Кошель с Идущим впереди прижался к горячему камню.
– Помоги, брат!
Вспомнилось, как чужеземец с белыми глазами винил в людоедстве. Белоглазый был прав. Атын, как хищный беркут, съел свежую печень брата… его плоть и Сюр, и все еще смеет просить о чем-то для себя!
Скользкие от пота руки затрясло сильнее, но тут посчастливилось нащупать ногой прочный выступ. За ним темнело довольно просторное углубление, усыпанное птичьим пометом. Если добраться до этой выемки, можно лечь в нее боком. Не двойник ли помог?
Пристроившись, Атын наконец-то отдышался и обтер лицо. В глазах посветлело. Скосил их книзу – Илинэ стоит со сложенными в мольбе ладонями. Крикнула что-то, не расслышал из-за грохочущей в ушах крови… Двигаться не хотелось. Лежать бы так и лежать. Пришла трусливая мысль: сестра сбегает за взрослыми и кто-нибудь снимет его отсюда. А то ведь самому не слезть.
Нет, надо ползти вперед. То есть вверх. Другого пути нет. А там, на вершине, они с Болотом что-нибудь придумают.
Руки немного отдохнули. Гудят в запястьях, но почти уже не дрожат. До края спасительной расщелины с вздыбленными корнями осталось немного. Атын рассчитал путь: ступить на узкую пластину, потом в выбоину, втиснуться в продольную скважину-ветреницу, и рукой подать до корней. Только бы не сорваться, а главное – заставить себя выбраться из выемки и продвигаться дальше, назло усталости. Вопреки ручьям пота, что щиплют и ослепляют глаза.
Изловчился подняться. Нога встала на каленую солнцем пластину. Каждое движение – новая саднящая боль в ободранных ногтях и ладонях. И новая радость: шаг жизни. Трудно шагать живому в небо.
У скважины оказались режущие кромки. Кожа на боках засаднила, но удалось впихнуться – будто законопатил собою дыру. Выглянул осторожно. Совсем рядом кривилась на смещенной плите сосна. Были видны расколотый ствол, обугленные ветки и черная хвоя в том месте, куда ударила молния. В расщепе плотная древесина, высушенная неимоверным жаром, блестела, как старая изжелтевшая кость, а обе косматые маковки продолжали неистово зеленеть поверх обгорелых ветвей.
Трудолюбивые корни год за годом перемалывали каменистую почву, разбивая слои камня. Дерево, выросшее здесь, любило свой утес и любило жизнь. Держалось, обхватив волосатыми корнями скалистую глыбу с жалким клочком дерна. Потому сосна и не рухнула, когда молния ее убивала, что изо всех сил вцепилась в матушку-землю. Выворотила вместе с дерном каменную плиту величиною со стол.
Атын схватился за нижний клок живых и удивительно крепких корней, подтянулся к расщелине. Влез в нее, и вовремя. Носом хлынула кровь, колени заходили ходуном.
– Держись! – крикнул Болот сверху. – Ногами о скалу упирайся. Сейчас тебя вытащу!
За накренившейся плитой Болота не было видно. Сбоку начала спускаться толстая сосновая лапа. Атын промокнул нос подолом, потянулся к ветви… И тут послышался шум крыльев!
Мальчик вжал голову в плечи. Сейчас разъяренная орлица клюнет в затылок! Не успела – скользнул в гущу корней, усыпался сухою землей. Может, не достанет… Пот мгновенно охладился, знобкими змейками пополз по лопаткам, вспучив мурашками кожу. Одно хорошо: кровь в носу замедлилась, будто свернулась от страха. Покапала и перестала течь. Атын поморгал пыльными ресницами, удивился – мелькнувшее крыло было совершенно черным. Погодя, подумал: если смотреть против солнца, и светлое покажется темным.
Мощная ветвь раскачивалась, защищая от нападения. Наверное, Болот нарочно ее ворочал, чтобы орлица не могла подлететь. Снова близко метнулось черное крыло. Птица вдруг едва ли не в ухо каркнула: «Каг-р, кар-ра, кар-р!»
Ох, да это ж ворона! Противница орлов, охотница за мертвечиной! Что почуяла, мерзкая?
Кинутый в падальщицу ком земли попал ей в хвост. Ворона отлетела, суматошно кружась. Но было уже не до нее: ноги не удержали движения, предательски подогнулись и потеряли опору. Мальчик невольно ухватился за ветвь… и вынесся в воздух! Повис над расщелиной на сосновой лапине, мотаясь и в кровь расшибая о камень локти и колени.
– Держись! – отчаянно прокричал Болот.
Ветвь затрещала. Наверное, перетерлась на изломе плиты…
– Ногами в скалу упирайся! – надсаживался Болот, да разве поможешь криком? Ветвь не вытерпела усилия, обломилась с треском… Атын полетел вниз, осыпаемый градом мелкого сыпуна.
…Вокруг возвышались стены из плетеных сучьев. Ослепительный луч сверкнул рядом. Атын поднял дрожащую руку, подвинул к лучу. Тот оказался твердым и едва поместился в ладонь. Откуда-то всплыл далекий певучий голос: «…все так же горит самоцвет влекущим огнем, и лишь горный знает орел…» Мальчик прижал твердый луч к груди и погрузился в темень.
Домм шестого вечера. Трижды сгинешь и трижды воскреснешь
Зачем он забрался в погреб? Сам не помнил. Надумал, спасаясь от жары, посидеть на ступеньке в прохладном притворе и нечаянно задремал? А когда проснулся, не смог открыть дверь. Ее приперли палкой снаружи.
