Ставка на доброго верхового – жеребенок будущего приплода. За те годы, пока Хараска бегает, Быгдай, должно быть, табун себе сколотил. Надо присмотреть за пылкими игроками вроде Манихая, способных в безрассудном порыве проиграть всех своих жеребят.
Кончатся скачки, и Силис с главным жрецом проведут славный обряд освобождения лошадей по старинному обычаю Кый. Отправят в исконные земли восемь кобылиц священного белого окраса с вожаком во главе.
В пределах Верхнего мира, не ведающих заката, на привольных молочных лугах пасутся громовые табуны небесных жеребцов и кобылиц. По аласам Срединной земли гуляют их братья и сестры – лошади белых, дымчатых, мышасто-серых, бурых мастей. Редко – пегие и красные, еще реже – вороные.
Что бы делали люди саха без лошадей, главного своего богатства? Они также дороги человеку, как здоровье тела, драгоценны, как зрение и слух. На конях ездят верхом и возят грузы. Жеребячье мясо – самое вкусное, из кобыльего молока готовят кумыс. Из шкур шьют постель и одежду, из волос плетут неводы, циновки и летние шапки. Из копыт нарезают пластинки для воинских доспехов.
Люди не строят лошадям крова. Небо для них должно быть открыто. Только кобыл с жеребятами и верховых коней держат вблизи от дома, летом на огороженных выгонах, зимой за открытыми плетеными изгородями. Веревка и сбруя, а тем более кнут не касаются вожака и матери-кобылицы – наместников Дэсегея на Орто. Им не ставят тавра, не стригут пышные хвосты и гривы. Не перестают люди каяться перед Дэсегеем за грех власти над свободными созданиями. Поэтому в праздник полагается отправлять к божественному прародителю табун белых лошадей в девять голов – таков древний обычай Кый. Провожатые отгоняют избранных туда, где в Великом лесу находятся ничейные пастбища, исконные места диких сородичей круглокопытных.
Завтра к ночи народ устанет славить Дэсегея, петь-танцевать хоровод осуохай. Костры высоко разгорятся для последнего праздничного события. На белую шкуру у трех коновязей усядется олонхосут, приглашенный из северного селенья, куда давно отбыл эленский сказитель. Исстари принято обмениваться исполнителями олонхо. Своего послушать всегда отыщется время, а новой весной приятно насладиться еще не слышанной песнью.
На рассвете гость перейдет в дружеский дом. Сидя на почетном месте, продолжит сказание с короткими перерывами на сон и еду. Три дня, три ночи будет петь-рассказывать о подвигах земных ботуров незапамятных колен.
Мудрое олонхо понудит людей помозговать о жизни. Не намереваются ли пагубные страсти тайком проникнуть сквозь трехслойную броню человеческих душ? Не нарушилось ли равновесие? Ведь так уж создано бытие, что Срединная земля колышется между мирами подобно тому, как люди качаются между благословением и проклятием…
В разные весны в Элен побывали многие именитые сказители обширной Земли саха. Сила корней памяти и певучего слова иных мастеров оказывалась порою настолько могучей, что олонхо длилось девять дней. Бывало, и девять раз по девять. В этот раз Силис попросил гостя спеть трехдневное сказание, не более того. Скоро начнется базар в Эрги-Эн, подготовиться надо. Вновь в бурдюках забродит кумыс. Отцы станут усмирять проказников угрозой не взять их с собою. Матери оденут дочек на выданье во все самое нарядное – вдруг да приглянется девица хорошему парню родом из дальних мест.
Ох, сколько же разномастного люда скопится на левобережье! Не меньше, чем кишащего в мелях нерестового тугуна. Приедут одуллары, луорабе, ньгамендри, тонготы, торговые люди нельгезиды с берегов священного моря Ламы. Может, и великаны-шаялы заявятся. Только и молись, чтобы торжища кончились миром и ладом, без распрей.
Едва Эрги-Эн опустеет, успевай наверстывать упущенное по хозяйству, не то увянут травы Месяца земной силы.
Так, вздыхая, размышлял старейшина Силис о прошедшем и предстоящем.
– Отец, Айана брала твой дэйбир на праздник, – съябедничал за ужином Чиргэл.
Чэбдик, сызмальства все повторяющий за братом, подтвердил:
– Да, я тоже видел.
Айана уткнулась в стол, спряталась за его краем. Поверх столешницы темнели родинка на лбу и виноватые глазенки.
– Но ведь дэйбир на месте? – улыбнулся Силис.
– Наверное, у Айаны была причина взять махалку, – заметила Эдэринка, вопросительно глядя на дочь. – А позволения спросить просто забыла.
– Я хотела… обмахивать Дьоллоха от комаров, пока он станет играть, – пискнула девочка, не сдержав всхлипа.
Близнецы покраснели от стыда за сестренку.
– Ты что, Дьоллохов хвостик? – возмутился Чиргэл.
– …хвостик? – эхом откликнулся Чэбдик.
– Сами вы хвосты друг друга, – огрызнулась Айана, не поднимая головы.
Эдэринка встала из-за стола. Есть ей вдруг расхотелось.
…В урасу вошла тишина. Тонкая ровдужная занавеска над хозяйской лежанкой посветлела от пролитого в окно света белой ночи. Обняв жену, Силис понюхал ее теплое темя, пахнущее дымом праздничных костров. Эдэринка скорбно вымолвила:
– Айана меня беспокоит.
Силис усмешливо хмыкнул.
