– Грех-грех, – хехекнул перекупщик, согласно кивая. – Не волнуйся, почтенный, я пошутил…
К вечеру народ завел хороводы на срединной поляне. Сначала все танцевали осуохай, затем кочевники в кои-то веки объединились ради веселой родовой пляски. Скромный числом мужской круг расширился, принял в себя жен и девиц. Запевкам вторили с ленцою, обороты делали плавные, степенные… И вдруг ка-ак подпрыгнули да ка-ак понеслись! Зайцами поскакали, Бешеной Погремушкой зареготали-заахали! Завертелись так стремительно, что ног не видно стало, будто не на земле плясали, а на воздушной подушке. Казалось, еще чуть – и кто-нибудь, вылетев из хоровода, унесется в небо, запущенный раскрученной пращой… Ах, какой же пылкий и быстрый этот лесной танец, зажигающий кровь!
Позже, когда Эрги-Эн потонул в густых клубах дымокуров, заиграли шумящие-поющие снасти и звонкоголосые хомусы. А немного погодя люди запели. Не был бы торговый праздник праздником, не звучи на нем песня!
Кто был тот певец безвестный, что во дни первотворенья звук волшебный, дух небесный вдохновил на песнопенья? Кто же голосом над чащей, словно птица, взмыл впервые – человек, ручей журчащий или горы грозовые? Невзначай запел, с охотой, вторя ли ветрам от скуки, или ведал этот кто-то, как слова сплести и звуки? Пел ли в счастье, не умея выразить его иначе, или, скорбь излить не смея, песней скрыл порывы плача? Или, сколько сердцу было радости дано невнятной, веры, трепета и пыла, и любви невероятной, горло враз перехлестнуло и, наверное, на месте душу в клочья бы рвануло, не взлети все это песней?!
Прекрасным певцом оказался один старый кузнец орхо. Он приступил к песне негромко, как бы издалека, смущаясь, но кипучий гомон внезапно прекратился. Весь берег утих и прислушался. А голос становился шире и выше, песня влекла к себе и в то же время парила вверху, обнимая невесомыми крыльями горы и аласы, Большую Реку и Великий лес.
Там, где моря Ламы дуга,
где, стекая с восточных гор,
семь потоков, семь бурных рек
сливаются в реку одну,
там, приметный издалека,
город хана Билгэ́ стоит,
и сияет, как солнца луч,
золотого шатра венец…
Орхо помоложе слушали с таким вниманием, будто не знали этой песни. Горделиво поводили плечами: сущая правда – есть видный с дальних дорог город с золотым шатром! Истинную историю поет-рассказывает товарищ. Хмурые лица кузнецов прояснились от песенного солнца. Заулыбались, и всем в ночи стало светло.
Переводил сам главный жрец. Хорошо переводил, и слова были пригожие.
Атын больше всего жалел, что песню не слышит Дьоллох. И что дернуло брата напроситься в долгое сопровождение белых жертвенных лошадей обряда Кый? Он тоже мог бы явить здесь свое умение петь песни, от которых душа обмирает!
Пока Атын думал о Дьоллохе, в песне уже говорилось о храбром сыне знаменитого хана. Когда-то Билгэ обещал отдать сына в жертву властителю Ламы железочешуйчатому змею, но не выполнил клятву.
Однажды у моря ходил
сын хана с невестой своей,
и дева увидела вдруг
свет, идущий из глубины, –
то камень сверкал огневой,
о коем не ведал никто,
и знал только горный орел
его ослепительный блеск.
Возжелала невеста тут
самоцвета в кольцо себе
и дала жениху наказ
камень этот достать со дна.
Деве милой не рассказал
ханский сын о клятве Билгэ,
немедля взошел на скалу
и в пучину Ламы нырнул…
Закрутился над морем смерч,
хохот грянул, как адский гром,
показался из волн морских
железочешуйчатый змей!
Слушатели сокрушенно вздохнули. Атын в самом начале понял: заберет дух вод обещанную жертву!
Все блестит, словно солнца луч,
венец золотого шатра,
в нем живет одинокий хан
без солнца в разбитой душе.
А на дне все так же горит
самоцвет манящим огнем,
и лишь горный знает орел
тайну Ламы и волн морских:
в них, прозрачных, как слезы дев,
отражается камень тот,
а лежит он в гнезде орла
на выступе голой скалы!
Последний звук улетел в небо, а люди сидели молча, боясь спугнуть живую душу песни. Потом, шепчась, столпились у бронзовых отражателей. Не одну блескучую вещицу сбыли мастера за темный с золотом соболий мех. Самый большой круглый «щит» унес с собой молодой тонгот. За ним, спотыкаясь, плелся старик с сонным лицом, видно, пораженный какой-то мозговой болезнью.
Атын слышал, что если недужный человек просидит день-два перед глядельцем, можно надеяться на полное исцеление. Рано или поздно любопытный дух хвори приклеивается к отражению. Тогда не зевай – ставь «зараженную» штуковину передом к стене, крепко ремнями обтягивай, чтобы дух не сбежал. Закрытым несут кузнецам на переплавку глядельце с пойманной болезнью. А она бесится, выдирается, выкручивается из ремней. Да не получается отлипнуть, пока кто-нибудь на нее не посмотрит… Беда кому-то хоть мельком глянуть! Выпрыгнет, вцепится и не отпустит. А как поставит кузнец отражатель перед горном, священный огонь спалит подхваченную железом скверну.
