– Может, когда-нибудь еще приду к вам.
Возвращаясь окольной дорогой по низкой влажной пойме, где, вопреки всякому зною, поднимались мясистые мутовчатые хвощи, Олджуна увидела таящийся под кустом гриб с блестящей зеленоватой шапкой. Она забыла его название, но в памяти остался урок Эмчиты.
…Следующим летом после Осени Бури знахарка позвала детей Элен в свою маленькую юрту под левой горой за выселком кузнецов. Рассыпала на столе разные грибы из корзины. Придерживая каждый кончиками пальцев, объяснила, какими грибами люди травятся и умирают, а из-за каких могут промаяться несколько дней от колик в животе.
Олджуне интересно было смотреть, как безошибочно слепая выбирает грибы из кучки, слушать, как описывает их. Ребята понимали: старуха опасается невольного повторения того, что случилось в Сытыгане. Они, бывало, пекли в золе и ели заманчиво пахнущие грибные шапки. Некоторым очень даже нравилось, но взрослые сильно ругались, ведь грибы – не человечья пища.
Так вот этот ранний зеленоватый спорыш, допрежь своего срока вытянувшийся под тенью хвощей на длинной оборчатой ножке, был из тех, что смерти не доставляют, но надолго скручивают кишки. Рядом подрастала целая семейка… А что, если съесть гриб и припугнуть Хорсуна недугом?
Олджуна усмехнулась: ну и кому будет плохо? Ей же самой.
Невдалеке раздался грозный клекот, и девушка в ужасе бросилась под защиту высоких елей. Беркут! Он тяжело воспарил с пади. В страшных когтях-крючьях извивался и верещал заяц. Олджуна перевела дух. Такой же орел десять весен назад едва не унес в небеса маленькую сироту…
Горячий пот прокатился между холмиками грудей. Платье прилипло к спине, взмокло под мышками… Девушка яростно вскрикнула. Чтобы она, взрослая и сильная, боялась какую-то птицу, пусть даже орла?! Длинный прут лихо свистнул, срубив голову дудника.
Скорее отмыться от нечистого Диринга, от мертвого аласа и горького пота! Олджуна во весь дух помчалась к любимому устью Бегуньи.
В прошлом году речная лежка после паводка непомерно раздалась, а нынче в межень оголилась. В желтых песчаных грядах, намытых с берега Большой Реки, тонули кудрявые кусты краснотала. Осмотревшись – не видно ли орла поблизости? – Олджуна скинула платье и обувку. С ходу с шумом и брызгами бросилась в круг речного солнца – ух-х! Как хорошо, как холодно!
И долго-долго лучистые волны ласкали, оглаживали нежную девичью кожу, словно диковинной белой лодкой играли гибким телом Олджуны, которое познавало девятнадцатую весну.
Потом она растянулась на горячем песке под сквозистой тенью свесившего ветви тальника. Придержанные листьями лучи приятно касались открытого тела. Олджуна любила свое красивое тело. Ловкие кости лежали в нем выверенно и удобно, упругая плоть облекала их гладко, как ласково вымятая глина. Девушка лежала, с удовольствием пошевеливая кончиками согревающихся пальцев, слушая жужжащую песнь шмеля и шепот волн под ногами. Ей было хорошо и одиноко. Она ощущала себя землею долины, темным плодородным дерном, желтым речным песком и веселыми камешками. Широкие и узкие тропы текли по ней бегучими венами. Продолговатые озера-глаза отражали дно неба. Элен создала ее, и Олджуна намеревалась прожить здесь длинную жизнь. Длинную и счастливую…
Однако со счастьем пока ничего не получалось.
Вначале она наслаждалась жизнью рядом с Хорсуном. Скоро ее перестали называть дочерью Никсика и Кэнгисы. Говорили как о приемной дочери багалыка или, чуть хуже, воспитаннице. Либо, еще хуже, вскормыше… Пусть так! Но на нее падал отблеск уважаемого и любимого многими человека. Она насквозь видела тех, кто искренне почитал Хорсуна, и тех, кто угодничал из выгоды или опаски. Знала наперечет всех, кто был ему симпатичен и кого он недолюбливал. Знала и то, что обязана багалыку, кроме пристанища, добрым отношением людей. Будь она ему никем, еще неизвестно, как бы с ней обходились.
Доколе продолжалось детство, Олджуна вела себя, как привыкла, живя в Сытыгане. Противные женщины заставы ябедничали Хорсуну, что его приемная дочь обижает младших и выбирает рыбу из соседских сетей.
Он всегда заступался. Сперва Олджуне это нравилось. Потом она заподозрила: багалык защищает ее не потому, что любит, а потому, что великодушен к неродному ребенку. Чужой девочке, сироте. Она вознамерилась проверить это и забралась в заповедные горы жрецов, куда бегала однажды в год Осени Бури, чтобы вызвать лекарей к умирающим родичам.
Увидев лестницу на Каменном Пальце, Олджуна пришла в восторг и немедленно полезла вверх, но не одолела и пяти ступеней, как ее поймал главный жрец.
Взбешенный Сандал приволок девочку в заставу за ухо и, забыв поприветствовать багалыка, сразу принялся кричать и ругаться странными словами. В другое время Олджуна постаралась бы вникнуть, почему совсем не бранные слова кажутся худшими, чем охальные. Однако ухо горело огнем и сердце жгла ненависть к гадкому старику – он всю дорогу подгонял ее болючими тычками в плечо.
Хорсун выслушал вопли Сандала внимательно и ничего не ответил. Глянув в глаза багалыку, Олджуна вздрогнула: никогда не замечала она у него такого страшного взора. Ни за какие посулы не пожелала бы оказаться на месте жреца, которого будто ледяною водой окатили.
