– Разве сказка еще не кончилась?
– Поднадоела-таки?
– Нет еще, – сказал Атын, и Человек-лось засмеялся.
– Ну, слушай дальше. Парень не хотел кому-то стать пожизненною ношей. Он с детства рук по локоть не имел, а нрав хороший – все ж не труд хороший… Калеке добрый плотник смастерил из дерева мудреные держалки. Поручья эти прочно прикрепил к культям его беспомощным и жалким. Но научился бойкий паренек орудовать держалками так ходко, что даже сети в речке ставить мог и с одновесельной справлялся лодкой.
Вот как-то раз, когда рыбачил он, с полудня ветер налетел могучий. В мгновенье ока подхватился чёлн и вынесся в объятья водной кручи. А та давай нещадно вверх и вниз, как с гор, швырять туда-сюда лодчонку. То на носу ее парнишка вис, то прыгал за кормой почти вдогонку. Взаправду чудо, что спастись сумел в волнах, похуже волчьих стай свирепых. Челнок некрепкий тоже уцелел, не разнесло его бросками в щепы.
Исчез, умчался ветер-озорник. Послушными, как стадо, волны стали. Но огляделся паренек и сник – закинуло его в лихие дали. Здесь сонный берег дрему навевал, за тонкой дымкой прятал он округу, и двигались среди высоких скал реки теченья вперерез друг другу. И где теперь искать аймак родной?
Вдруг слышит парень голос чей-то нежный. Его бы принял он за звук лесной, за шепоток волны на побережье, но голос, вспархивая мотыльком, назвал по имени – о, как печально, тихо! И ни одной живой души кругом, лишь промелькнула в рощице лосиха.
Почудилось, примнилось… Отчего ж так больно сердцу и тревожит память смятенная, волнующая дрожь сквозь весны и ветра, и злую заметь? Он в нетерпенье ждал. И вот опять зовет тот голос – ласковый, прекрасный, как будто начал в голове звучать вполне уже отчетливо и ясно.
Парнишке показалась странной речь. Велел собрать камней в лодчонку голос. Затем сказал, что нужно пересечь одно теченье, – дальше ни на волос. И там, где трутся, замедляя путь, волна живая с мертвою волною, культи он должен слева окунуть, а после справа окатить водою.
Чудно, да, верно, голосу видней. Чуть поразмыслил парень и охотно в чёлн буроватых натаскал камней, на берегу валявшихся бессчетно. Боялся, что бортами загрести немало может лодочка водицы, и как ее, груженую, вести… Но лодку будто уносили птицы!
Легко на стрежень вышел паренек, на порубежье тонкое, где волны – со светлым рядом темный табунок – бегут туда-обратно, пеной полны. Вначале, все держалки отвязав, с опаской парень слева локти свесил, и тотчас опечалились глаза – мир стал мгновенно безотраден, тесен. Тяжелая, тягучая вода плеснулась из самой, казалось, глуби. Чернее смоли, холоднее льда к культям студеные прильнули губы, и пальцы в беспросветной тьме свело… Какие – в мыслях промелькнуло – пальцы?! Омыть он локти хочет, где светло, а не пускают ледяные жальца. Насилу отступил липучий плен, вернув назад, в сомнениях и муке, взамен привычного – культей взамен – красивые, но неживые руки!
Скорей к прозрачной, солнечной воде – там лучезарны волны и в ненастье. Вода живая выручит в беде, даст мертвой паре рук движенья счастье! Волна с волной, хрустальная, сошлась, вода взбурлила пеной белоснежной, и струй сияющих сквозная вязь прошила каждый палец током нежным. Горячей крови ринулись ручьи в спокойно шевельнувшиеся руки. Жизнь подхватила их в круги свои, бегущие безделья и докуки!
Проделав за день этот путь большой, поднялся парень в росте, вызрел нравом. Вернулся с обновленною душой, с руками новыми, в теченье правом. Сгрузил на берег бурый железняк… Прошло немного времени по Кругу, и стал гордиться пареньком аймак – первейшим кузнецом на всю округу!
Волшебным зверем мастера был я, – гордо сказал Человек-лось. – Вознаградил его Кудай подарком. В кузнечном выселке все коваля-друзья трудились так, что небу было жарко! Оружие ковали и доспех и отливали звонкие хомусы, шаманам нержавеющий успех давали обереги от искуса. Мой мастер дважды с Круга уходил и дважды вновь отметился явленьем. Ему я верой-правдою служил…
– Он может родиться и в третий раз? – взволнованно спросил Атын.
Глаза волшебного зверя блеснули торжеством и задором:
– Он снова здесь!
Помедлив, Человек-лось ухмыльнулся:
– Ну что, с перерожденьем?
– Ты хочешь сказать, что я – это он?!
Зверь коротко хохотнул:
– Хочу сказать, что он – всего лишь ты!
Они стояли на горе. Внизу простиралась широкая Элен.
– Вон твой аймак. Там ждут, когда вернешься, владеющий джогуром красоты! Иди, иди. – Он легонько подтолкнул мальчика в спину. – Сейчас уже проснешься…
Домм седьмого вечера. Порча
Призванные Илинэ ботуры забрались на утес и спустили Атына из орлиного гнезда. Он был в беспамятстве, тело билось в лихорадке. Охваченная ужасом Лахса, забыв поблагодарить воинов, с бестолковыми воплями засуетилась вокруг. То кидалась растирать ледяные ноги воспитанника, то сваливала на него кучу одеял и снова их сбрасывала. Манихай носился за женой следом, роняя из рук подхваченные на бегу нужные вещи и опрокидывая другие. В шуме и суматохе Илинэ умудрилась вскипятить воду. Придя в себя, Лахса укутала ноги мальчика горячими ровдужными лоскутами, крепко растерла безжизненные руки медвежьим жиром с муравьиной кислотой. Манихай без уговоров побежал за Эмчитой.