После чужеземного певца пела, подыгрывая себе на хомусе, Долгунча. И тут уж пришел черед кузнецов орхо утирать слезы. Не зря толкуют в присловьях сказаний: чтобы красивую песнь послушать, не жаль отдать яловую кобылицу. Или целый табун – за то, чтобы певец не пел никогда, не вынимал вживую сердце и печень!
Но отдай и табун, этого «никогда» не случится. Не во власти над собою дивные певцы, подобные кузнецу орхо и Долгунче. Не могут они не петь, как шаман не может не камлать, хотя платит за свой дар здоровьем. А истинный певец платит за джогур счастьем. Песни его тревожат сущее в мирах и беспокоят духов. Не любят духи, когда их трогают. В отместку способны сильно навредить человеку, даже голос отнять.
Однако свою самую главную песню певец не споет ни за первостатейного скакуна, ни за отборный табун. Никогда!
Было в старину, что два друга уломали великого певца спеть лучшую песню. Он согласился, а после повесился с горя, потому что один его друг, не сумев выдержать невыносимой красоты песни, умер от разрыва сердца, а у другого помутился рассудок.
Трудно вытерпеть бессонные ночи Эрги-Эн без песен и разговоров! Особенно интересны были истории нельгезидов. Кому-кому, а уж им-то, поднаторелым торговцам, довелось бывать там, где в небе темно от туч перелетных птиц, а рыба кишит в реках и выпрыгивает на берег, так ей тесно.
– Узнай, говорят, не знающий, представь, не представляющий! – начал нельгезидский старшой. – Путешествие в Кытат много весен моих унесло, тяжкий был путь. Спустившись с Небесных гор, видели мы удивительные деревья. Листья у них такие большие, что каждым можно от дождя прикрыться. Вместо плодов на вершинах растут волосатые человеческие головы – слепые, глухие, лишенные всех отверстий. Местные жители сбивают те головы палками, просверливают дыры в затылках и пьют их прозрачную кровь.
– Не может быть! – ахали люди, но товарищи подтвердили слова старшого, и одна старушка, отбежав в кусты, долго плевалась, не в силах превозмочь ужаса и омерзения.
Нельгезид важно продолжал:
– На земле столько же чудес, сколько в вашем крае озер. Видели мы птиц, чье оперенье сверкает, как драгоценные камни. А каждое хвостовое перо – опахало, а на каждом опахале открыто по огромному недреманному глазу.
Люди опять усомнились, и менялы вновь дружно удостоверили:
– Подлинно так! Истину бает!
– Странные дела творятся в Кытате, – рассказывал дальше торговец. – Вам, конечно, известно: вещи, наложниц и коней люди в других странах оценивают золотом и серебром. Для удобства обмена то и другое отливают в печатных кругляшках разного толка и веса. А в Кытате вещи, рабов и даже ночь с женщиной можно купить за листы из прессованных зерен риса – тамошней еды-растения.
– Значит, листы эти столь вкусны, что имеют такую ценность?
– Нет, их не едят.
– Большие они?
– Размером с ладонь, не толще древесных листьев и не намного прочнее.
– Чем же они хороши?
– На вид ничем. Разве что клеймами. Эти-то клейма и обладают над людьми волшебной властью.
– Все, непостижимое разумом, происходит от волшебства, – вздохнул кто-то.
– Мудрец из Небесных гор говорил о волшебном камне, упавшем с далекой звезды, – вспомнил нельгезид. – Жрецы поместили камень в особую башню и теперь стерегут, ибо он – посланец иного мира. В какое-то время небесный вестник выпускает невидимые лучи. Они проникают не только в любой край-конец Срединной, но и во вчера, нынче и завтра, возвещая великие события на Земле. Мудрец сказал, будто камень из башни – самый крупный обломок еще большего камня, а мелкие его осколки рассеялись по всему белому свету. Люди находят их в местах, где тонки грани между мирами.
– Ох, сколько же необъяснимого случается в разных пределах Орто! – воскликнул один из эленских старшин. – Только здесь, где даже время мерзнет зимою и сжимается так, что на лето остается совсем мало дней, нет ничего диковинного.
Нельгезид засмеялся:
– Когда в других краях будем рассказывать о здешних землях, люди тоже станут удивляться!
– Что странного обнаружил ты в Великом лесу?
Торговец помедлил, и лицо его стало серьезным.
– В прошлый раз мы прибыли в Эрги-Эн сухопутной дорогой. Довелось проезжать у некой долины подле завалов древнего леса. Встреченные кочевники назвали страшное имя места – Долина Смерти. Сказали, в середине ее, в ярусах извилистых подземных пещер, сокрыт медный котел размером со среднюю гору. Он излучает пагубное тепло – смертоносный пар, курящийся от темного дыхания бесов. Большая часть того котла находится в недрах. Сверху выступает кромка стены высотою с двух всадников. От нее исходит гул, который раздается не в воздухе, а прямо в головах. Мы, хотя великанской посудины не видели – котел находился от нас примерно в ночлеге пути, – этот гул почувствовали. Пока караван шел мимо, олени беспокоились и людей тяготила душевная боль. В кромке якобы есть воротца, распахнутые настежь. В них видна поляна с цветами, чьи стебли толсты, как стволы. Рассказывают, что находились любопытные, заходившие в воротца. Смельчаки спускались внутрь в подземные палаты. Позже все эти люди умерли в непереносимых страданиях. В палатах там будто бы горит холодный огонь, тронь его – и пристынешь пальцами, точно ко льду. Караулят ледяное пламя железные великаны с глазами на лице и теле. Одно старинное тонготское сказание вещает о том, что некогда котел сам собой вылезал из земли. Отряхивался и с ужасным шумом и ревом полз по лесам гигантской железной змеею.