— А мы давай спать на вашем сеновале, вдвоем, — предложил, подумав, Андрейка. — Никто не услышит.
К шалашу возвращалась Кланя, ее тоненький печальный голосок звенел почти рядом.
— Цветик аленький, цветик маленький, кусточек березовый… — щебетала она сама себе.
— Только смотри, ей — ни слова! — предупредил Андрейка. — Это — дело мужицкое…
Бабушка охотно разрешила Павлику спать вместе с Андрейкой на сеновале: «Известно, в избе по нынешней жаре духотища! Осень скоро, а оно все палит и палит!»
Лицо у бабушки за последние дни осунулось и потемнело, в глазах застыло выражение сдержанной, глубоко запрятанной печали. Она и двигалась теперь медленнее и старалась как можно меньше выходить за пределы двора, чтобы не видеть, как падают деревья.
А Кланя, узнав, что мальчишки будут спать на сеновале, обрадовалась, засмеялась, веснушчатый ее носик смешно сморщился и покраснел.
— И я! И я с вами!
Но Андрейка строго сказал:
— А тебе тятя не велит. Я спрашивал. Ты маленькая. Павлик с трудом дождался наступления вечера. Ему теперь казалось, что время тянется страшно медленно, что солнце почти неподвижно повисло в небе, — горячечное нетерпение охватило мальчишек. Теперь в их жизни появился смысл. Павлик закрывал глаза и отчетливо, словно наяву, видел, как останавливается пилорама, как в бессильной ярости бесится налившийся кровью Глотов, как приостанавливается рубка. И — лес остается жить!
И странно: теперь Павлику казалось, что он встретил Андрейку давным-давно, что их дружбе много лет, что она прошла через всевозможные испытания и выдержала их, — его даже не смущало то, что Андрейка так мало знает, что он еще нигде не учился. — «Разве это важно в человеке? — мысленно спрашивал Павлик себя. — Нет, важно, чтобы у человека было благородное сердце. А у Андрея оно как раз такое. Мы будем дружить всю жизнь!»
А дела на лесосеке шли своим чередом. Со всего размаха, вспахивая ломающимися сучьями землю, валились деревья, топоры вгрызались в коричневую мякоть стволов, блестели мокрые от пота крупы выбивающихся из сил лошадей, кричали люди, с змеиным шипом крутились блестящие, как солнце, пилы.
Над пилорамой двое рабочих натягивали брезентовый тент для защиты от зноя. Павлик подумал, что теперь и здесь стало почти так же жарко, как в открытом поле. Над черным нагретым туловищем локомобиля дрожал и тек раскаленный воздух, живые веера опилок обмахивали землю, не принося прохлады, дымили белым дымом костры. А позади пилорамы коричневыми кубами возвышались штабеля клепки, ее сортировали, считали и увязывали проволокой в тюки по сотне штук для отправки на пристань.
Перед самым вечером мальчишки прошли по всей вырубке, выбирая засветло дерево, в которое ночью нужно забить гвоздь. Предстояло найти такой ствол, который остался бы лежать ночью далеко от шалашей лесорубов и далеко от локомобиля, чтобы никто не услышал, не помешал.
Мальчишки нашли такой ствол за огромной кучей только что обрубленных, еще не увядших ветвей. Когда налетал ветер, теперь спускавшийся здесь до самой земли, узорные дубовые листочки еще шевелились, как живые.
Павлик и Андрейка посидели на стволе, поглаживая его шершавую кору.
— А если поймают? — шепотом спросил Павлик. — Убьют, наверно.
— Убежим. Только молоток, когда забивать будем, надо тряпицей обмотать, чтобы не слышно.
— Это верно. Вот они завтра запрыгают!
— Еще как!
И утром, ликуя, мальчишки снова вернулись к пилораме, стояли, смотрели. Глотова на лесосеке не было, он уехал в город получать на рабочих пайки, около пилорамы ходил в пропотевшей насквозь рубахе Афанасий Серов и возбужденно покрикивал:
— Поднажми, мужики! Хозяин за харчами поехал! Ех, живи, не тужи! Помрешь — не убыток!
— Тебе чего тужить, кровопивец, — негромко ворчал узколицый седобровый рабочий, оттаскивая в сторону горбыль. — Тебе и горе человеческое праздник! Шесть домов за мешок отрубей купил, клешняк!
Визжала, пела пила. Темная квадратная тень тента была врезана в залитую солнцем землю, страшным, все плавящим жаром пылала топка. Черный кочегар, то и дело вытирая грязной тряпицей пот, озабоченно поглядывал на манометр локомобиля, где у самой красной черты трепетала, как в лихорадке, живая черная стрелка.
— Навались, навались! — покрикивал Серов, зорким хозяйским глазом поглядывая вокруг, то и дело почесывая под рубашкой потную, поросшую кудрявыми рыжими волосами грудь.
Не в силах уйти, мальчишки простояли у пилорамы до вечера. Было что-то необъяснимо притягательное, гипнотизирующее в воющем блеске пил, в шелесте приводных ремней, в слаженных, скупых и точных движениях механика, — от них нельзя было уйти, как нельзя вырваться из стремительного, уносящего тебя потока, живого и властного. Дрожь нагретого парового котла, трепет стрелки манометра, огненная пасть топки — все это не отпускало, не давало отвести взгляд; так иногда бывает во сне: тебе надо убежать от чего-нибудь страшного, а ноги не повинуются, словно приросли к земле.
И только тогда, когда Серов, посмотрев из-под ладони на уходящее за лес солнце, несколько раз ударил железным болтом о подвешенный под тент лист жести, звуки работы на вырубке внезапно и все сразу стихли, как будто провалились куда-то, и тогда стали отчетливо слышны отдельные, измученные человеческие голоса. Многие лесорубы ложились там же, где застал их этот долгожданный звон, ложились и, бессильно раскинув руки, лежали некоторое время, закрыв глаза или бессмысленно глядя в небо, полыхающее всеми красками заката. Павлику казалось: кончилось сражение людей с лесными великанами и теперь и дубы и люди лежали на земле, одинаково поверженные и безжизненные. На сеновал мальчишки забрались, как только наступила темнота. Заснуть они, конечно, не могли, лежали, касаясь друг друга плечом, и шепотом разговаривали обо всем, что приходило в голову. Приглушенные человеческие голоса, звон посуды, скрежет топора о точило, ржание лошадей и бряканье боталов — все это им было отчетливо слышно. Звуки постепенно становились глуше, затихали и замирали. Бледно-синяя ночь заглядывала в дверь сеновала, кто-то невидимый зажигал одну за другой звезды; издалека, не слышимый днем, донесся с Волги требовательный гудок парохода.
— Раньше на колокольне в Подлесном всегда летом полночь колоколом отбивали, — шепотом сказал Андрейка. — А теперь помер звонарь, вот и не звонят… Ну, пойдем поглядим…
Стараясь не шуметь, они поднялись. Андрейка ощупью нашел обмотанный тряпкой молоток, нащупал в кармане гвоздь. Они осторожно выглянули в дверь сеновала.
Всходила полная луна, огромная, красная, ни одно облачко не затеняло ее. Черные вершины деревьев подпирали снизу зеленовато-синее на востоке небо, а на западе за деревьями еще текла по краю земли огненная струйка тающей вечерней зари.
За темной шатровой крышей дома высились горы сучьев, и около потухающих и уже потухших костров темнели шалаши.
Мальчишки слезли по крутой лестнице. Ее ступеньки скрипели в ночной темноте пугающе громко. Дверь в дом была заперта — бабушка Настя, вероятно, спала. Безмолвие притаилось во всех затемненных углах, а на освещенных луной дорожках чудились чьи-то невидимые шаги.
— Спрячь молоток, — посоветовал Павлик товарищу, и тот сунул молоток за пазуху.
Осторожно, как воры, пригибаясь, боясь любой встречи, мальчишки пошли по уснувшему лагерю лесорубов.
Те, кто скорчившись, кто раскинувшись, спали в темной глубине шалашей, там, где свалили их усталость и сон, у костров, еще дымившихся и поглядывавших в ночь тускнеющими рубиновыми глазами. Многие стонали во сне, как всегда стонут после тяжелой, изнурительной физической работы. Кто-то бормотал:
— Телку-то аккурат к празднику зарежем… к покрову… Всю зиму мясо есть станем… вот-вот.
На дальнем краю лесосеки, где лежало облюбованное мальчишками дерево, людей не было, сонное бормотание и храп спящих не доносились сюда. Тишину не нарушало ничто: ни крик ночной птицы, ни голос человека, ни хруст костей падающего дерева. Все было неподвижно, и лунный свет тек неподвижными ручьями по измятой человеческими ногами траве, между могильными курганами сучьев, тек и исчезал в глубине еще не тронутого топорами леса.
— Ты карауль! — шепотом сказал Андрейка.
— Хорошо.
Согнувшись, Андрейка бесшумно скользнул к темневшему на вырубке дереву; его круглый срез светлел в траве, словно упавшая на землю, полупогасшая луна.
Павлик стоял, ждал. Мягкий стук обмотанного тряпкой молотка показался ему громким, как удары колокола, — казалось, их услышишь за несколько верст. И действительно, в ответ на этот стук тревожно залаял на пасеке Пятнаш.
— Скоро? — громким шепотом спросил Павлик.
— Гнется, собака, — донесся приглушенный ответ.
Еще несколько ударов, как удары колокола, упали в неподвижную тишину. Луна светила Павлику в спину, его темная тень, изломанная неровностями травы, лежала перед ним на. земле…
— Готово! Пошли! — шепотом сказал Андрейка.
На сеновале, прижавшись лицом к теплому плечу Андрейки, Павлик много раз спрашивал себя: а как бы отнесся ко всему этому отец, если бы узнал? Ведь ему тоже жалко лес, а он сам помогает его рубить, — значит, так надо, значит, так лучше?
И впервые за эти долгие тревожные дни Павлик почувствовал, как он стосковался без отца, как трудно ему без прикосновения отцовской ладони, без его сдержанной суровой ласки. Когда же он наконец вернется?
Уснули мальчишки только на рассвете и проснулись с первыми лучами солнца. О чем только они не переговорили в эту долгую ночь! И воспоминания, и надежды, и мечты, все самое дорогое и заветное, что было у каждого из них, все, ради чего хотелось и стоило жить, еще не осознанные, неясные стремления — все доверили они друг другу в эту первую ночь дружбы. И хотя они были очень разные, хотя и жизнь, и мечты, и надежды у них не были сходны, ничто не мешало им понимать и любить друг друга.
Синяя ночь летела над землей; текла, пересекая небо, серебряная река Млечного Пути; падали звезды. Черный силуэт пожарной вышки вонзался в зеленоватую, прозрачную твердь неба.