Атын покричал немного. Человеческий голос под землею звучал глухо и страшно. Никто не откликнулся. Илинэ, наверное, куда-то убежала, а матушка Лахса думает, что он с сестрой. Придется ждать вечерней дойки, когда в погреб принесут свежее молоко.
Глаза не видели в темноте. Да и на что смотреть? Атын прекрасно знал, что на полках стоят берестяные ведра с молоком, бадьи с таром и горшок со сливками. За второй дверью на мерзлом глиняном полу лежит завернутый в бересту кусок конского мяса. Больше здесь ничего не было, кроме мглы, холода и страха. И еще – одиночества.
– Я не одинок, – прошептал мальчик трясущимися губами. – Со мною ты, Идущий впереди. Брат мой.
Перед глазами, словно следы огненных пальцев, плыли красные круги. Сдвинув колени, Атын пригнул голову, чтобы как можно дольше сохранить тепло. Обеими ладонями крест-накрест прикрыл близнеца.
…Неприятности начались с пряморогого лося, нарисованного на валуне. Дьоллох тогда велел стереть рисунок. Атын повиновался и решил никогда больше не изображать существ, имеющих души. Но потом увидел краски в пещере Скалы Удаганки и не сумел перебороть искушения. Краски, он сразу понял, оставила Илинэ. Белая кобылица из ее сна получилась как живая… Не навлек ли Атын строптивостью немилость богов?
Становилось все холоднее. Зябкая стынь медленно текла от кончиков пальцев ног вверх, в колени и живот. Только хотел Атын хорошенько размяться, как вдруг почудилось, что кошель под ладонями шевелится. Вскрикнув, мальчик в ужасе откинул руки с груди. Скользкий холодок пробежал по телу лягушачьими лапками, промозглой стужей просквозил к ногам. До изощренного боязнью слуха донеслись тихий оклик и звенящий смех. Кто-то позвал по имени. Странные звуки шли из-за двери в погреб, где никого не было. Не мог же говорить и смеяться кусок мяса, завернутый в бересту!
Сбрасывая слуховую блажь, Атын помотал головой. Прислушался: все было тихо. Крепко потер виски пальцами. Что с ним такое? Будто корова лягнула копытом по лбу!
Однако это была не блажь.
– Атын, – повторил шаловливый голос из глубины погреба. – Аты-ын!
Мальчик не решился дотронуться до кошеля, догадываясь, что в нем пусто. А голос звал…
Сердясь на себя, Атын вдохнул в грудь побольше воздуха, встал и толкнул внутреннюю дверь.
В прошитом инеем углу лежал пристывший к полу берестяной сверток с конским мясом. Больше ничего и никого. Мальчик ткнул сверток ногой и вдруг сообразил, что тьма отступила. В застоялом, пахнущем сырой глиной воздухе сквозил слабый серебристый свет. Атын с силой ущипнул себя за руку и не почувствовал боли. Тело теперь не ощущало и холода.
Сон, морок? Или… смерть?
– Где ты? – С вспыхнувшей радостью Атын отметил, что голос его ровен и невозмутим.
– Вот он – я! – весело ответил тот, кто выступил из-за откинутой двери.
Этот мальчик походил бы на Атына как вторая капля воды, если б не был таким белесым и прозрачным, словно его соткали из паутины и влажного пуха подземного грибка. В руке он держал светящийся камень, от которого, оказывается, и шел серебристый свет.
– Кто ты?
– Кто я?
– Не знаю…
– Знаешь!
– Значит, ты такой же, как я?
– Значит, ты – такой же, как я! – возразил призрак, смеясь.
Голоса у обоих были совершенно одинаковыми. Слушай их кто-нибудь со стороны, решил бы, что Атын спрашивает самого себя и самому же себе отвечает.
Внезапно покрытый инеем угол задвигался. Мерзлый дерн вспучился и начал разваливаться. Отдельные комья земли один за другим превращались в черных мохнатых зверьков со сверкающими багровыми глазками и длинными крысиными мордочками. Надо лбами у них торчали острые, загнутые, как у коров, рожки. Выпуская из красноватых ноздрей облачка морозного пара, зверьки набычились и ощерили на Атына полные игольчатых зубов пасти, но с шумом и писком поскакали не к нему, а к соседней стене. Они лезли на стену, цеплялись за неровности когтистыми лапками, ползли, барахтались и топтались друг у друга на головах. Оскальзывались, яростно визжа, и, вгрызаясь в глинистый дерн, пропадали в нем. А трещина раздвигалась шире и шире. Все новые комья оборачивались злобными грызунами и бежали к другим стенам, чтобы стать отвесной землей.
Зверьки спрыгивали и разбегались в стороны до тех пор, пока в углу не открылся проем. В него можно было свободно пройти.
– Пойдем, – сказал двойник. Призрачная ладонь обхватила руку Атына. Ему показалось, будто запястье окатила струя холодного воздуха.
– Куда?
Близнец тихо засмеялся:
– Куда-то.
И пошел впереди.
Было непонятно, то ли они вошли, то ли вышли. Озираясь во вновь павшей темноте, Атын разглядел в хмуром небе обкусанную кем-то луну.
– До встречи! – прозвучал насмешливый голос – его собственный голос. Столкнутый порывом холодного ветра, больно ударяясь о невидимые камни, Атын полетел с невидимой кручи…
Во сне, а тем более в смерти, не умирают.
Мальчик опамятовался и вспомнил странный сон. Думал, что снова проснулся в погребе, но, подняв голову, увидел то же ущербное светило. Что-то здесь было неправильно.