Придерживая коня за поводья, багалык пешком уходил вниз по тропе. Он не оборачивался. Душа Нарьяны, конечно, уже улетела. А Ёлю, что осталась грозить костлявым кулаком за тремя свежими, кинутыми поперек тропы березовыми ветками, могла поймать его взгляд злобно горящим единственным оком.
Домм седьмого вечера. Желание любви
Олджуна любила вдыхать смолистый воздух еловых падей, настоянный на юной хвое, сухой дух сосновых увалов и терпкий запах лиственничных колков. Нюхом чуяла зверя, только что пробежавшего по тропе. Могла найти в долине все звериные, конские и человечьи тропы даже безлунной ночью. Спроси кто – рассказала бы, под каким камнем живет семейка ужей и в каком месте возвышается самая большая ураса муравьев. Проходя мимо истерзанной древоточцами березы, радовалась, что в пустоты больного березового тела Хозяйки Круга набили белую глину и дерево начало медленно выправляться. Олджуна заботилась о матушке Элен, и ей нравилось, что Хозяйки опекают долину. Из-за этого Олджуна простила старухам отсылку на север на давнем сходе. К счастью, родичи оказались нищими и отказались взять ее к себе. А Главная Хозяйка, больше всех вякавшая против Олджуны, вскоре уплелась по Кругу.
Все уголки лучистой живой долины были известны девушке так же, как углы в доме приемного отца. Она знала, где находится могила его жены и сына. Знала, что Хорсун часто ходит туда. Как-то раз, еще в детстве, подкараулила его там, чтобы подглядеть, что станет делать. А ничего он не делал. Сидел и сидел. О чем-то беседовал со своей Нарьяной. Скука, одним словом, хоть и секрет, ведь разговаривать с покойниками – грех.
После того Олджуна побежала очищаться к речке Бегунье. Горная речка летела по перекатному руслу, лупцуя тугими струями набыченные лбы порогов. Внизу праздновала победу и разливалась привольно. В устье вода была теплее и синяя-синяя в глубине, будто небо отсюда брало для себя краску.
Эленские речки, ручьи и озера давно познакомились с резвым телом Олджуны, и она изучила все их отмели, омуты и коряги, охотящиеся в глубине острыми сучьями на неосторожных пловцов. Молилась обо всех больших и малых водах, чтобы не обмелели, не исчезли в нынешнюю жарынь.
Вода в светлых песчаных речках отдавала чистотою и солнцем. Озерная отличалась особым вкусом и нравом. В некоторых была мягкая, нежноструйная, волосы мыть одно удовольствие – лились после этого с плеч, будто волны. В других – жестковатая и холодная, зато приятно освежала томное со сна тело. В таких утром купаться хорошо: на ласку скупые, а на дары щедрые – бодрости на весь день хватает. Иная вода сберегала брусничный вкус. Это веселый ручей, протекая вверху по молодому брусничнику, сохранял память о нем и озеру передавал. А порой от ручья веяло земляникой. Пойдешь по ручью против течения и непременно наткнешься на полянку, где сладкая ягода, заячья утеха, славно уродилась.
Никогда не купалась Олджуна лишь в мрачном Диринге. Высокие ели темно-зеленой каймой обводили его угрюмые заводи, к вечеру же и вовсе опрокидывались в них макушками вниз. Поди пойми – где сами деревья, где отражение. Осенью по утрам в этих местах светало позже всего. Ночь не спешила покинуть Диринг, скользя по нему, точно железочешуйчатая ящерица Мохолуо, которая, говорят, таится в глубине.
Чаще всего озеро хранило дремучее молчание в непорушенной или чуть рябящей глади. Но иногда ни с того ни с сего, рыча страшным донным голосом, колотилось вздыбленными гребнями в тесные берега. Словно самому небу грозило выплеснуться, окатить пеший ярус тяжкой, мерклой волной. А вода отдавала гниющей древесной прелью и неуловимо – чем-то еще, что отдаленно напоминало нутряное болотное зловоние.
С Осени Бури Олджуна избегала Диринга так же, как аласа, на котором некогда жил ее родной аймак Сытыган. Была причина тому, что она туда все-таки отправилась. Пошла разговаривать со своими покойниками. Если Хорсуну можно, то можно и ей.
Сворачивая к озеру по заросшей травою тропе, она слышала в березовой роще упреждающий посвист лесных птах. Потом птицы затихли, и взгляд уперся в недоброе лицо Диринга. Олджуна вздрогнула: почудилось, что безумное озеро разглядывает ее насмешливо и хищно. Отвела глаза, снова глянула – озеро как озеро. Просто очень темное из-за старого ельника вокруг.
Показался высокий столб с деревянными фигурками птичек и щуки на шестах. Девушка обогнула шаманский жертвенник стороной и снова содрогнулась: послышался громкий стук. Резкие звуки падали на воду, твердели и плыли по ней, будто куски нетающего льда. Край крутого, самого высокого здесь берега был размыт прошлогодним половодьем. Олджуна нечаянно столкнула висящий над обрывом куст шиповника. Куст сорвался, и кто-то возмущенно завопил внизу. Нагнувшись над кручей, она увидела двоих мальчишек. Пострелы врубились в почти отвесную стену и зачем-то копошились в ней. Один, тучный, задастый, чьи затылок и плечи обсыпали комья земли, держал в руках топор. Сердитое задранное лицо второго было тоже усеяно землей.
– Эй, что вы там делаете? – крикнула Олджуна и заметила ременную привязь, которая спускалась к мальчишкам с комля крепкой ели.
– А ты что здесь лазишь? – не замедлилось в ответ.
– Корову потеряла, – соврала она. И засмеялась: – Может, думаю, Мохолуо ее на дно утащила, так попрошу обратно вернуть!
Как бы толстый парнишка ни тщился загородить собой что-то белое и выпуклое, выступающее из стены полукругом, Олджуна поняла: это рог Водяного быка.
Водяные быки обычно дремлют в ледяных глыбах земли. Пробуждаясь, подземные чудища роют рогами русла новых рек и ямы озер. Сколько было случаев, когда разгневанные громадные твари выбирались наружу из земных толщ и забирали с собою тех, кто осмеливался потревожить их покой! Этот бык, наверное, отец самого Диринга. Солнце нынче жаркое, вот и высунулся из подтаявшей кручи. Как же мальчишки отважились?
– Ах вы, остолопы! – закричала Олджуна. – Сейчас пойду и скажу аймачным!
– Кинтей, нас накажут, – заныл толстый мальчишка.
– Пусть попробуют, – насупился второй. – Я никого не боюсь!
– Водяной бык вырвется и убьет вас, глупые!
– Не убьет, – возразил Кинтей. – Бычина совсем мертвый. Не шевельнулся, пока мы рога рубили.
– Зачем они вам?
– Скоро торжища в Эрги-Эн, – ухмыльнулся парень. – Можно поменять куски рогов на диковинные вещи у чужеземцев, не трусящих перед волшебною силой!
Бессовестный и не подумал солгать.
– Не говори никому, Олджуна, – взмолился раскрасневшийся толстяк. – Не говори, и мы про тебя не скажем!
– Вы ничего и не можете обо мне сказать, – презрительно бросила девушка и выпрямилась, отвернулась от обрыва. Надо же, удивилась с досадой, соплякам известно ее имя.
– Черная колдунья! – заорал Кинтей снизу. – Мы знаем, ты молишься тут злому духу своего дядьки Сордонга, чтобы наслать беду на Элен!
Олджуна не оглянулась. Пусть Водяной бык забирает ослушников. Двумя дурнями на земле будет меньше.
Все же подумала, что не станет болтать об их греховном промысле. Кому какое дело? Пожав плечом, побежала дальше.
Приблизившись к полузаросшей бурьяном тропе, ведущей в Сытыган, девушка остановилась. Она помнила здесь каждый камешек, и каждый камешек помнил ее ноги: когда-то по нескольку раз в день пробегала туда и обратно. Видно, для того, чтобы люди не беспокоили покой проклятого аласа, тропу для острастки присыпали поперек красной охрой.
Останки порушенной временем юрты прятались в кустах на окраине леса. На руинах сидела ворона и громко каркала. А от Сытыгана ничего не осталось. Там, где стояла землянка неудачливого старшины Никсика, над разметанными головнями взялась чахлая трава и топорщились голые прутья успевшей взрасти и высохнуть жимолости. Олджуна легла на траву и обняла обугленное бревешко – мертвый столб мертвого дома.
– Матушка Кэнгиса, твоя дочь пришла к тебе, – сказала тихо и прислушалась.
В бледных стрелках остролиста тонко стрекотали цикады, сотрясая воздух, полный дрожащего зноя.
– И к тебе я пришла, Никсик, девять весен бывший мне за отца. – Сорвав сухую былинку, Олджуна задумчиво пожевала ее. – Я знаю, ты любил меня, как никогда не любил и уже не полюбит багалык. А вот чего я не знаю – так это того, кто мой настоящий отец.
Боковым зрением она уловила чье-то движенье. В шаге от нее толстым столбиком встал суслик – луговая собачка. Зверек грыз недозрелый корешок полыни, придерживая его сноровистыми, почти человечьими пальцами. Уставившись на огромное неведомое существо, помешкал с открытым ртом, пискнул и юркнул в пыльную норку.
Ох, сколько же съела Олджуна в детстве этих жирных сусликов, сколько разорила их осенних погребков, битком набитых кореньями и семенами! Сытыганцев в Элен называли «погаными сусликоедами». Всем было известно, что даже в семье Никсика, старшого аймака, не брезгуют подобной пищей, которую в щедрый год станет есть не всякая собака.
Рот Олджуны наполнился слюной. Суслики еще не так тучны, какими будут к осени, но этот показался упитанным. Поджаренное над костром мясо вкусом ничуть не хуже заячьего, даже сочней и нежнее.
Она обломала сухие ветки жимолости и запалила костерок. Заткнув норку пучком дымной соломы, без труда нашла второй выход из земляного гнезда. Зверек выскочил опрометью, да разве уйдешь от проворной охотницы? Через несколько мгновений Олджуна уже обдирала его пушистую бурую шкурку.
Согнутый дым не поднимался высоко, горбился понизу, соединяясь со знойной пеленой. Напоминал Никсика: старшина Сытыгана вечно противоречил себе, склонялся перед всеми из непостижимой гордости – не прося помощи, а отказываясь от нее…
С поджаристой золотистой корочки капал на подбородок душистый сок. Таяло на языке светлое сальце с брюшка, хрустели на крепких зубах тонкие косточки. Олджуна умяла суслика с наслаждением. Давно не ела ничего вкуснее.
– Благодарю за подарок, матушка Кэнгиса, – вздохнула сыто.
Посидела, не думая ни о чем. Расхотелось разговаривать с покойниками. Но все же пообещала: