Всю ночь душа блуждала в страшных снах. А лишь взошла Чолбона в юном блеске, сменил ночную темень новый страх – лес дрогнул в диком грохоте и треске. Как будто великан махал пращой и, безрассудной похваляясь силой, крушил деревья да ревел еще так жутко, что в груди сердечко стыло! Утесы тряс громоподобный звук, и с дробным шумом кедровых орехов сыпун и камни падали вокруг из горсти потревоженного эха.
Ох, как взглянуть хотелось: он каков – гигант, играючи валящий древа? И вот двух насмерть бьющихся быков сквозь брешь в густых ветвях узрела дева… Неужто морок с явью довелось, вдруг перепутав, поменять местами?! Был зверь один – железорогий лось, второй – пороз с туманными рогами!
Клубится пар, с дымящихся боков летят лохмотьями наплывы пены, и змеями на шеях у быков переплелись раздувшиеся вены. С гор щебня мчится жалящий ручей, сечет хребтины, шкуры прожигая, но боли от подобных мелочей не чувствуют два бешеных бугая! Дерн до колен пораненных изрыт, кругом валы истоптанных деревьев, взлетает высоко из-под копыт корней и моха смолотое вервье. Неотвратимо настигает смерть мышиный выводок в гнезде разбитом, и, колотясь о каменную твердь, как в бубен, бьют могучие копыта!..
За сшибкой взбеленившихся быков следила вся смятенная округа. Рой молний высекался из рогов, когда они дубасили друг друга. За лосем верх – Великий лес поет песнь щебета и шелеста герою. Одолевает бык – пурга метет, тайгу заносит снежною горою!
В миг судьбоносный лосю удалось приблизить долгой битвы завершенье, пырнул железными рогами лось бок бычий в непредвиденном движенье! Взор помутневший вскинув на врага, взревел бычина в зыбком развороте, шатнулся… и огромные рога в грудь лося устремились на излете!..
Гул прокатился в ярусах небес, рябины рыжей гроздья застучали, и ветром затрубил Великий лес песнь яростную скорби и печали. Над местом боя взвился черный смерч, в нем жутких бесов показались рожи. Один держал рыдающую речь, и все другие причитали тоже. Потом, большую растянувши сеть, с ячей роняя скользкий ил и тину, втянули в смоляную круговерть свою подраненную в бок скотину… Страшенные какие, ой да ой! В боязни девица закрыла очи да так и обмерла, покуда вой не отдалился в воздухе и почве.
К полудню лес издал прощальный стон. Жизнь продолжалась вечная, простая… Тут дева – к лосю, глядь – а дышит он, обломок ледяной в груди растаял! К убежищу, к приветливой сосне она едва приволокла зверюгу… И словно в странном, небывалом сне жизнь побежала новая по Кругу.
К заботе попривык суровый лось. Шло время по житейскому излому, и крепко сердце девы прижилось к бесхитростному бытию лесному. А дальше исподволь случилась в ней без ведома и спроса перемена: ногами стали руки по длине, сравнялись все четыре постепенно. Как будто некий превращал злодей ее в лосиху, следуя примете, не зря бытующую у людей: «С кем ты живешь – обличье явит в свете». Под сенью красноталовых кустов бродя по озерцам под птичьи песни, вечерними бутонами цветов она со зверем лакомилась вместе. Ночами в скалах с девою Луной водила хороводы бесконечно, носилась вслед за стайкой озорной дневных мгновений – мотыльков беспечных…
Когда лосиха, теша тонкий нюх, губами к шее друга прикасалась и в ноздри бил солоноватый дух, она себе счастливою казалась. Но в миг явленья праздничной весны на три печальных дня, три очень длинных, переносились вдруг лесные сны в стихию человечьей половины. Вновь превращалась в девицу тогда лосиха, над Рекою Жизни стоя. Печалилась, что вдаль несет вода неумолимо время золотое, и горевала о своей судьбе, которую сгубила злая дрема, с уныньем вспоминая о себе – о той, ушедшей некогда из дома. И виделось ей прежнее бытье, очаг горячий, ныне бесполезный… А где слезинки падали ее, там становился дерн рудой железной.
Однажды, сидя у реки, она с тоской разглядывала отраженье. Измаяла невнятная вина ее от нового преображенья. Тут девицу охотник усмотрел, коня оставил и, дивясь немало, в кустах подкрался ближе, да задел предательскую ветку краснотала. Красавица слетела с места вмиг и понеслась, скача легко и длинно. Едва беглянку резвую настиг изрядно запыхавшийся мужчина. А развернув, глаза не в силах был охотник отвести, завороженный. Такую бы не сразу он забыл… Такую мог бы он позвать и в жены! В аймаках девиц было, как сенца, в округе знал он все девичьи лица, но не встречал пригожее лица, очей нежнее в колдовских ресницах… Другие не нужны ему вовек, а лишь она одна! Спросил негромко: «Ты дух таежный или человек?!» – и на колени пал пред незнакомкой.