Наконец лицо Атына покрылось потом и горячечными пятнами. Лахса разжала ножом его стиснутые зубы, влила воду в иссушенный рот. Отирая мальчику шею мягким кусочком замши, нашла заполненный чем-то твердым кошель на шнурке и замерла… Двойник! Не он ли, этот костистый злыдень, накликал нынче беду? Уселась так, чтобы не увидела Илинэ, развязала шнурок и спрятала кошель за пазухой.
Манихай привел Эмчиту. Берё в дом не зашел, присел у порога. В юрте старуха шумно вдохнула воздух:
– Пахнет сильной болезнью.
Обошла столб, словно видела его, обогнула лавку. Ощупав Атына, подняла встревоженное лицо:
– Грудное воспаление. Сильно промерз.
Лахса заломила руки:
– Как же – в такую жару! Неужели на скале продуло ветрами? Что теперь будет?
– Подождем… Илинэ, сходи-ка к Хозяйкам, попроси у них хорошей лепной глины, – распорядилась знахарка. – Принюхалась и повернулась к Лахсе: – Медвежий жир с муравьиной кислотой? Правильно, чтобы отогреть. А теперь не нужно, отмой. Кислота с потом кожу разъедают. Возьми у меня в корзине сушеный зверобой, завари побольше. Папоротник там еще. Эти травы жар помогут снизить. Одеяла одного довольно, остальные убери.
Потрогала мокрые лоскуты на ногах мальчика:
– И ровдугу тоже.
По лицу Атына побежали тени, щеки вспыхнули. Белки закаченных глаз приоткрылись, и мальчик завертелся вьюном, залился смехом, будто в щекотке.
– На пир, на пир зовем! – вскрикнул хрипло.
Тело выгнуло дугой и подбросило кверху. Голова так сильно ударилась о бревно стены, что на темени вспухла шишка. Атын забился в судорогах.
– Лови, где мышцы твердеют, – велела Эмчита Лахсе. – Щипай, растирай крепче! Не бойся, не вырвется, я крепко держу… Манихай, распрями ему ноги. Осторожнее, суставы не повреди.
Эмчита прикладывала к икрам и пяткам мальчика вбирающую жар глину. Лахса вливала в него охлажденные отвары. Становилось чуть легче, но скоро тело снова начинало изворачиваться, кататься по постели, норовя соскользнуть на пол. Атын стонал и плакал, не приходя в сознание. Его било и выкручивало всю ночь, и всю ночь никто не сомкнул глаз.
Под утро Манихая отправили за Отосутом и Нивани.
– Шаман, говорят, до осени останется у жрецов, – сказала Эмчита. – Пусть бы сделал Атыну кровопускание.
Больной затих, но тело его как-то странно закаменело и уменьшилось, словно усохло. В неуловимый судорожный миг все жилы и мышцы мертво поджались. Лахса проткнула кусок бересты двумя швейными иглами – так, чтобы острые концы выступили на полногтя. Эмчита прикладывала игольчатую бересту к телу Атына и укалывала, убирала и снова колола, вызывая боль и чувствительность в занемевшей плоти.
Явились Отосут с шаманом. В другое бы время Лахса вдосталь насмотрелась на диковинный наряд Нивани, а тут было не до того. Чародей немедленно вынул из сумы маленький топорик с узким лезвием, деревянные щипчики и коровий рог, продырявленный наподобие трубки.
Знахарка уловила лихорадочное мельтешение хозяйки, заверила тихо:
– Рука у шамана мягкая. Я знаю его работу, вместе воинов лечили недавно. Ну, когда отравились они… Надо выпустить мальчику застоялую кровь, пока совсем не свернулась от горячки.
Нивани окурил свою жутковатую снасть и голову Атына дымком шалфея, чуткими пальцами нащупал лобную вену и защемил щипчиками. Приставив лезвие топорика там, где прихваченная вена затрепетала, прикинул точку удара… Шаман впрямь действовал невозмутимо и привычно. У измученной Лахсы хоть эту занозу отвело от сердца. Не заметила, как тюкнул по обушку топорика ножом и пробил верхнюю стенку вены. Отосут помог перевернуть больного на живот, придержал его свесившуюся с лежанки голову. Нивани закрыл кровоточащую ранку широким концом рога и втянул воздух ртом через узкое отверстие. Медленно поползла-потекла в подставленный туесок багровая кровь, слишком густая и темная, чтобы называться соком жизни.
– Закопайте туесок на задворках, – сказал Нивани, присыпая ранку пеплом. – Жидкости давайте побольше. Жар силен, а пота мало, обезвожена плоть.
– Белой полыни заварите, – добавил Отосут. – Если судороги опять начнутся, поможет. Влейте, сколько примет нутро. Шалфея не забудьте бросить в огонь – юрту очистить.
Лахса безостановочно кивала головой. Шаман и жрец внушали ей нечто между благоговением и страхом.
Тело Атына похолодело, покрылось гусиной кожей и заколотилось в ознобе. Мальчик дышал прерывисто, с хрипом и свистом, грудь то вздымалась, то опадала кузнечными мехами, зубы стучали, как маленькие молоты. Через некоторое время стук прекратился и больной резко вытянулся. Веки его сомкнулись. Рыдая, Лахса затрясла Эмчиту: