– Он умирает! Помоги же ему, он умирает!
– Выживет, – возразила старуха. Голос ее был не очень уверенным.
– Матушка, Атын ведь не умрет? – заплакала Илинэ. – Прости, прости, что я не отговорила его лезть на скалу!
Лахса рухнула в изножье постели. Знахарка похлопала женщину по плечу:
– Не каркай, как бы нечисть не услыхала. Крепись, матушка.
Днем Атын возгорелся, разметал одеяла и неожиданно закричал громко и ясно:
– Бубен и колотушка! Колотушка и бубен!
Тело подскочило, и кости с суставами затрещали, словно кто-то взялся их пересчитать.
– Бу-бу-бу, бу-бу-бу, – забубнил мальчик. Эмчита притиснула его к постели, поражаясь силе вновь охватившего жара. Опять пошли в ход отвары, растирание, глина к подошвам…
Лахса уже не плакала. У нее кончились слезы.
Бубен и колотушка. Не простой бред мучил Атына. Лахсе удалось подслушать разговор Эмчиты с шаманом.
– Мальчик переживает внешнюю болезнь, – шепнул Нивани знахарке перед уходом.
Старухино лицо вытянулось в удивлении:
– Значит, его мучает джогур?!
Нивани кивнул:
– Духи терзают. Только им известно, какую адскую боль паренек терпит внутри.
…А что – разве Лахсе неведомо было об Атыновом джогуре? Она ли не знала о рисовальном волшебстве рук его, меченных солнцем! Знать бы еще тайные тропы, ведущие к духам-мучителям, сама б к ним пришла взамен сына: «Нате, насыщайтесь мною, а его больше не троньте!»
Но почему бубен, а не наковальня? Почему колотушка, а не молот?..
Нет, не за себя болеет Атын. Чуяло сердце Лахсы – мальчик терзается чужим, навлеченным недугом. Порча, не иначе. Женщина уверилась: это близнец, проклятый дух-двойник наслал порчу на ее дитя…
Манихай беспрекословно доил коров и помогал в домашних делах. К вечеру третьего дня вконец уморился, прилег распрямить ноющую спину и захрапел. Знахарка задремала, притулившись в ногах Атына. Илинэ уснула, продолжая горько вздыхать во сне. Лишь тогда Лахса улучила время выбежать за ограду к зароду и едва нашла кошель, засунутый впопыхах в сено.
Подошел Берё, принюхался с подозрением. Лахса отвела руку с кошелем:
– Кого чуешь, четырехглазый? Отойди, не покажу. – Никакие силы теперь не заставили бы ее развязать мешочек.
– Сейчас поесть тебе вынесу, – отвлекла собаку. Ступая по юрте на цыпочках, налила в миску оставшийся от ужина суп. – На, ешь. Не гонись за мной.
Сломя голову понеслась по темени в близкую елань. Ни лопаты, ни ножа не взяла, беспамятная. О тюктюйе и вовсе не подумала. Постояла в замешательстве на приступе к леску – черно, страшно! Где-то в лесу каркнула ворона: «Каг-р, кар-ра, кар-р!» Чего не спится вещунье? Лахса поежилась. Может, завтра посветлу удастся отлучиться? Ох, нет, вдруг Атыну станет хуже! Теперь она была твердо убеждена: двойник навлек на него порчу. Не живое, но и не мертвое существо, злой дух, пригретый на доверчивой груди. Задумал отомстить за собственное небытие, сговорился с шаманской нечистью…
В верхушке высокой ели взвизгнул ветер. Приметливое дерево, о двух кронах, выступающих из одного ствола. Лахса обычно останавливалась отдохнуть под ним, когда ходила по ягоды. Тут и решила схоронить братца Атына.
Земля была мягкой и с кротостью поддалась торопливым рукам, но не один ноготь сломала женщина, подкапывая глубокую нору под корнями. Затолкала в нее кошель:
– Прости, задержала тебя на Орто, малыш. Не обижайся, прошу, не держи на нас зла. Когда смогу, буду носить угощение, свежим маслом, суоратом кормить стану…
Заровняла землю и стремглав кинулась обратно. Добравшись до дома, рухнула на завалинку. Ждала, когда отдышится сердце, а думы все не давали покоя, все мучили-теребили измаянную душу. Сытый Берё благодарно потерся о колено. Лахса села, почесала пса за ухом, отгоняя от себя странное желание лечь на землю. Поколебавшись, плюнула и отбросила стыд – не видит никто! – и растянулась ничком у коновязей, раскинув руки.
Берё ткнулся влажным носом в шею, понял, что женщина хочет побыть одна. Люди – странные звери. Когда Берё бывает плохо, он не может сидеть один, ему нужна хозяйка. Эмчита в юрте, а эта разлеглась тут, хотя могла лечь в ее ногах. Прижалась бы скулой к твердой, как булыжник, пятке хозяйки, дала б уняться душе.
Пес вздохнул. Он бы зашел в дом, несмотря на то что там пахнет болезнью. Примостился б где-нибудь сбоку, лишь бы видеть Эмчиту. Но она не звала. Берё отошел и лег у порога.
Лахса крепко вдохнула запах земли. Пахло молоком, по́том, квашеной рыбой и медной ржавчиной. Лахса вспомнила: так пахла она сама, когда рожала. Вот, значит, какой у земли запах. Как у рожающей женщины. Земля носит в недрах своих вечное бремя – корни трав и деревьев, зачатки гор, истоки рек и тоже страдает от хворей детей, от их несчастий. Бедная! И не отдохнуть никогда. Непреходящая тягота, беспрерывные роды, бесконечное явление в свет уязвимых живых созданий и страх за них… Так и у женщин – непрестанно, из колена в колено. А шаги злых духов вкрадчивы. Бесы жаждут тешиться горячей человеческой болью, греют в ней студеные руки с порчей в каждом когте.