Насилу девица произнесла: «Я – человек, – от леса отрекаясь. Двумя словами в жертву принесла все, чем жила досель, дрожа и каясь…»
Вначале робко сторонилась всех пугливая красавица дикарка. Язык ее был скуден, странен смех, у очага ей было слишком жарко. Но после притерпелась, обжилась, зверей добытых молча свежевала. Через охотничью, рыбачью снасть, держась запрета, не переступала. Когда же, напрягая чуткий нюх, губами к шее мужа прикасалась и в ноздри бил солоноватый дух, она себе счастливою казалась… Однако новой солнечной весной опять вернулось к ней обличье зверя. Что делать – взял супруг оброт двойной и все глядел, глазам своим не веря. Потом жену он крепко привязал в жилье к столбу у левой половины и на коне немедля ускакал в лес на три дня, три длинных, очень длинных…
О, как лосиха плакала тогда, на привязи суровой смирно стоя! Печалилась, что вдаль несут года неумолимо время золотое, и горевала о своей судьбе, погубленной коварным звероловом, с уныньем вспоминая о себе – той, что жила в родном лесу сосновом. И виделось ей прежнее бытье мгновеньем мотылька – так ярко, близко… А где слезинки падали ее, пол трескался, как глиняная миска.
У молодых родился вскоре сын. Был светлоликим мальчик и пригожим, но вякнул лишь слепой старик один, что это к счастью – быть на мать похожим. Не запретишь в аймаке злых вестей, досужих пересудов о ребенке: все знали, что покрыты до локтей лосиным мехом малыша ручонки!
Охотник крепко невзлюбил дитя. Все думал, что, когда пускался в лес он, так женка тут же, подолом вертя, к своим таежным поспешала бесам. А впрочем, оборотень и она. Ей не зазорно выродка тетешкать… Постылая, отвратная жена, Дилги жестокосердного насмешка!
Муж в гневных думах начисто забыл, что лес покинуть сам ее заставил, что красоту в ней дикую любил и высоко простую душу ставил.
Вот минул год, и в первый день весны жену охотник привязал обротом, оставил рядом чадушко жены да и уехал молча на охоту. На третий день он лося крупный след на берегу знакомом заприметил, и самого сквозь тальника просвет увидел, где когда-то деву встретил… И понял, что наткнулся на врага. Но чьим бы дивный зверь твореньем ни был, над ним железные росли рога, распахнутые, как ладони, в небо!
Охотник в страхе очи затворил. Хотел бежать вначале он отсюда из всех своих и лошадиных сил и никогда не знать про это чудо, да ярость в голову вломилась вдруг… Нет, крепкая рука не содрогнется и точный лук – надежный, верный друг, не посрамит себя, не промахнется!
Запели опереньем девять стрел, и девять жал, невыносимо жгучих, в грудь лося впились, там найдя предел, который обозначил меткий лучник.
Был зверь как будто просто утомлен, лишь на кусты взгляд бросил в укоризне. В груди горел огонь и лился он багровым соком жизни в Реку Жизни. В ней смешивали волны жар и стынь, творилось непонятное с рекою, и таяла в зеницах зверя синь под бездной бесконечного покоя… А что охотник? Он стоял как столп: к реке плелась, весенним сном ведома, лосиха, волоча на шее столб – подпору левой половины дома!
Эх, жаль, уже опустошен колчан! Насмешливым развесистым букетом в одной мишени девять стрел торчат и на ветру колышутся при этом… И словно бы невидимой стрелой толкнулось в сердце лютое прозренье: так вот кому уродец пригульной обязан на Орто своим рожденьем!
Туманом красным застило глаза, распухли в кровь искусанные губы, в пути мешались ерник и лоза, конь спотыкался в понуканье грубом. Стремглав ли, медленно ли ехал так, в уме охотника не застревало, но показался наконец аймак… А где же юрта? Рухнула, упала!.. Удерживал с восточной стороны столб левый кучу балок и подбоев. Оторванный безумным сном жены, повлек он все жилище за собою! Добро, нажитое большим трудом, руинами покрыто и позором, и никогда уже веселый дом хозяина не встретит теплым взором!
Как нынче обездоленному быть? За чьим столом теперь моститься с краю, куда бедняге голову склонить? Вон, чай, не зря топор вколочен в сваю…
Из-за развалин тут предстал малец. Был горд ребенок – он шагал впервые. Но оттолкнул его ногой отец, на ручки сына глядя меховые. Внезапно дикая, шальная мысль рассудку замутненному явилась! В руке топор поднялся дважды ввысь и лезвие два раза опустилось…
Человек-лось замолчал, и Атын воскликнул:
– Что охотник сделал?!
– Творца наказ безумец преступил, – мрачно сказал волшебный зверь. – В чистейших водах вызвал помраченье. Он кровью их невинной осквернил, и поменялось с той поры теченье. Теперь оно плывет вперед-назад. По правой стороне – прозрачной ветке – все так же люльки новые спешат, в них ждут рожденья крохотные детки. По левой ветви вниз бегут ручьем навеки взбаламученные воды. Несут они извилистым бичом уже совсем не люльки, а колоды…
– Я знаю, теперь эту реку зовут Рекой Мертвецов. Значит, это неверное имя, раз движение реки уходит и возвращается по Кругу… Больше никто не стерег реку после смерти Железорогого лося?
Волшебный зверь качнул головой.
– Никто. И стала жаловать Зима в Орто с Быком Мороза ежегодно. А следом скачет и Ёлю сама с утробой алчной и всегда голодной. Но люди научились помогать сиротам одиноким, старым, вдовым, чтоб вместе бедам противостоять, бескормице, морозу и хворобам… Так вот, хороший паренек один сиротство мыкал по дворам в аймаке. То у одних живет приемный сын, то у других…