— Коровенку-то я заперла в коровнике, корму ей до вечера задала…
— Ну и ладно. Иди, милая.
В дверь было видно, как мать Клани взяла с крыши сарая двое деревянных грабель и вместе с детьми ушла. Павлик и бабушка остались одни.
Бабушка полежала в чулане, отдохнула, а потом попросила Павлика:
— Пойдем-ка со мной, Пашенька. Я теперь свою хворь знаю. В боку у меня колет и колет… Сейчас я травушки заварю, выпью, и все мои хворости как рукой сымет…
Вместе с бабушкой Павлик прошел в амбарушку, где висели пахучие венички высушенных трав. Придерживаясь рукой за стены, бабушка прошла по амбарушке и, что-то шепча, выбрала нужные ей травы. Потом на кухне, разложив под таганком огонь, настаивала на травах густой, пахучий настой. Хочешь отведать, Пашенька?
Чай был горьковато-пряный, от него пахло малиной, мятой и чем-то еще, чего Павлик не знал. Бабушка выпила несколько чашек этого густого ароматного чая, лоб у нее покрылся мелкими капельками пота, глаза повеселели и стали, как прежде, живыми и добрыми.
Я ведь с чего занедужила, Пашенька, — сказала она, вытирая платком лоб и шею. В Подлесное-то не шла, а бежала. А там сгоряча цельный ковшик студеной воды прямо у колодца выпила. Вот и остудила нутро. Ну, да теперь все пройдет… Вот полежу часок и встану совсем молоденькая. — И она невесело посмеялась, убирая со стола.
В это время знакомо скрипнула нижняя ступенька крыльца. Павлик оглянулся и с радостным криком бросился к двери: на крыльцо поднимался отец.
За эти дни, что Павлик не видел отца, тот еще больше похудел и осунулся, в его небольшой каштановой бородке будто прибавилось седины. Но глубоко запавшие глаза смотрели уверенно, с надеждой и радостью, словно где-то невдалеке видели конец несчастий.
За спиной у Ивана Сергеевича на двух веревочках висел узел, а в руках он держал инструменты, назначения которых Павлик тогда еще не знал, эккер в маленьком желтом ящике, тренога к нему, стальная мерная лента и деревянная вилка для измерения толщины дерева.
Всего этого в первый момент Павлик, ослепленный радостью, не разглядел. Взвизгнув, плохо видя сквозь сразу брызнувшие слезы, он бросился к отцу, обхватил его шею обеими руками, уткнулся лицом в грудь и заплакал.
— Постой. Ты меня опрокинешь, сына, — с усталой улыбкой сказал Иван Сергеевич, ощупью ставя к стене инструменты. — Что с тобой?
— Это он с радости, Ванюша, — отозвалась бабушка, стоя на пороге. — Он ведь за тобой следом бегал, да заблудился… не догнал…
Она стояла на пороге, держась рукой за дверной косяк, и с доброй улыбкой смотрела на сына и внука.
— Ну, проходи, проходи. От лесничества шел?
— Да.
— Не ближний край! Пашенька, да погоди ты, глупый. Дай вздохнуть отцу — ишь он сколько верст отшагал…
Павлик на секунду оторвался от отца, быстро и благодарно взглянул ему в лицо и снова прижался к его груди. Как, какими словами мог рассказать он отцу о своем одиночестве, о своей тоске? И если рассказать, разве поймет: взрослые так часто ничего не понимают! И он снова судорожно прижался к отцу, не стараясь удержать слез.
Иван Сергеевич взял сына за плечи, повернул, подтолкнул впереди себя, и они вместе вошли в кухню.
— Успокойся, малыш. Ничего плохого ведь не случилось. Ты думаешь, я обманул тебя тогда? Нет! Если бы ты не спал, мы бы с тобой быстро договорились, я в этом уверен… Ты же у меня умный, мужественный… Ну, довольно, не девочка!
И Павлик утих. Сияющими глазами следил он за тем, как отец, пройдя к столу, тяжело повел затекшими плечами и, сняв узел, положил на стол.
— Что это, Ванюша? — спросила бабушка.
— Паек, мама. Взяли меня на работу в лесничество. Временно, правда…
— Да и вся-то наша жизнь временная, — чрезвычайно обрадованная, с готовностью подхватила бабушка. — Все мы на земле временные. И на том спасибо. Дед наш тоже какой паек принес — прямо чудо! И мука белая, и молоко вроде сметаны, густое и сладкое, и другое что… американы, слышь, помогают…
— Ну и у меня, наверно, такой же паек, — развязывая узел, ответил Иван Сергеевич. — Теперь ты, малыш, поправишься… Не горюй!
Что-то громко стукнуло у дверей, и все разом обернулись. На пороге стоял дед Сергей, на полу у двери лежал брошенный им топор.
— Иудин хлеб принес?! — почти с ненавистью, блестя белками глаз, спросил он Ивана Сергеевича.
— Почему Иудин? — не сразу и растерянно переспросил тот. — Вы же, тятя, такой же хлеб…
— Такой! Врешь, не такой! — перебил дед, швыряя в угол картуз. — Я за то получил, что лес тридцать лет храню! А ты за то, что изничтожать его хочешь! Продажник!
Иван Сергеевич стоял у стола, опустив голову.
— Не понимаете вы, тятя, — глухо сказал он, вскидывая на секунду внимательные, похолодевшие глаза. — Ничего не понимаете!
— Я понимаю то, — гневно закричал старик, — что я этот лес всю свою жизнь, как дитя, блюл, я за него, может быть, тыщи людей изобидел, вся моя жизнь в этот лес втоптана! А ты приехал, тебя куском поманили, и ты — не то лес, отца с матерью готов продать! — Дед наклонился, поднял топор, зачем-то пощупал лезвие и снова швырнул топор на пол. — Непомнящий родства — вот кто ты есть!
