В прерывистом огненном свете смуглой бронзой вспыхивали, выхватываясь из белесой пелены тумана, опрокинутые чаши трепещущих грудей. Чоронами выгибались нежные чрева, молочными грядами взблескивали подъятые колени. Казалось, не плясуньи, а сами восставшие из тленной обители корни трав и деревьев издают глубинные стоны и вздохи, призывая из сокровенного лона почв спящую материнскую суть. Только она могла спасти землю от засухи и притянуть отцовское существо неба к любви и дождю.
Обтекаемые жидкой понизовой дымкой, девушки танцевали на грани земли и неба, ночи и утра, страсти и нежности, любовного трепета и целомудрия. А еще – на пределе бытия и вечно шныряющей рядом Ёлю, которая, может быть, подстережет кого-то из них голодной зимой.
И гулкий, раскатистый ток пронизал долину! Встрепенулись ближние луга и аласы. Взгорки вспухли от ринувшихся изнутри животворящих соков. Содрогнулась земля-женщина, стряхнула слой пыли, который слишком уж по-хозяйски лег на травяные одежды. Небо порозовело за восточной грядой. В воздухе пахнуло свежестью небесных рос. Так пахнет в расколах порушенный грозою меловый камень в горах…
Великая лиственница, встопорщив душистые нежные иглы, качнула зеленым подолом с подвесками. Из пробужденных волоконец выцедился смолистый сок жизни, весело побежал от исподних корней к мохнатой кроне.
В то время, когда Айана, поплевав на ладони, приступила к штурму священного дерева, с неба лился дымчатый предвечерний свет. Матушка, должно быть, уже тревожилась, но девочка предполагала, что успеет домой к ужину. Не будет же долго рассиживаться на вершине, немного полюбуется на пестрые одежды долины, и все.
Айана не ожидала, что подъем окажется таким трудным, а высота столь головокружительной. Пока лезла, не раз срывалась и падала на мягко пружинящие нижние ветки. Ну ничего, может, спускаться будет легче. Лишь бы матушка с отцом не вызнали, где она пропадает. Айана очень надеялась, что родители не вздумают послать за ней близнецов к Хозяйкам. Только б самой нечаянно не проговориться Чиргэлу или Чэбдику, а то потом неприятностей не оберешься. Братья непременно пожалуются матушке. Как же, сестренке удалось добраться почти до неба! Они-то нипочем бы не залезли даже до середины дерева. А Айана сумела до верхушки. Она ловкая, цепкая, будто белка или бурундучок. Легкая… Девочка была очень горда и жалела, что похвастаться некому.
Настоянная в ветвях древесная молвь – тонкий шепот запахов – волновал ноздри. Уши полнились обрывками звуков из аймака. Иногда чудилось, будто люди сидели на соседнем суку, такими ясными были их голоса. Айана протянула руку, и аймак свободно поместился на ладони. Она с изумлением разглядывала смешные коробочки юрт и серебристые колпаки урас. Будто рассыпанные кем-то, темно-синие бусы озер влажно поблескивали перед широкой лентой Большой Реки. Лоскутная тайга и склоны лесистых гор напоминали залатанные колени бедняков, присевших на корточки. Маленькой была Элен, не больше горстки, а вокруг от горизонта до горизонта простирался неизвестный огромный мир.
Девочка приготовилась к спуску. Но как же она утомилась! Отдохнуть бы чуть-чуть. Склонила голову набок, ненадолго притулилась к ветвям. Сонливые глаза сомкнуло дремой… Тотчас же дерево сверху донизу вспыхнуло дрожащим зеленым огнем. Снизу летели, карабкались, лезли духи трав и цветов Эреке-джереке.
– Хозяйка-девочка, – кричали они ломкими сухими голосками. – Хозяйка-девочка! Не допусти несчастья, ливень вызови!
Сердце Айаны едва не задохнулось и смятенно застучало в грудь жалостливым кулачком. Детки выглядели изможденными и больными. Прозрачные крылышки многих погнулись или вовсе сломались, крошечные пыльные лица кривились в плаче. Кто-то свалился в изнеможении и остался лежать неподвижно…
Она теперь знала, что Матерь Листвень – ось Вселенной Ал-Кудук, по которой можно подняться в небо. Мощные ветви вокруг вздымались гигантской чашей. Сук, на котором сидела девочка, соприкасался с небом. Совсем близко, в углу созвездия Колоды, сияла самая яркая звезда неба с восемью лучами – Северная Чаша.
Айана встала, вцепилась в кору пальцами босых ног и почувствовала, что створки темени распахиваются, а плоть всеми порами открывается навстречу небу. Припомнив, как отец благодарил духов, сложила ладони в молитвенном жесте, и сами полились певучие слова:
– О, госпожа моя восьмилучистая! От жажды умирают детки малые! Грудь матушки Земли иссохла, сморщилась без влаги дождевой, воды улыбчивой! Прошу тебя, моя звезда прекрасная, рога луны вниз наклони, пожалуйста, вели небесным росам ливнем вылиться!
– Что дорогого дашь за это, девочка? – раздался вдруг громкий холодный голос.
Айана задумалась. Она-то ведь хотела попросить, и все. Дальше небо и звезды сами должны были что-нибудь сделать, как обычно всегда поступают взрослые. А дорогое… Что у нее есть такого, чем она дорожит больше всего?
– Спаси, Хозяйка! Без воды увяли мы…
Скорбный писк крошек становился все тише. Гасли огоньки; то один, то другой потухший комочек скатывался с игл. Ветви усеялись мертвыми светлячками.
– Есть у меня джогура крылья белые, – голос девочки дрогнул. – Они как журавлиные… Красивые…
– Язык наш слышишь, говорить научена, – длинный луч звезды простерся к Айане. – Что ж, я согласна, милая заступница. Как только ты свои отдашь мне крылышки, я тучам вынуть прикажу немедленно из бурдюков дождливых втулки плотные.
Девочка напряглась, высвобождая крылья из зачесавшихся лопаток. Наверное, ломать их будет больно… Глаза наткнулись на сгорбленного малютку духа. Фигурка его напомнила Дьоллоха – такие же сутулые плечи и продолговатые худенькие ноги. Человечек мигнул слабеющим светом, притворил мерклые, почти уже потусторонние глазки, и упал навзничь, раскинув сбитые крылышки.
– Ну помоги же мне, восьмилучистая!.. – Айана едва не расплакалась. Сердясь на звезду, в отчаянии дергала перья. Кости лопаток крепко срослись хрящами в соединении с крыльями. Самой не справиться.
– Ох, неумеха ты нерасторопная, – проворчала звезда.
Гибкие студеные пальцы забрались под ворот, скользнули к лопаткам… И Айана во сне провалилась в еще более глубокий сон.
– О, Мать горшечниц, все, что было задано, я, как могла, старательно исполнила, – сказала кому-то звезда.
Из перевернутого над Элен созвездия Арангаса поднялась голова древней старухи, окутанная пушистым венчиком белых волос. В глубоких веках под черными, как уголь, бровями мерцали живые пронзительные глаза.
– Прошла девчонка с блеском испытание, – доложила восьмилучистая.
– Пусть отдохнет теперь моя хорошая. Не надо больше беспокоить попусту, – молвила старуха, зазвенев колокольцами, и снова улеглась в Арангас.
Коротко взблеснула Крылатая Иллэ, Круг Воителя очертил в небе туманную полосу. Видения потускнели. Густые лапы ветвей склонились над девочкой непроницаемым шатром. Крылья джогура вновь вобрались в лопатки до последнего перышка, уютно сложились в спине девочки так, что от них не осталось и следа.
Спокойно и крепко, без грез и морока спала маленькая Айана на макушке великой лиственницы. А внизу у подножия, рядом с небрежно брошенными торбазами девочки, стоял Дьоллох. Он ждал большую северную девушку, чей серебристый смех и грудной голос мог выделить из уймы смеха и голосов.
Парень только что вернулся из поездки Кый и торопился домой, но вдруг услышал, как на поляне у Горячего Ручья кто-то пылко стонет, вздыхает и ржет жеребцом. А потом и увидел…
Остановив коня, Дьоллох привязал его к ветви Матери Листвени, а сам прислонился к шершавой коре с запрокинутой головой и гулким сердцем. То, от чего он пытался сбежать, тщился схоронить в себе вместе с невыносимой смесью благоговения, страсти и зависти, рухнуло в него с новой сокрушительной силой.
Долгунча-Волнующая! Красавица-северянка и думать не думала, какую бурю спутанных чувств взметает одно лишь ее имя в бедном сердце певца-недоростка. Одно лишь имя… А тут! А тут, умиротворенный дальним походом, спокойный и тихий, он случайно подсмотрел запретную пляску предутренних дев, и если первобытный танец сумел пробудить в земле материнскую суть, то в мальчишке проснулся человек-мужчина со всеми присущими мужчине желаниями, которые вполне естественно возникают при виде обнаженного женского тела.
Первой, кого он узрел в брезжащих сумерках на поляне, была она, Долгунча, вздумавшая как раз привстать на колени. Долгунча в темном ореоле взлохмаченных волос, с прекрасным сумасшедшим лицом и высоко торчащими рыльцами лилейной груди.
Дьоллох зажмурился и привалился к дереву. Не потому, что больше не возникало этой стыдной мужской тяги. Просто чего смотреть-то, когда и перед сомкнутыми глазами топорщится ослепительная грудь… Он не заметил, как синева вытеснила полумрак, как побледнела демоническая красавица Чолбона и чреватая солнцем заря заулыбалась в глади озерных вод. Стайки чинно ступающих девушек с заплетенными косами, ясными свежеумытыми лицами, негромко переговариваясь, потянулись по тропам в аймаки. Никто бы не заподозрил в них тех неукротимых удаганок, что всего полварки мяса назад исступленно сотрясались в неистовом танце вызова земной силы на пышных ложах из собственных волос и перистой травы. Кончилась ночь вызова любви, смеющаяся, как белизна нежной плоти.
Большая девушка шла позади, опустив голову и задумчиво перебирая косу.
– Долгунча, – окликнул Дьоллох надтреснутым от волнения шепотом.
– Кто здесь? – певуче спросила она и оглянулась. – А-а, это ты, – засмеялась серебристо, – это ты, мальчик.
– Подожди, не уходи, – взмолился Дьоллох, выходя из укрытия, и девушка остановилась. – Мне нужно поговорить с тобой. Я согласен брать у тебя уроки игры на хомусе… Если ты согласишься…
Он сбился и замолчал.
– Старейшина Силис просил за тебя, – усмехнулась она лукаво. – После сказал, что ты не желаешь учиться. Ты отказался тогда, а теперь вдруг стал нуждаться в моих уроках?