– Неужто не видишь, что с девочкой творится?! – воскликнула Эдэринка, возмущенная его легкомыслием. – Ходит за Дьоллохом, как потерянный жеребенок!
С первого же дня летнего соседства с семейством Лахсы проницательное материнское око определило, что совсем не детская привязчивость управляет дочерью, а рано проснувшийся женский интерес. Сегодня его, кажется, углядели даже мальчишки, а Силису почему-то смешно.
– Айана часто увлекается разным, – мягко возразил он. – У девочки страстная душа. Ее приводят в восторг то лилия в пруду, то скала, то собака слепой Эмчиты. Помнишь, еще в младенчестве могла полдня разглядывать чороны на полках? Она постоянно носится с тем, что другие считают не стоящим внимания или просто не замечают. Так почему бы ей нынче не восхищаться Дьоллохом?
Обычно всегда согласные друг с другом, в этот миг супруги думали неодинаково. Эдэринка резко приподнялась на локте:
– Дьоллох – не цветок и не чорон! Вечером я едва разыскала Айану. Она спряталась в загоне для жеребят и плакала там. Не призналась, кто ее обидел. Что хорошего нашла девочка в этом взрослом парне? И ты, Силис! Ты-то что в Дьоллохе увидел? С малых весен поощряешь его, заносчивого! Поет-играет хорошо, но мало ли таких певцов, лучше его, открытее нравом и… пригожее?
– Таких – мало, – серьезно сказал Силис. – Ты видишь Дьоллоха глазами своей неприязни. Да, нрав у мальчишки не прост, но не бывают простыми те, кто носит в себе тягость джогура. А дар у него большой, настоящий. Когда-нибудь люди поймут его силу.
– И что же – Айана должна всю жизнь бегать за ним, как прислужница, обмахивая дэйбирем?!
Силис покачал головой:
– Э-э, зачем разжигать уголек, который сам вот-вот погаснет! Дьоллох напросился в провожатые табуна Дэсегея. Даже новое олонхо не захотел послушать. А ведь очень ждал. Долго не будет его. Пока паренек вернется, интерес Айаны не раз успеет перемениться. Не тревожь дочку с ее любовью, пусть сама в себе разберется.
– Какая любовь! – вскричала Эдэринка громким шепотом.
С утра крутилось вокруг да около это опасное слово в ее мыслях. Она суеверно гнала его прочь, страшась с дочкой связать. А тут Силис взял и произнес, не задумываясь.
– Какая любовь! – повторила Эдэринка смятенно. – Девочке нет и девяти полных весен!
– Будто не знаешь, что не по зрелости любовь выбирает. Пусть хоть восемь весен носит человек за спиной, хоть восемь десятков…
– А как она выбирает?
– Не спрашивай у меня, спроси у любви, – шепнул Силис, притягивая жену к себе.
Малость еще повздыхав, Эдэринка пригрелась на его широкой груди.
«Силис прав, – думала она. – Разве любовь предупреждает сердце, входя в него? Любовь не стучится в дверь, не нуждается в дозволениях…»
«Разве не любовь делает сердце счастливым?» – думал Силис и, после привычного укола счастья от близости жены, трепетал от невыносимой мысли, которой боялся больше всего на свете – потерять Эдэринку, не спать с ней, не видеть ее, не слышать, – что было бы несовместимо с жизнью.
Эдэринка уже безмятежно спала. Если бы кому-то вздумалось поинтересоваться, сколько благословенных весен ее ночная душа покоилась вот так, слева на родной груди, она бы не вспомнила. Эдэринка не смогла бы уснуть без привычной колыбельной песни, мерно и приглушенно, словно ритм маленького табыка, из ночи в ночь стучащей в ее правое ухо. Ничто не сумело бы дать и не давало успокоения накатывавшим изредка тревожным думам Эдэринки. Ничто, кроме этого невозмутимого, всепобеждающего стука.
В сердце Дьоллоха падал колючий снег. На другой день он подошел к Тусулгэ только к ночи, когда жрецы открыли березовую изгородь и выпустили жертвенных лошадей попрощаться с родным табуном.
В честь весеннего обновления старшины поставили свежеструганную коновязь на месте ветхого, покосившегося столба. Позже его отнесут в рощу и уложат в рассоху старой березы – закроют отдушину праздника.
После вчерашнего состязания Дьоллох стыдился смотреть на людей. Они, наверное, жалели его, побежденного… Но непослушные глаза скользнули по толпе, надеясь приметить высокую девушку в белом платье, с черным дэйбирем в руке.
У трех коновязей тихо заиграли кырымпы, провожающие лошадей. Ни Долгунчи, ни ее помощников не было видно. «Вот и хорошо», – подумал Дьоллох, подавив разочарование.
Сандал окропил кумысом костер:
– О вы, рожденные стоя, четвероногие дети! Мы, люди, о том не забыли, что выкормлены вместе с вами! Летите, свободные! Кы-ый!
– Кый, кый! – закричали люди, взмахивая белыми мужскими и темными женскими дэйбирями.
Троим сопровождающим накинули белые мантии, подали березовые хореи. Подвели трех оседланных коней с притороченными кумысными бурдюками и переметными сумами, набитыми провизией. Будут ехать не спеша, не нарушая независимой ходьбы благородных животных. Только отстающих кобылиц, привлеченных хвощами в падях, поторопит свист хорея, а сам хорей не коснется крупов. Проводники отведут косяк на девять ночлегов пути и останутся в девятом месте до новой луны, чтобы лошади привыкли к незнакомым пастбищам. Потом отправятся обратно.