Иван Сергеевич поднял голову, сделал шаг к отцу.
— Напрасно вы так, тятя, — мягко сказал он. — Я все помню. И мне этот лес дорог, наверно, не меньше, чем вам…
— Молчи! — закричал старик, и лицо его перекосилось. Павлик со страхом смотрел на деда, — казалось, тот каждую секунду может броситься на Ивана Сергеевича и ударить, избить его. А то еще топор схватит… Светлые глаза старика горели холодным, злым пламенем, лицо покраснело, одна щека нервно дергалась. Тяжелое молчание. Иван Сергеевич стоял, нерешительно теребя веревочки узелка с пайком, бабушка Настя, с пылающими то ли от болезни, то ли от волнения щеками, молча ждала, с осуждением и в то же время с жалостью глядя на деда, готовая вступиться за сына. Павлик, прижавшись к стене, не сводил глаз с разбушевавшегося старика.
Дед рывком снял с плеча свою старенькую берданку, повесил на деревянный штырь у входа, постоял несколько секунд молча, словно стараясь унять охватившее его волнение. Затем подошел почти вплотную к Ивану Сергеевичу и, не глядя на него, глухим, вздрагивающим голосом сказал:
— Откажись, Иван.
— От чего отказаться, тятя?
— Лесосеки нарезать откажись. — Дед поднял глаза и в упор посмотрел на сына. — Ты откажешься, другой откажется, мужики лес рубить откажутся… Чего они тогда сделают?
Бабушка зло рассмеялась.
— Мужики откажутся? Как же! Я вчера в Подлесном была — только и ждут, только и разговоров. Пилы да топоры точат — аж звон по селу стоит, ровно в престольный праздник! Так они и откажутся. Спят и видят пайки эти, мериканские.
Дед посмотрел на нее с злобным недоверием, щека у него снова задергалась.
— Врешь! Я сам к ним пойду… Я им такие слова выскажу… Да как же это возможно — на такой лес топор подымать? А? Это же… это…
Не договорив, он посмотрел на всех по очереди злыми растерянными глазами, но что-то остановило его. Глядя на свои запыленные лапти, перебирая пальцами правой руки реденькие прядки бороды, он спросил Ивана Сергеевича:
— Когда валить станут?
— Не знаю… Мне поручено сделать перечет во всех кварталах массива.
Дед подумал, пожевал губами и вдруг снова взорвался:
— Не будет этого! Не дам! Не дам такое добро губить! Несколько секунд в кухне было тихо. Павлик слышал, как позевывает во дворе Пятнаш, кудахчут куры.
— Слушайте, тятя, — тише, но тверже сказал Иван Сергеевич. — Я сейчас два раза прошел по селу. Половина изб забита — все перемерли. И в каждой избе ждут смерти… Неужели же человеческие жизни дешевле леса?
Старик молчал.
— Ведь Советская власть потому и продает американцам лес, чтобы спасти людей — кого еще можно спасти. Лес вырастет снова.
— Такой?! — закричал дед Сергей. — Да такой лес тыщи лет растить надо! Ты! Ты же лесную училищу кончал, ты должен знать! Сруби лес — и вот она тебе, пустыня. Как в Подлесное идти, видел землю? Овраги, словно змеюки, на какие версты вытянулись, грызут землю! Глянешь — дна не видать, как могила бескрайняя… Сруби этот лес, и тут то же будет! Ни красоты, ни радости, ни урожаю! Эх, ты! И опять повторил полюбившееся слово: — Продажники все вы! Только бы брюхо набить.
И пошел к двери.
— Отец, — робко остановила его бабушка. — Ваня-то ведь правду говорит. Скоро все село на мазарки переселится. И Маша вон… А тут как-никак паек, хлеб… Глядишь — и спасутся которые. А?
Дед Сергей ничего не ответил, только посмотрел на жену уничтожающим взглядом и пошел к двери. Сняв со штыря берданку, он было закинул ее себе за плечо, но вдруг задумался над чем-то и, помедлив, снова повесил берданку на место.
— Вот поглядите еще! — неясно кому погрозил он и, легко ступая, спустился с крыльца.
Весь следующий день Павлик провел с отцом в лесу.
Когда он впервые услышал слово «перечет», он, конечно, не понимал, что это значит.
Лес представлялся ему таким необъятным, что он и думать не мог, что каждое дерево в этом лесу может быть измерено и учтено. А оказывается, такую работу в лесу делали, и не один раз за его долгую жизнь, делали для того, чтобы определить запасы древесины в каждом квартале, чтобы определить полноту и бонитет насаждений, чтобы установить необходимость санитарных и прореживающих рубок.
Ивану Сергеевичу в его работе помогал лесник, или, как здесь его называли, «полещик», сосед деда Сергея по кордону, отец Андрейки и Клани. Звали его Василием Поликарповичем. Хмурый, нелюдимый, неразговорчивый мужчина с такими же рыжими, как у его жены, волосами, давно не стриженными, желтыми косичками закрывавшими шею, с рыженькими мягкими усиками, с рыжеватыми же кошачьими глазами, все время смотревшими куда-то в сторону или в землю, — они как будто отыскивали что-то.
Василий Поликарпович раздвижной деревянной вилкой измерял толщину дуба на высоте груди, говорил, сколько вершков диаметр ствола, а Иван Сергеевич ставил в своей записной книжке точку. Потом точки соединялись линиями, и получались маленькие квадратики, пересеченные из угла в угол еще двумя линиями.