Вслушиваясь в почвенные токи и нежные движения в таинственных лонах, Лахса гладила землю и неумело молилась. Не заметила, как уснула.
В ночи земля вспотела, покрылась тончайшей росной моросью. Лицо женщины овеял предутренний ветерок. Она вскочила, ошеломленно огляделась в предутренних сумерках. Отряхнув с одежды налипшие травинки, передернулась от холодка… И сердце зашлось – Атын! Без памяти бросилась к двери, аж Берё напугала. Пес отскочил и коротко взлаял.
Невозможно было поверить – мальчик спокойно спал. Ни жара, ни лихорадки, лоб сух и прохладен.
Лахса без сил свалилась на колени рядом с лежанкой. Бездумно уставилась на сиреневое в полумраке, безмятежное лицо всхрапывающего Манихая. Посапывала носом дочь, тонко посвистывала ноздрями Эмчита. Красные огоньки трепетали в очаге над угольями. Дух-хозяин огня, пламенея серебристо-рыжей бородой, дремал на пепельной шкуре. В юрте, погруженной в сон, едва слышно шептались мелкие духи. За оконной каменной водой в восходящих светцах смутно белел новый день. В голове Лахсы было легко и пусто.
Убедившись, что недуг побежден, Эмчита ушла с рассветом. Сказала, чтобы мальчик не грузил ослабший желудок. Велела наперво дать чашку карасевой ухи с молоком, а вечером нежирного бульона.
Белый квадрат солнечного света лег напротив окна. Манихай резво соскочил с постели, позабыв о спинной ломоте, – Атын позвал. Илинэ проснулась и неверяще уставилась на брата. Только Лахса знала, что сын давно пробудился и о чем-то размышляет. Она его не беспокоила. Подоив коров, буднично возилась у стола.
Манихай присел в изголовье, взял руку Атына в свою. Вид у мальчишки был – краше в колоду кладут. Под глазами темнели коричневые круги, страшная бледность разлилась поверх смуглоты, губы обметала сухотка. Но горячка прошла, а главное – вернулось сознание.
– Сколько месяцев прошло, как я болею?
– Всего три дня, – сказал Манихай и подумал, что эти три дня вымотали всех не меньше, чем месяц.
– Кто вызволил меня из подвала?
Манихай удивился:
– Из какого подвала? Воины вытащили тебя из орлиного гнезда на утесе. Угораздило же туда залезть! Хорошо хоть, птиц не было. Говорят, воительница Модун заставила плясать твоего приятеля под запасом зимних дров. А багалык пригрозил Болоту, что не станет с его Посвящением торопиться.
Атын молча переварил сообщение. Чуть погодя спросил:
– Помнишь, ты сказывал, как люди толковали о деде Торуласе: «Трижды сгинет и трижды воскреснет»?
И снова удивился Манихай:
– Не помню. Может, послышалось?
– Может, – Атын отвел глаза.
– Это бред тебя донимает. Ты много бредил в беспамятстве.
– Болтал о колотушке какой-то и бубне, – засмеялась Илинэ, заплетая косу. – Приедет Дьоллох, будет что рассказать.
Теперь можно смеяться. Брат пережил смерть.
Память медленно возвращала Атыну то, что случилось до сна. Счастьем было остаться в живых. Не сломал руки-ноги, не сверзился со скалы наземь. Орлы не прилетели, ворона не выклевала глаз. Двойник помог, не иначе. Направил упасть в гнездо, подбитое пухом… В гнезде, кажется, что-то блестело? Да, небольшое, с горсть. Сжать в руке – только этого усилия и хватило, прежде чем отключиться… Находка была неправдоподобной! Видно, пригрезилась.
Заслышав горячий молочный дух, мальчик с трудом сел. Голова кружилась, в глазах рябило. Ужасная слабость поселилась в теле. Но голодный желудок, не знавший пищи три дня, ныл и требовал: «Хочу есть, хочу есть, есть, есть!» Никогда в жизни не пил Атын такой вкусной ухи, разбавленной молоком. Прихлебывал помаленьку, и с горла спадала сухость.
– Пока хватит. – Лахса забрала чашку.
– Матушка, – шепнул Атын, ухватив ее за рукав, и заставил пригнуться. – Держал ли я что-нибудь в руке, когда воины принесли меня из подва… гнезда?
– Нет, ничего в ней не было.
– А где мой кошель?
– К-кошель? – запнулась она и отвела взгляд от его измученных глаз. – Закопала я твоего братца, сынок… Как ему и положено.
– Где?
– Надо ли о том знать? Лучше забыть о несущем порчу!
– Это не он.
– Нет, – отрезала, не дослушав, Лахса, – не пытай, не скажу.
Домм восьмого вечера. Дитя земное
Когда Айана родилась, на землю с неба упала яркая звездочка, нечаянно шлепнулась ей на лоб и погасла. Так рассказывала матушка. В середке лба появилась темная родинка – ожог от звезды-непоседы. Вот почему Айана не могла долго усидеть на одном месте в любой мороз и жару. Пятки горели, призывая к бегу, голова дымилась от множества вопросов. Хотелось узнать много-много всего, стать мудрой, как Хозяйки Круга, чьим человеческим знаниям нет берегов.
Священное глиняное ремесло самое древнее и ближе всего к духам предков, поэтому почтенные старухи правят воинское Посвящение и договариваются с Бай-Байанаем о доброй охоте. Хозяйки ничего не боятся. Их воздушные души могут без вреда для себя проходить даже мимо столбовой горы с девятикратным несчастьем – вотчины страшных Йор.