— Ага! — сказал Глотов, увидев деда, но не вставая и не протягивая руки. — Хозяин, значит? Ну, садись чай со мной пить.
Дед помолчал, сверля гостя светлыми острыми глазками.
— Что же ты, человек, меня в моем доме чаем потчуешь? — спросил наконец он. — Не по-русски и не по-басурмански, не знаю по-каковски!
Глотов самодовольно усмехнулся, привычным жестом тыльной стороны ладони подбил снизу вверх свои сверкающие усы.
— Так ведь твоего-то тут, дед, как я понимаю, только и есть что стены да кипяток! — сочно хохотнул он. — Да и стены-то чужие, казенные! Вот вырубим лес, и кордон твой тогда адью! А? — Он снова хохотнул, глазки его ласково блеснули. — А я тебя чем потчую, голова садова? А? Гляди: сало чистокровное, еще бекон называется, сахар взаправдашний, хлебушек белый, которого ты, поди-ка, года три в глаза не видал! А? Вот и выходит: кто кого потчует?! А?
Дед никак не ответил на шутку, и Глотов нахмурился. Черные усики его сердито дернулись.
— Ну-ну! Некогда нам с тобой шутки расшучивать! Садись, сурьезный разговор будет. Мы с тобой при одном деле состоим…
Дед с ненавистью глянул на Глотова, но сдержался и, помедлив, степенно, даже с какой-то важностью сел к столу. Расправил свою редкую бородку и, полуобернувшись к кухне, властно крикнул:
— Ма-ать! Дай-ка мне чаю! Да к чаю чего!
Бабушка достала из висевшего в кухне шкафчика щербатую дедову чашку и блюдечко и, тяжело ступая, понесла в горницу.
— А к чаю чего же, отец? — растерянно спросила она, отступая от стола.
Дед гневно сверкнул на нее светлыми, прозрачными глазами.
— Чего всегда! — стукнув кулаком по столу, крикнул он. — Сахару морковного да лепешку лебедовую! Забыла? Ну, чего застыла как изваяния?! Может, сладких пирогов подашь?!
— Я сию минуту, отец…
Пока бабушка, звеня посудой, заваривала в щербатую дедову чашку сушеную малину, пока насыпала ему в блюдечко сморщенную сушеную морковку, порезанную мелкими кусочками, — ее на кордоне и называли сахаром, — пока принесла ему на жестяной тарелке пару серо-зеленых лепешек, Глотов, откинувшись к стене, поигрывая цепочкой часов, ждал. Глаза его искрились, красные губы под блестящими усами расплывались в презрительную улыбку. Когда дед придвинул к себе чашку, а бабушка вышла на кухню, Глотов опять коротко хохотнул.
— Вот это я люблю! — сказал он, делаясь серьезным и похлопывая деда по плечу. — Это по-моему! У тебя, дед, карахтер вроде моего. А? Мне как раз такой человек и нужен!
Дед молча пил чай, раздувая усы и смешно выпячивая губы, дуя на блюдечко, которое держал на растопыренных пальцах. Глотов подвинул деду хлеб и сало, но тот, словно не видя, продолжал пить свой чай, изредка ставя блюдечко на стол и макая в него твердую как камень лепешку. Глотов откинулся к стене, привычно поиграл длинной серебряной цепочкой, пересекавшей его жилетку. Затем вынул из жилетного кармана большие часы, щелкнув крышкой, открыл, долго смотрел на них и озабоченно покрутил головой.
— Что-то кучеришка мой застрял, Марьин сын, — словно про себя бормотнул он. — Не иначе прогнать придется — не оправдывает. — И, повернувшись к окну, деловито посмотрел на дорогу. Затем еще раз глянул на часы и, пряча их, важно сказал: — Мне, дед, по моим делам время терять вовсе никак невозможно. Делов — во! — Он с силой провел ребром ладони по горлу. — По всей губернии так и мечусь. Тот зовет: Тимофей Петрович, другой с второго конца телеграмму отбивает: Тимофей Петрович, помоги! А Тимофей-то Петрович — на всех один! Вот и мечешься… — И опять, не дождавшись от деда ни слова, покраснел, густо налились кровью щеки. Зло и решительно сказал: — Ну, ты вот что. Заработать хочешь?
— Я при казенной должности состою, — бесстрастно отозвался дед, дрожащими руками наливая себе вторую чашку чая. — Нам, лесовикам, на стороне работать не положено.
— Ха! — воскликнул Глотов, явно довольный тем, что дед заговорил. — А ты тут и останешься, при месте. Тут и будешь! Я в лесничестве сам обо всем договорюсь. Подмажу — против не будут…
Бабушка сидела у окна на кухне, подперев ладонью щеку. Павлик из своего угла то с жалостью поглядывал на нее, то с интересом следил за тем, что происходит в горнице.
— Ну, хочешь, говорю, заработать? — настойчиво и уже нетерпеливо повторил Глотов. — Да не миллиёны эти дурацкие бумажные, ими только что стенки оклеивать, потому курсу теперешний день на деньги нету! Нет, не бумажки, а, скажем, муки мешок, сеянки! А? — И, хищно прищурившись, придвинулся к деду.
— Кто по нонешному году муки не хочет заработать! — с неожиданной живостью отозвался дед, поднимая на Глотова потеплевшие глаза.
Глотов тоже оживился, подбил вверх усы, еще ближе придвинулся к деду.
— Я так и знал, мы с тобой сговоримся, дедок! — совсем другим тоном, доверительно и дружелюбно заговорил он. И с почти материнской заботливостью спросил: — Голову-то тебе кто усоборовал? А?
— Мужики на селе, — хмуро и не сразу отозвался дед.
— Ага! — обрадованно вскинулся Глотов. — Стало быть, не любят. А? Очень хорошо! Прекрасно даже! Стало быть, ты с ними в контрах? Ага? Мне вот как раз такой десятник на рубку и нужен. Чтобы с этой голью дружбы не водить, не якшаться! Мне про тебя и в селе хорошо говорили: дескать, крутой мужик, с карахтером. Я, понимаешь, поначалу прикидывал взять Серова Афанасья… Знаешь?
— Как же! — снова поднял взгляд дед, глаза у него опять стали светлыми и холодными. — Этого живоглота вся Подлесная своей спиной знает! И с живого и с мертвого шкуру содрать могет, не постесняется. Первейший кровопийца на селе.
— Вот-вот, он самый, — подтвердил Глотов, кивая. — Мне вроде его и надобен, чтобы без жалости. Ведь ежели начать всех жалеть — без нитки по миру пустят. А? Ну, а потом про тебя слышу… Серов-то, он, конешно, хорош, он рабочим спуску не даст, ну да хитер больно, не уследишь. Лесок-то, глядишь, и поплывет на сторону. А? А мне же это — гольный убыток. Лес-то, и сваленный, и раскряжеванный, и клепку, что выгонят, — ее же беречь, как свою, надо. Один я не уберегу. А? Вот я и сообразил тебя к этому делу приспособить. Ты тут на месте хозяин, все ходы-выходы знаешь. А? Я тебе платить буду, а ты над голью этой командирить станешь… Только смотри, чтоб без жалости, сопли чтобы с ними не распускать… Который топором махать не может — долой! Который только для виду машет — опять долой! А ежели и не долой, то по заработку, по пайку бей. А?
— Платить-то чем станешь?
Глотов, облегченно вздохнув, важно откинулся к стене.
— Русским же языком сказано: мукой аль еще продуктом каким! А?
Дед сидел молча. Темные руки его, лежавшие на столе, чуть заметно вздрагивали.
— И опять же не все сказано, — тише заговорил Глотов, привычно взбивая усы и наклоняясь к столу. — Тут ведь что еще? Фирма эта самая, Джемс этот, его же вокруг пальца водить можно, — сколько хочешь разов, столько и води. Он уехал, а мы с тобой лесок — адью! А? Почему ты мне и лестен в приказчики, мы с тобой это дело во как заворотим!
Остановившись, Глотов молчал, испытующе вглядываясь в неподвижное лицо деда. Тот тоже молчал, упрямо глядя то в блюдечко, то на свои корявые, темневшие на скатерти руки. Тогда Глотов, склоняясь к столу, заговорил снова, почти шепотом:
— И опять не все сказано. Пайки рабочим американские выдавать будем. Ты да я. Мы ведомость на рабочих пишем, мы продукт у Джемса получаем, мы выдаем. А? Тут, ежели с умом, — знаешь?
Дед, упрямо насупившись, по-прежнему молчал, опустив глаза. Лицо его словно одеревенело. А Глотов, слизывая слюну с толстых красных губ, продолжал шептать:
— Тут коммерция — вот! Без коммерции в нашем деле никак нельзя — прогоришь! А? Никакая голодуха тебе тогда не страшна — проживешь! И вся семья цела будет. Дохнут-то дураки! — Он сильно побарабанил пальцами по столу и вдруг во весь голос спросил: — Да ты что, дед, не в уме, что ль? Не возьмешь в толк, чего говорю? В лесу работать будут сотни три, а то и четыре топоров, на каждого, стало быть, паек. А от трехсот-то пайков сколько к рукам прилипнуть может? А?
Дед медленно и тяжело поднялся из-за стола, только руки его, лежавшие на скатерти, оставались в прежнем положении, словно они существовали отдельно от тела. Глаза у деда, как всегда во время приступов гнева, сделались совершенно прозрачными.
— Стало быть, это ты предлагаешь мне вместе с тобой голодных людишек грабить? — негромко и раздельно, далеко отставляя слово от слова, спросил он.
Глотов тоже встал, красное лицо его стало растерянным. Он ничего не ответил, застегивая жилетку, и тогда дед, неожиданно взвизгнув, ткнул его кулаком куда-то в шею, в кадык. Охнув и икнув, Глотов откинулся к стене. Он был выше деда на голову, мускулистый и, вероятно, сильный человек. Павлик выскочил из чулана, боясь, что Глотов убьет деда. Но дед Сергей вдруг неестественно высоким, бабьим голосом закричал:
— Вон! Вон из моего дома! Продажная шкура! Вон!
И тут огромный Глотов, дрожа багровыми щеками, стиснув кулаки, пошел на деда. Дед попятился, споткнулся о порожек и чуть не упал в кухню. Беспомощно оглянувшись, он увидел вдруг на штыре у двери свою берданку. Одним, каким-то звериным прыжком он оказался у двери и схватил ружье. Еще мгновение — и Глотов, бледнея, попятился назад в горницу.
— Вон, червь трупная! — тихо, дрожащими губами сказал дед и отступил в сторону от двери, давая Глотову пройти.
— Да что ты, дедушка? Что ты? — бормотал тот, осторожно, шаг за шагом, подвигаясь по стене к двери. — Что ты?! Уж и пошутить с тобой…
С ужасом глядя на дуло двигавшейся за ним берданки, он кое-как протиснулся в дверь, и тут потерянные силы вернулись к нему, он стремительно выбежал на крыльцо и большими прыжками побежал к калитке. Гремя цепью, сорвался с места и залился неистовым лаем Пятнаш.
Обежав дом и выскочив на поляну под окнами, Глотов повернулся лицом к кордону и яростно погрозил кулаком:
— Я тебе покажу, рвань вшивая! Я тебе не другой кто! Я в сферах вращаюсь!