.
– Интересно, откуда и как вы могли узнать?
– А я намекал. Вот здесь, грубо. Я вам всем говорил одну фразу об одном предмете, и неизбежно всех, кто ни участвовал, возмущало это, но так как при повторении одной фразы вы бы легко могли понять, то я и возмущал всех, дабы дать всем возможность не сговориться между собой, и не встревожиться, и не расстроить поимку вас. Конечно, память у вас слаба, да и в конце концов, что это за дело, оно приобрело только значение, когда всплыла легенда о короне, когда подумали, что корону утащили вы и обратили все усиленное внимание на вас и начали воздействовать на вашу сестру, но никто не догадался, что ваше истинное призвание быть матерью и только тому человеку вы откроетесь, который будет отцом вашему ребенку.
– Но с чего вы взяли, что я хочу быть матерью? Правда, я соглашусь быть вашей женой и матерью, если хотите, но никакой короны у меня нет. А как же будет, вот узнал, что же, если любишь, значит, не выдашь. Сколько за это припаять могут?
– Да годика три-четыре.
– Двадцать пять лет будет почти. Неинтересно. Конечно, лучше быть матерью.
– А братья не участвовали?
– Валерьян и Осип? Нет.
– Вспомните.
– Ну, я все отлично помню о братьях. Мне ли не помнить.
– Следовательно, кого вам больше жаль – братьев ли, которые потеряли влияние, так как я их запугал, и то, что вы остались одиноки и почувствовали во мне какую-то силу, которая чем-то похожа на силу братьев, и ужас, внушаемый ими, который исказил и мое лицо, что вам и понравилось, хотя именно это раньше мое лицо вам и не нравилось, или я, подлинный Матвей Иванович, 27-ми лет, которого вы любите и соглашаетесь быть его женой?
– Вы, Матвей Иванович. Зачем вы этого чудака привели с собой и при нем я должна вам объясняться в своей любви.
Она засмеялась.
– Я уже понимал, когда впервые шел сюда, не в вашу комнату, а к вашему дому, что любовь наша будет несчастна. И вот теперь вышло так, что я должен отказаться от любви. Я не могу ее купить.
– За кого?
– За ваших братьев. Они были там?
– Нет, их не было. А впрочем, были. Были. Вот и нет братьев. Теперь принимаете любовь?
– Нет, торг продолжается.
– Мы привыкли торговаться.
Она встала.
– Что же мне, подушку брать, одеяло, а зубной порошок?
– Повторяю, я не агент.
– Ну, тогда бегите скорей в милицию.
– Нет, я думаю, что судить вас будут только двое: я и Егор Егорыч, и заранее можно сказать, что приговор будет оправдательный. Вы говорите, что ничего в комнате не было взято. Я вам верю. А Мазурский был с вами?
– Нет. Его зря арестовали, да и освободили.
– Совершенно верно. Никто не знает, что вы были. Но преступление состоит в том, что люди сошли с ума.
– Да я их и не любила вовсе.
– Я думаю, что вы поможете их вылечить, вы знали лучше, чем кто-либо, их характеры и стремления. Почему не осталось ни одной записки?
– Я не люблю писать, да и братья не велели. Раз вы меня освободите, мне наплевать, мне только сидеть не хочется: молодость пройдет, да и мода на короткие юбки, а у меня ноги хорошие. Видите? – Она показала ногу. – Только я не пойду в больницу, я не люблю сумасшедших, я про вас тоже думаю, что вы сумасшедший.
– Вы их разлюбили, когда узнали?
– Да, до этого они мне нравились, а теперь могу сказать правду, поскольку вы отказываетесь от меня. Пускай. Доктор придет ко мне на квартиру или в коммуну? Я на Урал поеду! Чего вы на меня уставились? – обратилась она ко мне.
Я не вытерпел:
– Да вы просто дрянь! – воскликнул я.
– Ух, ты, какой умница! Расскажи анекдот.
– Пошлая и пустая дрянь!
– Ну где тебе в ругани с моей мамашей сравниться! Ну, я спать хочу, еще братья могут прийти, они очень интересовались нашей беседой; вы чай пить приходите, я это в дружбу не люблю играть, что это за дружба, но у меня подруг много, может быть, какая и понравится, я вам очень благодарна, доктор, за внимание. – Она повернулась ко мне. – А ты просто блин прокисший, осудитель нашелся. Вот понимающий человек. Если б они не сошли с ума, я б у них корону достала, я одному из них очень нравилась, он косы любил, я даже отрастить хотела, на гитаре играл и пел «Очи черные»…
Доктор взял меня под руку. Не успели мы выйти, как свет в ее комнате погас. Доктор сказал шепотом, ведя меня в темноте:
– Это самая страшная женщина, Егор Егорыч, из тех, какие могут существовать. Ее отличительный признак – безволие. Она прилипает к вам, едва увидит в вас большую силу, чем обычно. Вот она на вас смертельно обиделась за то, что вы ее выбранили, но не брань и плохое слово ее обидели, а то, что человек обругал, который ею повелевать не будет. Ей, сейчас, после того, как внезапно разоружены братья, необходимо иметь повелителя, и она погонится за мной. Думаете, она свет погасила потому, что боится, что придут братья? Да нет, она, видите, с какой легкостью их выдала, она их ненавидит и презирает, единственно, кого она уважает, – это меня и дядю Савелия. А видите, как она мне доверилась? И она уверена и будет спать спокойно, что я ее не выдам. Это страшная и притягательная сила, Егор Егорыч. Видела она, как я вас взял под руку?
– Нет.
– Очень жаль, тогда говорите совсем тихо.
Он встал на цыпочки. Повинуясь его шепоту, и я пошел тише. Однако сапоги наши стучали. Он притянул меня за плечо, и мы сели в коридоре у стены. Он показал рукой на сапоги, и мы сняли их, но едва мы сделали несколько шагов, как мне, да и доктору тоже, видимо, показалось, что за нами кто-то крадется. Это было и смешно и грустно. Мы опять присели. Опять наступила какая-то почти болезненная тишина. Я услышал еле заметный шепот в ухо:
– Надо переждать. Она знает отлично дом, увидит, что нас нету в комнате, и вернется. Она не подумает, что мы пошли в милицию, нет, но просто после волнений ей захочется уснуть. А меня тянет неодолимо к ней. Вам понятно это чувство?
– Понятно, – тоже шепотом ответил я. И мне точно было понятно. Многое стало ясным мне в поведении доктора. Так мы просидели не менее часу, наконец, встали и тихо, на цыпочках, пошли. Тишина по-прежнему стояла вокруг нас. Вдруг меня охватили две горячие руки. Мне стало смешно.
– Нет, плохо вы ориентируетесь, – сказал я.
В руке доктора сверкнул электрический фонарик. У моего плеча мы увидели лицо Черпанова. Он был сконфужен чрезвычайно.
– Я, знаете, думал… – пробормотал он.
Доктор погасил свет.
– Не мешайте нам спать, – сказал он.
Мы слышали, как открылась дверь на улицу и мелькнул силуэт Черпанова. И одновременно – или я ошибся – скрипнула дверь и в комнату Сусанны. Доктор меня подтолкнул. Мы пришли в комнату. На полу лежала газета. Лампочка у нас не горела.
– Однако будем спать. – Он потянулся. Я вспомнил, как нас поймал Черпанов, вспомнил, как он караулил, и то, что он с такой убежденностью сказал, что корона есть и лежит именно в вагонной плевательнице.
– А Черпанов? – спросил я.
Но доктор или спал, или не захотел отвечать мне.
Разбудил меня стук топоров. Я вскочил и понял, что ломают перегородки. Доктора в комнате не было. Я прислушался. Нет, тихо. Открыл дверь – обычный кухонный шум. Я пошел умываться. Часть перегородки возле комнаты Населя была разобрана. Черпанов спал на досках одетый, лицо его было плотно, рот раскрыт. Насель стоял растерянный с топором, другой лежал поодаль.
– Никто не помогает, знаете… – сказал он, застенчиво улыбаясь, Валерьян Львович помогал, знаете, работать, но привычки нет к топору, да и у меня тоже. Мозоли и мышцы болят. Вы не предполагаете.