Сандал вздернулся и, замерев на мгновенье, засуетился. Отпустил наконец из пальцев ее несчастное ухо. Развернулся резко, бормоча что-то себе под нос, и ушел по тропинке на свою дражайшую гору.
Олджуна думала, что ей сильно достанется. С жгучим нетерпением ждала, по крайней мере, оплеухи или затрещины. Зажмурилась и стиснула зубы, чтобы не видеть злого лица Хорсуна с побелевшей на щеке молнией, не ранить его душу случайной немой мольбой. Пусть вдарит как следует – она заслужила…
Но багалык пальцем не коснулся. Просто сказал устало:
– Обещай больше не лазить на гору жрецов.
И Олджуна обещала, так и не открыв глаз… Зачем было их открывать? Она без того знала, что Хорсун взял себя в руки и лицо его, как всегда, бесстрастно.
Не ходить на гору жрецов? Еще чего! Олджуна назло старикашке Сандалу стала заглядывать во все запрещенные места. Не раз побывала в маленьком горном селенье в отсутствие его долгополых обитателей. Правда, уже не пыталась взобраться на высоченный утес. Больно надо! Пусть Сандал засунет себе свой разлюбезный Каменный Палец куда угодно!
Но хладнокровию багалыка девочка измыслила еще одну проверку: залезла на сторожевую вежу. Оттуда ее пинками прогнал разгневанный дежурный воин, а другой притащил упирающуюся своевольницу к багалыку. Хорсун и тогда не ударил Олджуну, хотя она, подставляя щеку, мысленно заклинала: «Бей же, отец!» Пусть бы он избил ее в кровь, отколошматил до полусмерти, но не был так оскорбительно, так язвяще равнодушен!
Хорсун вздохнул:
– Обещай больше не лазить.
Будто не было других слов. И она опять обещала.
Олджуне начало надоедать незаслуженно уважительное обращение к ней некоторых жителей Элен. Хотелось грубо крикнуть им: «Пресмыкайтесь перед багалыком, а меня не трогают ваши лживые слова и улыбки!» Однако терпела. Да и какой у нее был выбор? Не на север же подаваться к нищим теткам, которые и глянуть на нее не захотели. Олджуна страстно продолжала желать родительской любви.
Она вздумала вызвать отцовское возмущение Хорсуна, приставая к ботурам. Выбрала молоденького, недавно посвященного воина, и принялась заигрывать с ним. Ей ли не ведать, какими ухищрениями вызывается в мужчинах любовная слабость! Внимательная девчонка давно изучила лукавые повадки женщин, стремящихся заполучить глупых мужиков к себе в постель. Не собиралась, конечно, заходить так далеко. Чаяла только, что Хорсун приметит распутство и хорошенько накажет, как сделал бы на его месте любой настоящий отец. Узрев багалыка издали, близко-близко становилась к юному ботуру, обмирающему от доступности девичьего тела и потому слепому ко всему вокруг. Но и Хорсун почему-то не видел преступную парочку за тощей изгородью. Словно несколько жердей были плотным частоколом, который застил его внезапно отказавшее зрение.
А воин, олух этакий, словил Олджуну темным вечером и, дыша плотоядным зверем, притиснул к изгороди так, что затрещали ребра. Она рванулась в железных тисках – куда там, дурак едва запястья ей не вывернул. Отпустил, опомнившись, лишь когда заревела в голос.
Жалуясь багалыку, девочка в который раз со сладкою болью в груди ждала взбучки. Прямо-таки млела от ожидания… И снова напрасно! Хорсун в ярости скрипнул зубами, но ни слова не сказал и сразу помчался в Двенадцатистолбовую. Взбучку Олджуна наворожила не себе, а тому бедолаге ботуру. Молодец после того, усмотрев где-нибудь «пострадавшую», мало в землю головой не зарывался. А к виновнице с сокровенными бабьими разговорами подступила Модун. Досадуя, Олджуна покорно дала воительнице высказаться, поиграть в дочки-матери. Модун молвила напрямик: пора тебе, девка, замуж, ведь уже пятнадцать весен миновало с прихода на Орто. Олджуна чуть не доложила, что ей всего-то тринадцать исполнится через полтора лунных осуохая, и вовремя придержала норовистый язык. Сама когда-то на сходе лишние весны себе прибавила.
Она решила стать неузнаваемо кроткой и добродетельной, скрепиться до скучливого послушания. Может, тогда багалык перестанет считать ее никчемной оторвой и полюбит, как настоящую дочь? Она чистила и латала одежду Хорсуна, следила за обувью, заботилась как могла, стараясь упредить каждое его желание. Наловчилась вставать утром с восходящей звездой Чолбоной и готовила что-нибудь вкусненькое. Вечером держала горячим ужин…
Хорсун не видел ее прилежания и принимал все как должное. Олджуна поняла: если б она не ударяла и пальцем о палец, он бы и это принял. Не порицая, делал бы домашнюю работу сам. Багалык исправно выполнял обязанность, навязанную сходом, – платил честный долг за смерть дядьки Сордонга. Жалость была самым большим чувством, которое он мог питать к никому не нужной сироте.
Олджуна всегда ненавидела жалость! Ее маленькая душа желала не снисходительного поглаживания по голове, как, например, гладил ее отрядник Быгдай, не кратких скупых объятий, подхлестнутых милостыней мимолетного женского сочувствия, как обнимала Модун. Душа жаждала подлинной любви. А Хорсуну – видела девочка – паче всего мечталось остаться одному, чтобы беспрепятственно предаться воспоминаниям, что крепкими занозами вонзились в душу. До Олджуны ли ему было! Настырные корни памяти о давно истекшем горе продолжали разрастаться в его раненом сердце и не давали ни спать, ни жить спокойно.